Библиотека компактной прозы. (из впечатлившего)

[James Getz]

На юге чудес - Глава 1
Олег Черняев
Когда  русское  продвижение  через  Великую  степь  на  юг, в  царствование  Николая 1  приостановилось,  столкнувшись с  горами  Тянь-Шаня,  и  у  подножия  снеговых  гор  был  основан  чудесный  город  Верный,  его  высокопревосходительство  генерал  Дитрих  фон  Бюлов  совсем  потерял  покой.  Его  тревога,  родилась  в  тот  вечер  на  берегу  Балхаша,  когда  обмочившись  холодным  потом,  пятясь  на  ватных  ногах  от  рева  тигра  из  тугайника,  он  начал  понимать,  что  здесь  не  Германия,  не  Россия,  и  даже  не  Сибирь,  а  открылись  врата  какой-то  новой  страны,  дикой  и  непокорной,  и  пугавшей  его.  Он  уверил  себя,  что  не  вернется  живым  из  этой  дикой  страны,  и  старался  пореже  выходить  из  своего  дома,  пахнущего  еловой  смолой.  Ночами  в  комнаты  заползали  черные,  как   уголь,  сверчки,  верещавшие  так  пронзительно,  что  гасли  свечи,  огромные,  летающие  тараканы,  скорпионы  и  пауки.  Они  часто  прилипали  к  потекам  смолы  на  стенах,  и  фон  Бюлов  с  отвращением  смотрел  на  шевеление  лапок  этой  дикой,  азиатской  фауны,  и  боялся  её  с  той  поры,  когда  от  жгучего  укуса  летающего  таракана  у  него  распухла  кисть  руки.

[James Getz]

Ночью затряслась  земля,  скрежеща  и  потрескивая,  и  когда  её  толчки  стали срывать  двери  с  петель  и  хрустнули  окна,  снизу  послышалось  протяжное  всхлипывание,  как  будто  рыдал  заточенный  в  утробе  земле  исполин.  В  казарме  казаков  подлетело  вверх  ведро  воды,  проломив  доски  потолка  и  крышу,  и  потом  никто  его  не  нашел,  словно  оно  улетело  в  небеса. Разом  погасли  все  свечи,  и  выпрыгивающие  в  окна  люди,  увидели,  как  вспыхнули  и  засияли  голубым  светом  их  одежда  и  волосы,  а  тем  временем  в  горах  грохотали  лавины  и обвалы,  а  потом,  на  Верный,  среди  теплой  весны  стал  сыпать  снег, - мелкий,  искрящийся, и долго висевший  среди  ярких  звезд  чистого  неба.

[Ника]

Огромное спасибо за ссылочку! Впечатление сильнейшее!
Роман захватил с первой страницы:
«Когда  Смерть  пришла  в  этот  город,  она  вдруг  почувствовала  себя  неловко,  и  ей  вспомнились  далекие  времена,  когда  мир  был  молодым.  Тогда  не  было  дождей,  и  густые  туманы,  вползающие  на  холмы  из  долин  питали  мир  влагой,  пахло  сырой  землей  и  травой,  небо  было  высоким  и  молодо-синим.   Все  вокруг  веселило  душу,  но  Смерти  было  неловко,  потому,  что  Смерть  не  знала,  зачем  она  нужна  здесь,  среди  вечной  весны,  где  все  так  молодо  и  весело.
Но,  когда  Смерть  увидела  между  огромных  валунов,  похожих  на  шершавые  яйца  разбитую  голову  юноши,  из  которой  утекала  жизнь,  то Смерть,  с  трудом  ворочая  тяжелыми  мыслями,  подумала, - « Я  старше  старости»,  и  на  этом  успокоилась,  поверив  в  то,  что  она  нужна  здесь.


Вначале  Смерть  бродила  по  сухим  степям  между  пахнущими  едким,  кизячным  дымом   кочевьям  патриархов,  чьи  тела  от  глубокой  старости  иссыхали  настолько,  что  были  похожи  на  птичьи  тушки,  спрятанные  за  густыми  бородами.  Возле  них  толпились  многочисленные  дети,  внуки, правнуки, праправнуки - обычно  шумные  и  крикливые,  но  сейчас  притихшие  от  удивления.  А  патриархи  смотрели  прямо  на  Смерть  спокойными,  прозрачными  глазами,  потому  что  они  жили  в  первозданном  мире  чудес.  В  своих  странствиях  они  принимали  в  гостях  ангелов,  чьи  плащи  вздувались  горбом  над  сложенными  крыльями,  и  вместе  с  ними  ели  сыр  и  мясо,  они  слышали  с  небес  понукания  Бога,  а  каждый  переход  открывал  им  столько  новых  вещей,  что  не  было  слов  давать  им  имена.  Для  них  и  Смерть  была  очередным  чудом,      встретившимся  в  конце  долгого  пути.


Смерть  еще  долго  помнила  коренастого,  строптивого  патриарха  с  большой  головой  и  опаленной  огнем  бородой.  У  него  были  крепкие  руки-клешни,  грубые  и   обожженные  руки  кузнеца,  и  насупленный  взгляд  исподлобья.  Устав  таскать  за  собой  по  пустынным  равнинам  тяжелую  наковальню,  молоты  и  бруски  железа,  от  тяжести  которых  на  прекрасных  глазах  его  ослов    выступали  слезы,  патриарх  решил  жить  оседло.


Ни  с  кем  не  советуясь,  он  выбрал  место  у  холодной  быстрой  реки,  и  там  построил  себе  и  домочадцам  дом  из  сырой  глины,  а  женщины  его  рода,  борясь  со  скукой  оседлости,  разрыхлили  полоску  земли  и  посеяли  просо  и  ячмень.  Этим  поступком  патриарх  бездумно  отверг  многое;  целый  мир  чудес,  где  по  горам  и  равнинам  бродили  кентавры,  на  деревьях  сидели  птицы-девы  с  налитыми  грудями,  мир,  где  за  каждым  новым  туманом  открывалось  новое  чудо,  о  котором  увидевший  его  не  мог  рассказать,  ибо  не  было  еще  слов  несущих  в  себе  чудеса.  Взамен  он  приобрел  новое;  сосредоточенное  внимание  оседлости,  позволяющее  всматриваться  в  немногие  доступные  предметы,  отыскивая  в  них  образ  замысла,  и  ощущение  непрестанного  потока  времени,  протекающего  сквозь  тело  и  вымывающего  из  него  жизнь.  И  когда  возле  его  дома  появилось  несколько  могил, - одна  женщина  умерла  родами,  другую  ужалила  в  пятку  змея,  рассерженная,  что  растущее  поле  ячменя  разорило  её  нору,  а  рухнувшая  глыба  задавила  двух  его  внуков,  когда  они  отбивали  железную  руду,  отчего  вскоре  померла  их  мать,  то  патриарх  первым  понял  что  Смерть  что-то  постоянное,  и  решил  узнать  её  получше.
Когда  она  снова  посетила  его  дом, - умирала  новорожденная  девочка,  которую  сильно  обгрызли  крысы,  пока  её  мать  ублажала  мужа,  патриарх  решил  поговорить  с  ней,  но  смутился,  не  знаю  о  чем  спрашивать,  и  пригласил  Смерь  к  столу.  Но тупая,  туго  соображающая  гостья  не  поняла  его.  Еще  не  пришло  время  её  обремененности  делом,  и  она  часто  застывала  в  бесцельной  оцепенелости тупицы,  но  сейчас  Смерти  надо  было  спешить  в  край  за  горами,  где  в  новом  шатре,  освещенном  сияющей  птицей  умирал  восьмисотсорокалетний  патриарх,  и  поэтому,  даже  не  пытаясь  слушать  его она  ушла.


Но  большеголовый  патриарх  еще  жил  в  блаженном  неведении  своих  границ.  Он  разрыл  могилы  родных,  собираясь  расспросить их об их встрече со  Смертью,  но  увидев  голые   кости  и  сухие  комки  волос  на  черепах  был  неприятно  поражен,  поняв,  что  это  создание,  которое  ходит  с  неотвратимой  монотонностью  и  всегда  прямо  к  цели, оказывается  остается   даже  уйдя  вдаль.  Несколько  дней  он  пытался  поговорить  с   костьми,  но  понял,  что  не  знает  слов,  которые  заставляют  мертвых  говорить.  В  разгорающейся  жажде  познания  патриарх  расколол  одни  кости  молотом,  раздробив  их  в  пыль,  а  остальные  отнес  в  мастерскую  и  накрыл  шкурами,  надеясь  все  же  узнать  слова  и  поговорить  с  ними.  Но  никто  не  помог  ему;  ни  близкие,  которых  он  стал  пугать  тяжелым  и  давящим  взглядом,  ни  кочевники.  Они,  умытые  влагой  туманов,  забывшие  свои  могилы  в  великом  просторе  девственной   Земли,  и  никогда  не  устававшие  от  чудес  странствий  смотрели  не  него  наивными,  детскими  глазами,  не  понимая  его  тревоги.
А  следующий  приход  Смерти  был  еще  более  загадочен.  Она,  с  тупым  видом  отсутствия  сомнений  прошла  мимо  дома  к  реке,  куда  ушел  купаться  молодой  кочевник,  приехавший  помочь  своему  патриарху  менять  коз  и  овец  на  муку  и  кованые  острия  дротиков.  Молодой  кочевник  не  вернулся  с  холодной  реки,  и  кочевники  ушли  пасти  стада  вниз  по  течению,  не  очень  горюя,  с  привычной  верой  в  чудеса,  и  в  то,  что  одно  из  них  вернет  ушедших,  а  патриарх  впал  в  лихорадочную  задумчивость,  поняв,  что  Смерть  может  брать  свое,  ничего  не  оставляя  взамен.


Тогда  патриарх  решил  нарисовать  Смерть,  и,  заключив  в  рисунок  узнать  её.  Смешав  жир  с  сажей  и  соком  давленых  ягод,  он  принялся  за  работу.  Пальцами  прямо  на  стенах  кузницы  он  нарисовал  умирающего,  и  стал  рисовать  идущую  к  нему  Смерть.  Так  он  открыл  еще  одну её  особенность  - всегда  ускользающий  облик.  Линия,  должная  воплотить  Смерть  в  рисунке,  всегда  уходила  в  сторону  мимо  её  неясной  сущности,  оставляя  безжизненные,  цветные  полосы,  похожие  на  Смерть  не  более  чем  послеобеденная,  сытая  дремота.  Патриарх  изрисовал  все  стены  кузницы,  измазался  жирной  краской,  в  возрастающем  отчаянии  работал  всю  ночь,  под  конец  нарисовал  Смерть  как  черные  пятна, - так  она  ему  вдруг  привиделась,  и  понял  что  нужен  особый  дар,  заставляющий  рисунки  жить.


А  утром,  сонный  и  опустошенный,  работая  в  кузнице,  он  раздробил  себе  молотом  кисть  руки,  и,  теряя  сознание,  успел  увидеть  вспыхнувшие  черные  пятна, - дрожащие,  жирные  как  его  краски,  и  неуловимые  как  сама  Смерть.  Несколько  недель,  мучаясь  от  боли  и  жара,  он  думал,  что она придет за ним,  но  он  выжил.  Встав, поседевший,  сильно  постаревший  патриарх,  молча  пошел  в  кузницу,  замазал  сажей  все  свои  рисунки,  разбил  кости,  раздул  горн  и  ловко  орудуя  одной  рукой,  из  плуга  выковал  новое  чудо, - первый  в  мире  меч,  и  так  грозно  потряс  им  перед  родными,  что  они, уже  признавшие  в  нем  сумасшедшего,  стали  бояться  даже  в  мыслях  насмехаться  над  ним.


А  вскоре  он  умер.  Сперва  его  забыли  люди,  потом,  тупая,  туго  соображающая  Смерть тоже  забыла  его.  Кости  патриарха  долго  лежали  в  земле  у  реки,  а  когда  река  сменила  русло,  она  вымыла  их  и  унесла  вниз   по  течению.  Там,  когда  река  пересохла,  их  увидели  люди.  « Это  кости  великанов, - говорили  одни. « Это  кости  дракона», - говорили  другие, ибо  допотопные  люди  были  исполинами,  и  их  останки  вызвали  уважение  у  измельчавших  потомков.  « Мы  нашли  прах  Адама», - неуверенно  сказал  мулла,  и  этим  не  пресек  споров,  так  как  никто  не  поверил,  что  первый  человек  был  так  груб  и  коренаст,  и  у  него  была  изуродованная  ударом  кисть  руки.  Позже,  когда  люди  не  верили  ни  во  что,  один  жадный  еврей,  отвез  кости  на  мельницу,  где  их  перетерли  в  костную  муку  и  скормили  её  подрастающим,  породистым  псам,  отчего  у  них  окрепли  спина  и  лапы,  а  кал  стал  черным,  и  твердым  как  камень,  и  они  поскуливали,  выдавливая  его  из  себя.
А  разросшееся,  неспокойное  и  деятельное  человечество,  по  следам  патриарха  все  чаше  и  чаше  обращалось  к  Смерти.  Чудеса  пустынной  земли  были  уже  познаны,  речь  людей  стала  так  богата,  что  не  хватало  вещей  для  всех  слов,  и  она  насыщалась  празднословием,  по  пути  родив  ложь  и  фантазии.  Земля,  к  великому  разочарованию  оказалась  шаром,  похожим  на  корзину,  и  теперь  кочевники  возвращались,  встречая  заросшие  травой  могилы,  и  оставляя  рядом  с  ними  новые.  « Нет  такого  чуда,  что  бы  вернуть  мертвых»,  - горестной  опустошенности,  как-то  разом  поняли  люди,  все  чаще  обращая  взгляд  на  монотонную,  нелюбопытную  Смерть.  Так  закончилась  молодость  Земли…» -
- Довольно таки интересная подача образа Смерти… и не только Смерти.
Сижу вот и думаю, действительно, ничего подобного ещё не встречала в русской литературе.  Есть над чем поразмыслить.
 Зачиталась так, что пришлось отложить все домашние дела. Теперь вот хожу, как под гипнозом: магический роман – затягивает, такое ощущение, что книга дышит, живёт своей реальной жизнью. Ни с чем подобным ещё не сталкивалась… Близкие по духу ощущения были разве, что после посещения музея Булгакова,  в 1998 году, тогда тоже вышла из музея, и никак не могла переключится на окружающий  мир, так и с этим романом, после прочтения требуется некоторое время, чтоб  переключится… Очень много мыслей родилось в голове, образов…  Думаю ещё перечитаю, и не раз, ибо произведение явно, не однодневное, и каждое последующее прочтение способно открывать новый и новый смысл.

[James Getz]

Читаю, это интереснее, чем жалобы анонимных пользователей друг на друга, на форум и на жизнь



На юге чудес - Глава 2
Олег Черняев
Тридцать  казаков  во  главе  с  Петром  Толмачевым  выехали  из  Верного  ранним,  прохладным  утром,  и  как  только  за  спиной  остались  последние  посты,  они  сразу  забыли  приказ  безумного генерала, что « надлежит  двигаться  на  восток,  вплоть до  китайских  границ»,  потому  что   предпочитали  не  забивать  себе  голову  глупостями.  Никто,  ни  один  человек  не знал  где  находиться  китайская  граница,  и вообще,  жив  ли теперь Китай,  так  как  ходили   достоверные  слухи,  что  китайские  города  обстреливают  люди  с  обезьяньими  лицами,  вышедшие  из  моря  на  железных   кораблях (обезьяньими  китайцы  видели  европейские  лица,  так  дошли  до  центра  Азии  слухи  об  опиумной  войне).  Они  решили  двигаться  на  Восток  вдоль  бесконечного  горного  хребта,  не  удаляясь  на  север,  в  необозримые  пустынные  равнины,  навевавшие  тоску  своей  монотонностью,  но  и  не  пытаясь  перевалить  горы,  чтобы  не  губить  лошадей  на  ледниках и  горных  кручах.

[violet drum]

Хозяйка стянула рабочие перчатки — так, словно те были из тончайшего шелка, — аккуратно сложила их на краю стола и пытливо глянула на Аомамэ.
— Говорят, мир потерял ценного специалиста, — сказала она. — Знаменитый нефтяной эксперт, совсем еще молодой и очень перспективный…
Говорила старушка очень тихо. Казалось, налети любой ветерок — ее речи будет не разобрать. Аомамэ так и хотелось протянуть к хозяйке руку, отыскать, где у нее громкость, и прибавить звук. Но никакой ручки громкости у старушки, понятно, быть не могло. А потому приходилось напряженно вслушиваться в каждое слово.
— Да, все так неожиданно, — кивнула Аомамэ. — Но эта смерть не доставила кому-либо особенных неудобств. Мир продолжает вертеться, как прежде.
Хозяйка улыбнулась.
— Абсолютно незаменимых людей на земле не бывает. Какими бы мозгами или способностями человек ни обладал, ему всегда найдется более-менее подходящая замена. Если б мир наполнился незаменимыми, у всех бы начались большие проблемы. Хотя, конечно… — Она чуть замешкалась, а затем подняла указательный палец: — Таким, как ты, замену подобрать нелегко.
— Если нельзя заменить меня, — сказала Аомамэ, — можно добиться того, что я делаю, другими способами, разве не так?
Хозяйка посмотрела на девушку. По старческим губам пробежала улыбка.
— Допустим, — ответила она. — Но даже если и так — куда ты денешь то, что нас с тобой связывает? Ты — это ты, а не кто-то другой, Я очень тебе благодарна. Так, что словами не передать.
Подавшись вперед, она положила пальцы на запястье Аомамэ. И замерла в такой позе секунд на десять. Потом отняла руку и выпрямилась с очень довольным видом. На плечо ее голубой рубашки вдруг села бабочка. Маленькая, белая, с красными прожилками на крыльях. И, ничего не боясь, уснула.
— Такой бабочки ты, наверное, в жизни еще не встречала, — сказала старушка, бросив взгляд на плечо. В ее голосе послышались нотки гордости. — Даже на Окинаве отыскать ее очень непросто. Она питается нектаром с одного-единственного вида цветов. Которые растут только в горах Окинавы и больше нигде на свете. Чтобы вырастить такую красавицу, первым делом пришлось доставить сюда и высадить эти цветы. Столько времени и сил на нее ушло — страшно вспомнить. О расходах я даже не говорю.
— Похоже, она очень к вам привязалась.
Старушка улыбнулась:
— Эта девочка считает меня своим другом.
— Значит, с бабочками можно дружить?
— Чтобы подружиться с бабочкой, нужно сначала самой превратиться в кусочек природы. Выключить из себя человека, затаиться внутри — и представить себя деревом, травой или цветком. Это требует времени. Но если собеседник тебе открылся, дальше все случится само собой.
— А бабочкам дают имена? — с любопытством спросила Аомамэ. — Ну, как собакам или кошкам?
Хозяйка покачала головой.
— Нет, бабочкам имен не дают. Они и так отличаются друг от дружки — по виду, расцветке, орнаменту. Да и зачем имя тому, кто уходит из жизни так скоро? Эти странницы посещают наш мир совсем ненадолго. Я каждый день прихожу сюда. О чем только с ними не разговариваю! Но каждая бабочка, когда приходит ее время, пропадает куда-то бесследно. Сначала я думала, они умирают. Но сколько ни искала, мертвых бабочек не находила ни разу. Словно в воздухе растворяются, не оставляя после себя ничего. Бабочки — самые эфемерные и самые прекрасные существа на Земле. Откуда-то появляются, тихонько проживают свои крохотные жизни, не требуя почти ничего, а потом исчезают. Наверное, в какой-то другой мир… Совсем не такой, как наш.
Воздух в оранжерее, жаркий и влажный, сочился ароматом цветов. Мириады бабочек то пропадали, то вновь мельтешили перед глазами, эфемерные, точно знаки препинания в потоке чьей-то мысли без начала и без конца. Каждый раз, заходя сюда, Аомамэ утрачивала чувство времени.
Появился Тамару — с чайником и парой чашек голубого фарфора на золотом подносе. А также с двумя блюдечками — печенья и домотканых салфеток. Запах травяного чая тут же смешался с цветочным ароматом вокруг.
— Спасибо, Тамару. Дальше мы сами управимся, — сказала хозяйка.
Тамару поставил поднос на садовый столик, поклонился и без единого звука вышел. Выписав, как и в прошлый раз, виртуозное па вокруг двери. Хозяйка приоткрыла крышку чайника, убедилась по запаху, что чай заварился, и разлила напиток по чашкам. Тщательно отследив, чтобы налито было поровну.
— Может, я спрашиваю лишнее, но почему вы не завесите выход решеткой? — поинтересовалась Аомамэ.
Хозяйка подняла голову и посмотрела на Аомамэ.
— Решеткой?
— Ну да. Если на выходе приделать еще одну дверь — простую раму с мелкой решеткой, — не придется всякий раз бояться, что бабочки улетят.
Левой рукой хозяйка приподняла блюдечко, правой взяла чашку и сделала беззвучный глоток. Оценила вкус, легонько кивнула. Вернула чашку на блюдце, а блюдце на поднос. Промокнула уголки губ салфеткой, положила ее на колени. Все это заняло у нее раза в три больше времени, чем у обычного человека. Точно лесная фея, что питается росинками с листьев и трав, подумала Аомамэ.
Хозяйка чуть слышно кашлянула. И сказала:
— Решеток я не люблю.
Аомамэ ждала продолжения. Но его не последовало. То ли хозяйка не любила решетки как символ ограничения свободы, то ли она считала их неэстетичными для интерьера, то ли просто не переносила физически, — это так и осталось загадкой. Впрочем, Аомамэ не видела в том проблемы. Просто спросила, что в голову пришло.
Вслед за хозяйкой она тоже взяла свою чашку, бесшумно отпила глоток. Аомамэ не очень любила травяные чаи. Куда больше ей нравился горячий, дьявольски крепкий кофе как-нибудь после полуночи. Но в цветочной оранжерее средь бела дня такой напиток вряд ли уместен. Поэтому всякий раз, приходя сюда, она пила то же, что и хозяйка. Та предложила гостье печенье. Аомамэ попробовала. Только что приготовленное, с имбирем. До войны хозяйка воспитывалась в Англии, вспомнила Аомамэ. Старушка ела печенье осторожно, крохотными кусочками. И как можно тише, чтобы не проснулась бабочка у нее на плече. (с) отрывок из романа "Тысяча невестьсот восемдесят четвертый" Харуки Мураками

[mishel]

   
Зум впечатляет , пример того как у слепых может быть невероятный интеллект,
способность к  феноменальному анализу любых цепочек , исторических , философских , религиозных, литературных , с просто поразительной эрудицией , мой кумир, я его читаю с глитвейном закутавшись в плед около камина , чтоб как бы растянуть эстетическое удовольствие от великолепной прозы

О КУЛЬТЕ КНИГ (Новые расследования, 1952)
Хорхе Луис Борхес


     В восьмой песни "Одиссеи" мы читаем, что боги создают злоключения, дабы
будущим поколениям было о чем петь;  заявление  Малларме:  "Мир  существует,
чтобы войти в книгу", - как будто повторяет через тридцать  столетий  ту  же
мысль об эстетической оправданности страданий. Две эти телеологии совпадают,
однако, не полностью; мысль грека соответствует эпохе устного  слова,  мысль
француза - эпохе слова письменного. У одного говорится о сказе, у другого  -
о книгах. Книга, всякая книга, для нас  священный  предмет;  уже  Сервантес,
который, возможно, не все слушал, что люди говорят, читал  все,  "вплоть  до
клочков бумаги на улицах". В одной из комедий Бернарда  Шоу  огонь  угрожает
Александрийской   библиотеке;   кто-то   восклицает,   что   сгорит   память
человечества,  и  Цезарь  говорит:  "Пусть  горит.  Это  позорная   память".
Исторический Цезарь, я думаю, либо одобрил бы, либо осудил приписываемый ему
автором приговор, но в отличие от нас не счел бы его  кощунственной  шуткой.
Причина понятна:  для  древних  письменное  слово  было  не  чем  иным,  как
заменителем слова устного.
 Как  известно,  Пифагор  не  писал;   Гомперц   ("Griechische   Denker"
[Греческие мыслители {нем.)], 1, 3) утверждает, что  он  поступал  так,  ибо
больше верил в силу устного поучения.  Более  впечатляюще,  чем  воздержание
Пифагора от письма, недвусмысленное  свидетельство  Платона.  В  "Тимее"  он
говорит: "Открыть создателя и отца нашей вселенной - труд нелегкий, а  когда
откроешь, сообщить об этом всем людям  невозможно",  и  в  "Федре"  излагает
египетскую  легенду,  направленную  против  письменности  (привычки,   из-за
которой люди пренебрегают упражнением своей памяти и зависят  от  написанных
знаков), прибавляя,  что  книги  подобны  нарисованным  фигурам  "...которые
кажутся живыми, но ни слова не отвечают  на  задаваемые  им  вопросы".  Дабы
смягчить или устранить этот недостаток, Платон придумал философский  диалог.
Учитель выбирает себе ученика, но книга не  выбирает  читателей,  они  могут
быть злодеями или глупцами; это Платоново опасение звучит в словах  Климента
Александрийского,  человека  языческой  культуры:  "Благоразумнее  всего  не
писать, но учиться и учить устно, ибо написанное остается", и в следующих из
того же трактата: "Писать в книге обо всем означает оставлять  меч  в  руках
ребенка", которые также восходят к евангельским: "Не давайте святыни псам  и
не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтобы они не  подрали  его  ногами
своими и, обратившись, не растерзали вас". Это изречение принадлежит Иисусу,
величайшему из учителей, поучавших  устно,  который  всего  однажды  написал
несколько слов на земле, и никто их не прочитал (Иоанн. 7, 6).
Климент Александрийский писал о своем недоверии к письменности в  конце
II века; в конце IV века начался умственный  процесс,  который  через  много
поколений привел к господству письменного  слова  над  устным,  пера  -  над
голосом. Поразительный случай пожелал, чтобы писатель зафиксировал мгновение
(вряд ли я преувеличиваю, говоря  здесь  "мгновение"),  когда  начался  этот
длительный процесс. Блаженный  Августин  в  шестой  книге  своей  "Исповеди"
рассказывает: "Когда Амвросий  читал,  он  пробегал  глазами  по  страницам,
проникая в их душу, делая это в уме, не  произнося  ни  слова  и  не  шевеля
губами. Много раз - ибо он никому не запрещал входить и не было  обыкновения
предупреждать его о чьем-то приходе - мы видели, как он читает молча, всегда
только молча, и, немного постояв, мы уходили, полагая, что  в  этот  краткий
промежуток времени, когда он,  освободившись  от  суматохи  чужих  дел,  мог
перевести дух, он не хочет, чтобы его отвлекали, и, возможно, опасается, что
кто-нибудь, слушая его и заметив  трудности  в  тексте,  попросит  объяснить
темное место или вздумает с ним спорить, и  тогда  он  не  успеет  прочитать
столько томов, сколько хочет. Я  полагаю,  он  читал  таким  образом,  чтобы
беречь голос, который у него часто пропадал. Во всяком случае, каково бы  ни
было намерение подобного человека, оно, без сомненья, было  благим".  Святой
Августин был учеником Святого Амвросия, епископа Медиоланского, до 384 года;
тринадцать лет спустя, в Нумидии, он пишет свою "Исповедь", и  его  все  еще
тревожит это необычное зрелище: сидит в комнате человек с книгой  и  читает,
не произнося слов' {Комментаторы сообщают, что в  те  времена  было  принято
читать вслух, чтобы  лучше  вникать  в  смысл  -  так  как  не  было  знаков
пунктуации и даже разделения слов, - и вдобавок читать  сообща,  потому  что
текстов было  недостаточно.  Диалог  Лукиана  из  Самосаты  "Неучу,  который
покупал много книг" содержит свидетельство об этом обычае во II веке.}
     Этот  человек  переходил  непосредственно  от   письменного   знака   к
пониманию, опуская знак звучащий: странное искусство,  зачинателем  которого
он был, искусство читать про себя, приведет к поразительным последствиям. По
прошествии многих лет оно приведет к идее книги как самоцели,  а  не  орудия
для достижения некоей цели. (Эта мистическая концепция, перейдя  в  светскую
литературу, определит необычные судьбы Флобера и Малларме, Генри  Джеймса  и
Джеймса Джойса.) На понятие о Боге, который говорит с людьми,  чтобы  что-то
им приказать и что-то запретить, накладывается понятие об Абсолютной Книге -
о Священном Писании. Для мусульман  Коран  (также  именуемый  "Книга",  "Аль
Китаб") - это не просто творение Бога, как человеческие души или  Вселенная;
это один из атрибутов Бога, вроде Его вечности или Его гнева. В  главе  XIII
мы читаем, что текст оригинала, "Мать Книги", пребывает  на  Небе.  Мухаммед
Аль-Газали (Аль-газель у схоластиков) заявил:  "Коран  записывают  в  книгу,
произносят языком, запоминают сердцем, и, несмотря  на  это,  он  все  время
пребывает в  обители  Бога  и  на  нем  никак  не  сказывается  то,  что  он
странствует по написанным страницам и по  человеческим  умам".  Джордж  Сэйл
замечает, что этот несотворенный Коран - не что иное, как его  платоническая
идея или архетип; вполне вероятно, что Альгазель, чтобы  обосновать  понятие
"Мать  Книги",  пользовался  архетипами,  взятыми  исламом  из  энциклопедий
Братьев чистоты и у Авиценны.
 Евреи в экстравагантности превзошли мусульман. В первой главе их Библии
содержится знаменитое изречение: "И сказал Бог: да будет свет; и стал свет";
каббалисты полагали, что сила веления Господа исходила из букв в  словах.  В
трактате "Сефер  Йецира"  ("Книга  Творения"),  написанном  в  Сирии  или  в
Палестине около VI века, говорится, что Иегова Сил, Бог Израиля и всемогущий
Бог, сотворил мир с помощью основных чисел от одного до десяти и  с  помощью
двадцати двух букв алфавита. Что числа суть орудия или элементы Творения,  -
это догмат Пифагора и Ямвлиха; но что буквы играют ту  же  роль,  это  ясное
свидетельство нового  культа  письма.  Второй  абзац  второй  главы  гласит:
"Двадцать две основные буквы: Бог их нарисовал,  высек  в  камне,  соединил,
взвесил, переставил и создал из них все, что есть, и все, что будет".  Затем
сообщается, какая буква повелевает воздухом, какая водой, и какая  огнем,  и
какая мудростью, и какая примирением, и какая благодатью, и  какая  сном,  и
какая гневом, и как (например) буква "каф", повелевающая  жизнью,  послужила
для сотворения солнца в мире, среды - в году и левого уха в теле.
 Но христиане пошли еще дальше. Идея, что Бог написал книгу, побудила их
вообразить, что он написал две книги, одна из которых - Вселенная. В  начале
XVII века Фрэнсис Бэкон в своем "Advancement of Learning" [Введение в учение
(англ.)] заявил, что Бог, дабы мы избежали заблуждений, дает нам две  книги:
первая - это свиток Писания, открывающий  нам  его  волю;  вторая  -  свиток
творений, открывающий нам его могущество, и вторая представляет собою ключ к
первой. Бэкон имел в виду нечто гораздо  большее,  чем  яркая  метафора:  он
полагал, что мир можно свести к  основным  формам  (температура,  плотность,
вес,  цвет),  ограниченное  число  которых  составляет  abecedarium  naturae
[Азбука природы (лат.)] или ряд букв, которыми записан  универсальный  текст
Вселенной '{В сочинениях Галилея часто встречается идея Вселенной как книги.
Второй  раздел  антологии  Фаваро  (Galileo  Galilei  "Pensieri,   motti   e
sentenze", Галилео Галилей  "Мысли,  остроты  изречения".  Флоренция,  1949)
назван "Il libro della Natura" - "Книга Природы". Привожу  следующий  абзац:
"Философия записана в грандиозной книге, постоянно  раскрытой  перед  нашими
глазами (я разумею Вселенную), но которую нельзя понять, не выучив прежде ее
языка и букв, какими она написана. Язык этой книги - математика, а  буквы  -
треугольники, окружности и прочие геометрические фигуры".}. Сэр Томас  Браун
в 1642 году написал: "Есть  две  книги,  по  которым  я  изучаю  богословие:
Священное Писание и тот универсальный и всем доступный  манускрипт,  который
всегда у всех перед глазами. Кто не увидел Его в первом, те  обнаружили  Его
во втором" ("Religio Medici" [Вероисповедание врачевателя {лат.)], I, 16). В
том же абзаце читаем: "Все существующее - искусственно, ибо  Природа  -  это
Искусство Бога". Прошло двести лет, и шотландец Карлейль в различных  местах
своих произведений, и в  частности  в  своем  эссе  о  Калиостро,  превзошел
догадку Бэкона: он провозгласил,  что  всемирная  история  -  это  Священное
Писание, которое мы расшифровываем и пишем ощупью и в  котором  также  пишут
нас. Впоследствии Леон Блуа сказал: "Нет на земле  ни  одного  человеческого
существа, способного сказать, кто он. Никто не знает,  зачем  он  явился  на
этот свет, чему соответствуют его поступки, его чувства, его мысли и  каково
его истинное имя, его непреходящее Имя  в  списке  света...  История  -  это
огромный литургический текст, где йоты и точки имеют  не  меньшее  значение,
чем строки или целые главы, но важность тех и других для нас неопределима  и
глубоко сокрыта ("L'ame de Napoleon" [Душа Наполеона {фр.)], 1912). Согласно
Малларме, мир существует ради книги; согласно Блуа, мы - строки, или  слова,
или буквы магической книги, и эта вечно пишущаяся книга - единственное,  что
есть в мире, вернее, она и есть мир.

[mishel]

Ну а это уже в юмор

кусочки из Альтиста Данилова

Данилов, как известно, к сложностям технических знаний не  стремился,
а Кармадон, в лицейскую пору, и тем более.  И  теперь,  понял  Данилов,  в
экспедиции Кармадона не было особых научных целей.  В  созвездии  Волопаса
Кармадона послали на планету Бета Мол, или, как  ее  называли  на  жаргоне
служебных отчетов, - "Сонную  Моль".  Планета,  размером  побольше  Земли,
собственным   населением   именовавшаяся   Глирой,   была    исключительно
молибденовая. И духовные  ценности  имелись  на  ней  молибденовые,  а  уж
материальные - тем более. Кармадон не мог  объяснить  Данилову  почему,  а
Данилов все равно  не  стал  бы  ломать  себе  голову,  но  и  всякие  там
газообразные, текучие, плакучие, висящие, тающие и  танцующие  вещества  -
все они на Глире были производными из молибдена.  Живых  существ,  братьев
землян по разуму, узнал Данилов, имеется там видимо-невидимо, но  все  они
существуют,  передвигаются,  трудятся,  плодятся,   размножаются   не   на
какой-либо покатой тверди, а внутри тягучего мира, и пути их неисповедимы.
Землянину его братья во вселенной  -  волопасы  (сами  себя  они  называют
глирами) - показались бы похожими на  металлические  болванки  (а  они-то,
глиры, при виде его и вовсе бы  сплюнули),  рельсы  не  рельсы,  но  вроде
рельс, только пошире и попросторнее.  Однако  и  на  болванках  этих  есть
удобные  места  для   всяких   необходимых   органов   и   приспособлений.
Шарообразное тягучее состояние планеты имеет и общий разум, или общий дух,
и этот разум-дух в отчетах Кармадона назывался не иначе  как  -  Сон.  Да,
болванки-волопасы движутся, питаются, о чем-то думают, на что-то намекают,
что-то изобретают, устраивают цивилизацию, против  кого-то  интригуют,  но
все это происходит с ними в беспробудном молибденовом сне. Болванки  имеют
возможность сплетаться одна с другой, вплывать одна  в  другую,  протекать
сквозь целые группы себе подобных, и тогда сплетаются их сновидения,  а  в
сновидениях возникают новые сюжеты и катаклизмы, так их цивилизация дальше
и идет.




 У нас день впереди,  -  сказал  Данилов.  -  Как  ты  предполагаешь
провести его
- В разгуле, - сказал Кармадон.

- Сейчас придут Земский и водопроводчик, - сказал Кармадон,  -  и  мы
двинемся...
     - Куда это? - спросил Данилов.
     - В Павелецкий вокзал.

 В ресторане Павелецкого  вокзала  взяли  столик  с  шестью  стульями.
Распоряжался Кармадон. Его как бы провожали, пили за Иркутск  и  сибирские
просторы. Хотя на этом вокзале пить полагалось бы  за  Тамбов  и  Саратов.
После первых рюмок приблудные  друзья  Кармадона  захмелели  быстрее,  чем
следовало бы, то ли от вчерашнего основания, то ли от воздуха  Павелецкого
вокзала. Данилов и вообще пить не желал, а тут, наблюдая некий  неприятный
холод в глазах Кармадона, намерен  был  держать  себя  в  руках.  Кармадон
шепнул на ухо, властно шепнул:
     - Данилов, не передергивай карты! Не старайся быть постнее  других...
Или я посчитаю, что ты мне не доверяешь, и обижусь!
Потом сидели в ресторане Рижского вокзала, потом  Курского.  Когда  и
как увлекся Кармадон железнодорожной кухней, Данилов не знал, спросить  же
теперь об этом Кармадона было неудобно. Рижский ресторан оказался  ничего.
Курский же компанию возмутил - только что  скатерти  в  нем  были  чистые.
Дальше отчего-то кушали стоя в желтом буфете при  станции  Бутово.  Кушали
много с каких-то сверкающих легких  тарелочек  из  фольги,  все  больше  -
варенные вкрутую яйца  и  селедку  на  черном  хлебе.  Запивали  "Северным
сиянием" и три шестьдесят двумя. Бутылки Кармадон брал с пола и  будто  бы
из-под  штанин.  Бутовские  любители  интересовались,   откуда   водка   в
воскресный день, Данилов объяснял,  что  с  платформы  Катуар  Савеловской
дороги, там нынче торгуют. Любители тотчас бежали к  электричкам,  имея  в
виду платформу Катуар. И тут Данилов понял, что они впятером  жуют  шпроты
уже не в Бутове, а в буфете станции  Львовская.  "Эдак  мы  скоро  в  Туле
пряниками станем угощаться!" Потом были и пряники.
Однако  тут  же  в  их  прогулке  началась  такая   кутерьма,   такая
полька-кадриль, такая катавасия, что и мыслям о женщинах в голове Данилова
места не осталось. Может, именно это и был Кармадонов разгул - опять пили,
опять кушали, опять пели и то куда-то ехали, а то стояли на  месте.  Ехали
все больше в вагонах-ресторанах. А  стояли  опять  в  станционных  буфетах
возле пластмассовых столиков или просто у стен. "А что? - решил Данилов. -
Давай-ка и напьюсь. Или  хотя  бы  притворюсь  пьяным.  Если  сегодня  мне
придется принимать  условия  и  ставить  подпись,  я  потом  всегда  смогу
сказать, что был нетрезв. Я и свидетелей приведу!" Земский и водопроводчик
Коля были уже в блаженной невесомости, но на ногах держались,  производили
движения, иногда участвовали и в разговоре и уж, конечно, рты открывали по
делу. Кудасов все еще шевелил усами и был, видимо, чем-то удивлен, неясные
думы порой бродили в нем. Думы эти Кудасов  гнал,  набрасываясь  на  пищу,
возникавшую вблизи него. И пища-то была одна - все те же шпроты на  черном
хлебе, ломтики селедки при вареных яйцах, корейка в черных и рыжих точках,
куски вареной курицы с  костями,  которые  раньше  в  птице  не  водились,
фигурные пряники "подмосковные" булыжной твердости,  сыры,  словно  бы  из
сплошной  корки,  правда,  с  дырочками,   и   пирожки   с   котлетой.   В
вагонах-ресторанах было приятней - и сидели, и куда-то ехали,  то  в  одну
сторону, то в другую, к сырам и сельди  имели  еще  борщ  в  металлических
мисках и рыбу хек с гречкой. А то  и  зеленый  горошек. При  этом  Андрей
Иванович опять так набрасывался на угощения, с такой  жадностью  уничтожал
их, что и все в компании проявляли жадность к железнодорожной еде.  Словно
выросли в будке путевого  обходчика.  Шла  какая-то  сладкая  жизнь!  Один
вагон-ресторан прекратил прием гостей из-за их компании, а продуктов в нем
было захвачено до станции "Минеральные Воды". Оказалось, они  в  экспрессе
"Самара", и там ресторан скоро вышел из строя.  Закрылись  и  два  Голубых
Дуная на Казанской дороге. Данилову  было  удивительно:  "Куда  же  это  в
него-то? Да и  в  нас?  Ну  ладно,  Кармадон  пусть...  Дорвался  заяц  до
капусты... Ему и надо... А мы-то что?" - Данилов покачал головой,  но  тут
же проглотил вареное  яйцо.  А  Кудасов  -  два.  Мимо  их  буфета  прошел
приписанный к Подольскому мясокомбинату состав со  свиньями.  "Ну,  сейчас
одного вагона не досчитаются!" - подумал Данилов. Видно, догадка его  была
справедливой, в буфете тотчас же возникло множество тарелок с корейкой,  в
черных и рыжих точках, явно от прошедшего состава. "Это Кармадонов разгул?
- задумался Данилов. - Или он еще  впереди?  И  когда  учудит-то  Кармадон
что-нибудь?" Данилов  был  уверен,  что  Кармадон  учудит,  но  теперь  он
размышлял  об  этом  без  тревоги  и  дурных  предчувствий,  а  лениво   и
благодушно, словно прикидывал, когда же наконец Кармадон  дернет  хлопушку
за ниточку.
     - Мне бы тут жить! - сказал ему Кармадон.
 - Где тут?
     - Вот здесь, - сказал Кармадон, обвел взглядом  стены  буфета,  -  на
Земле. Хоть бы и водопроводчиком Колей...
 Коля поблизости  тут  же  встрепенулся  и  запел:  "Березовым  соком,
березовым соком..."
Тут Кармадон, видимо, спохватился,  и  компания  в  бакинском  поезде
переехала через Оку. Неожиданно сельдь и яйца сменил тава-кебаб, вызвавший
нехорошие слова Кармадона. Данилов выпил что-то под  тава-кебаб  и  совсем
загудел. Воздуху  ему  свежего  захотелось.  Он  вдруг  почувствовал  себя
металлическим  кругляком  -  юбилейным  рублем  или  памятной  медалью,  -
приведенным  во  вращение  на  гладкой  поверхности  стола.  Данилова  все
крутило, крутило, он надеялся, что движение вот-вот прекратится и  кругляк
затихнет, однако движение не прекращалось. Не в бакинском они уже ехали, а
сидели на вокзале станции Моршанск-2. И Моршанск-Второй  исчез,  утонул  в
снегах с тамбовскими волками или окороками, что там у  них  тамбовское,  и
теперь уже минский поезд  пустил  в  свой  уют  иркутского  жителя  Андрея
Ивановича и его товарищей. "Зачем мне Минск! - пробормотал Данилов, как бы
протестуя. - Нет, сейчас это вращение  закончится,  закончится!"  -  думал
Данилов.
     Кругляк уже бил краями о поверхность стола.
     И тут тишина ватой заткнула Данилову  уши.  Движение  прекратилось...
Данилов на лыжах стоял в парке или в лесу. Далеко  впереди  виднелись  под
деревьями лыжники. Рядом возник Кармадон. И он был на лыжах.
     - Все, - сказал Кармадон. - Трапеза окончена. Сыт я. И надолго. Ты-то
сыт?
     - Сыт... - пробормотал Данилов.

[violet drum]

отрывок из романа "Тысяча невестьсот восемдесят четвертый" Харуки Мураками

Роман из трех частей, неспеша читаю в транспорте, во второй части  все сильнее проступает мистика сквозь ткань обыденности и уже кое-где последняя трещит по швам)))... Мураками тот ишо портал )))

Доступно скачать на флибуста ( только проверяйте перевод,- там есть вариант на украинском )

[mishel]

Читаю сейчас фэнтези неплохое , мальчик из предисловия мне кого то напоминает )

http://lib.rus.ec/b/265959/read#t6

[violet drum]

Глава из эссе "Неофициальная философия" автор: Сурат
2. Ecce superhomo

Главное для сверхчеловека - чтоб его не укокошили,
пока он еще находится на стадии обычного пипла.

Виктор Гламаздин.

Как правильно заметил маньяк Шопенгауэр, мир состоит из энергии и информации. А я бы добавил, что он состоит также из женщин и мужчин, которые вот уж которое тысячелетие упорно пытаются друг друга понять и не понимают ни грамма, просто потому, что среда обитания первых – это энергия, а среда обитания вторых – информация. И то, что этим миром правят большей частью мужчины, обусловлено тем, что именно информация управляет энергией, а не наоборот.
Вот я говорил, что в интеллектуальном плане даже самые выдающиеся представители неофициальной философии, все вместе взятые, значительно уступают какому-нибудь одному-единственному Карлу Марксу. Это происходит потому, что Карл Маркс 99% всей своей жизненной силы направил на овладение искусством манипулировать информацией, и только 1% - на рост бороды. А для того, чтобы жить так, как об этом пишет Карл Маркс и другие философы, надо вдвое, а то и втрое, урезать приток крови к головному мозгу. Надо надолго забыть про Интернет и молодецким брасом переплыть из моря информации в океан энергии. И потом осваиваться там не один год, перепонки промеж пальцев отращивать. Поэтому вероятность, что человек из мира энергии вдруг возьмет и напишет какой-нибудь псевдофилософский опус, настолько ничтожна, что более реальной кажется вероятность того, что следующую нобелевку по физике получит Бритни Спирс.
Тем не менее, очень редко, но даже козёл рожает. Поэтому-то я и говорю, что настоящие бойцы невидимого фронта – это не Кант, не Гегель и даже не горячо любимый всеми нами театральный философ Евгений Гришковец, а стрёмные люди с безумным взглядом стеклянных глаз и нетвёрдой походкой тестируемого на содержание алкоголя в крови водителя – Георгий Иванович Гурджиев, Шри Ауробиндо, Джидду Кришнамурти и Ошо.
Их невнятные писания – это рука помощи, которую они героически протягивают нам из другого измерения, засосавшего их с головой почище всякого болота, дабы мы помогли им оттуда выкарабкаться.
В случае Гурджиева, надо оговориться, орден за писательский героизм не достался ему единолично. Как у Сократа был Платон, так и у Гурджиева был Петр «Четвертое Измерение» Успенский. Последний имел широкую известность в узких кругах как писатель и чтец лекций на тему «есть ли жизнь на марсе – науке не известно». Их тандем работал просто, как все гениальное: Гурджиев генерил информацию, а Успенский её структурировал. О так называемой «философии Гурджиева» мы знаем именно из книг Успенского.
В действительности, конечно, никакой философии у Гурджиева не было. В башке у него парил один сплошной и беспросветный «мерцающий туман», из которого он мог лепить все, что угодно. Поэтому и мы можем говорить только о каких-то телегах, которые он в свое время прогнал, а по сути сказать нам будет нечего, так как высказываниями по сути он себя не затруднял. Ну, это профессиональная болезнь всех мистиков в том смысле, что мистик – он как студент на экзамене, глаза умные, всё понимает, а сказать ничего не может.
Прежде чем перечислить все основные гурджиевские телеги, коими он основательно наследил в истории философской мысли, скажем еще пару слов о товарище Успенском, который был основным ретранслятором этих идей, и о той парадигме, в которую он их проталкивал.
Успенский был ницшеанец с детства. Эпоха обязывала –  Ницше в то время был культовым персонажем типа Квентина Тарантино. Поэтому маленький Успенский, заходя пешком под стол, уже размышлял о сверхчеловеке, вечном возвращении и прочей метафизике. А когда подрос и познакомился с так называемыми «идеями Гурджиева», то приложил все усилия к тому, чтобы изложить их в том же самом ницшеанском русле. Но нет дыма без огня. Возможно, что Гурджиев действительно был наиболее ярким и колоритным воплощением ницшеанского идеала, но Ницше к тому времени уже не мог ни подтвердить, ни опровергнуть это.
Как бы то ни было, «философия Гурджиева» оказывается под колпаком у Ницше, как и вся неофициальная философия в целом. Именно поэтому я и назвал последнего её предтечей. В противном случае не было бы никакой неофициальной философии – были бы лишь выдающиеся представители каких-то традиционных религиозных течений, типа суфизма, индуизма, ламаизма и тантры. Но Ницше сошел с ума не зря – он дал мятущимся массам новую точку отсчета, позволяющую им не отождествлять свои пути с той или иной традицией и не забивать голову инфантильной поповщиной. И если вы хотите сказать  кому-нибудь спасибо за то, что у вас по жизни есть альтернатива диакону Кураеву, скажите спасибо Ницше.
Тут недавно по телевизору показывали фильм про остров Пасхи. Остров Пасхи – это небольшой кусок украинской степи посреди океана. Там никто не живет, только на одном берегу валяются, уткнувшись каменными мордами в ковыль, сотни гигантский статуй. Почему на острове никто не живет, историки в курсе. В 17 веке остров открыли европейцы. Открыли – значит перестреляли половину мужского населения и перетрахали все женское. В результате часть аборигенов развалилась от сифилиса, а оставшихся европейцы заразили оспой – всё как в «Марсианских хрониках» Бредбери. Ну, это понятно – нормальный процесс освоения новых земель и его издержки. Но вот чего историки долго не могли понять, это почему все статуи богов повалены на землю и как они попали на этот берег острова, если все каменоломни – на противоположном берегу? Археологи стали копаться в грязи, как это они обычно любят, повытаскивали оттуда кучу семян пальм, что на острове не растут, массу костей птиц, что над островом не летают, сотни каменных топоров и тысячи проломленных черепов. Все это дело загрузили совковыми лопатами в мощный компьютер, который пожужжал полчаса, потом включил принтер и выдал распечатку на листе формата А4 со следующим текстом:
«Когда-то на острове Пасхи припеваючи жило множество туземных племен. Остров был густо покрыт пальмовым лесом, где водилась в изобилии всевозможная дичь. Туземцы как сыр в масле катались. Единственное, что их беспокоило, это как бы им ненароком не разозлить своих богов, чтобы те не обломали им халяву. Поэтому каждое племя открывало свою каменоломню и вытесывало статую своему богу-покровителю. Все статуи устанавливались на одном из берегов острова – типа как на священной земле. Чтобы оттарабанить одну такую стотонную статую из каменоломни на противоположный берег, надо было срубить не одну пальму. Подъемных кранов туземцы изобрести не успели, поэтому просто подкладывали под статую стволы деревьев и под дружное пение: «Эх, дубинушка, ухнем!» ухали изо всех сил. И вот, рубили они эти пальмы, рубили. Рубили-рубили. И вырубили все до одной. После чего радостно утерли лоб и со словами: «Зато теперь статуй новых делать не надо!» пошли обедать. Пришли, а обеда-то и нет. С исчезновением пальмового покрова остров покинул даже самый древний и немощный попугай, у которого на старости лет и осталось сил, что громко кричать из ветвей на жирафов. Первый раз в жизни пообедав жареными дождевыми червяками, туземцы задумались и стали мрачно прогуливаться по острову, камешки собирать. Набрав камешков, островитяне стали вскоре проламливать этими камешками друг другу головы. И кушать друг друга. Так поступали самые здравомыслящие из них. А те, у кого даже лютый голод не смог из башки выбить суеверия, пошли на святой берег пиздить своих каменных богов, мстить. Все статуи очень скоро были повалены мордами в землю, а население острова значительно сократилось – кто от голода умер, кого съели, зато прежняя религия каменных идолов сменилась на прагматическую философию «меньше народу – больше кислороду». Постепенно островитяне научились жить в мире друг с другом. А потом их открыли европейцы».
Так вот, это – типичный ницшеанский сюжет. Сам Ницше на родном своем немецком языке называл подобные истории «философствованием молотом» или «сумерками идолов». Евгений Головин попытался перевести это как «соси хуй, Рене Генон!», но на нормальный русский язык это лучше перевести как «пиздец традиционализму». Быть неофициальным философом, собственно, и означает – не работать в традиции и на традицию.
Но вернемся к Гурджиеву. Перечислять все его телеги не имеет смысла, остановимся лишь на тех, что вошли в историю и до сих пор дороги сердцу любого вменяемого шизотерика.
Телега первая: люди – это машины. Ну, это уже из школьной программы – человек понимает себя лишь с оглядкой на НТР. Типа в то время, когда люди только и умели, что горшки лепить, они считали, что их Бог слепил из глины, потом развилась механика и человека стали рассматривать как механизм, сейчас вот кибернетика на коне и человек понимается нами как биокомпьютер.
А Гурджиев жил в век автомобилей, поездов, пароходов и синематографа. Только свою телегу о том, что человек – это машина, он использовал не для того, чтобы сказать, что такое человек, а для того, чтобы уточнить, чем человек не должен быть. Иными словами, то, что Ницше называл сверхчеловеком, Гурджиев называл просто человеком, а то, что человеком называл Ницше, Гурджиев называл машиной.
Телега вторая: люди спят. Это почти то же самое, только сказано другими словами. Гурджиев говорил, что люди спят, не в смысле Шопенгауэра, что мир – это сон, а в том смысле, что человек может и проснуться. А в нормальном своем состоянии человек, безусловно, невменяемое существо.
Телега третья: низшие и высшие центры. Я не буду позориться и рассказывать про чакры – вы это лучше меня знаете. Так вот Гурджиев дал альтернативный взгляд на функциональные центры человека. Я даже не буду их разбирать – купите книжку Успенского «В поисках чудесного» и все сами прочитайте – да это и не важно. Важно то, что, Гурджиев разделил эти центры на низшие и высшие. Дураку понятно, что низшие центры создают то, что Гурджиев называл машиной, а высшие – превращают машину в человека. И революционной идеей Гурджиева было то, что для активизации высших центров он предлагал работать над низшими. Потому что все мы знаем массу случаев, когда человек начинает развивать в себе духовность, а становится свинья свиньей. Собственно, вся история мировых религий это прекрасно иллюстрирует. Гурджиев же предлагал не дергать Бога за бороду, а становиться людьми по-человечески – делать по утрам зарядку, ходить на бальные танцы, упражнять ум математикой, учиться производить деньги из воздуха, т.е. как бы следовать обычной американской мечте, не делая из нее фетиш. Наиболее яркой иллюстрацией того, что сверхчеловек не может получиться из доходяги-неудачника, может послужить судьба самого автора концепции сверхчеловека, закончившего свои дни в дурдоме.
Телега четвертая: память себя. Это опять к разговору о том, что все люди невменяемые. Чем чаще машина прилагает свои механические усилия к тому, чтобы опомниться от того механического сна, в который она погружена с утра до вечера, тем больше у неё шансов стать когда-нибудь человеком. Речь идет просто о том, чтобы тупо помотать головой из стороны в сторону, затравленно поводить глазами туда-сюда, ущипнуть себя за руку и сказать про себя: «Ёпт, это ж со мной всё происходит!» Поскольку эта неуклюжая практика – основа гурджиевской «философии», то, как бы стыдно мне ни было о ней рассказывать, пропустить её я никак не мог.
И, по-моему, для начала хватит. При желании более тесного знакомства с гурджиевскими телегами вы можете воспользоваться массой свободно доступной литературы на эту тему. Из хрестоматии обязательно прочитать книжку Успенского «В поисках чудесного», а из критики – талмуд Аркадия Ровнера «Гурджиев и Успенский».
Да, чуть не забыл. Специально для товарища, который прочел эту главу лишь для того, чтобы выяснить, правда ли, что главные герои пелевинского «Чапаева» срисованы с Гурджива и Успенского (Гурджиев тоже носил закрученные усы и папаху, а Успенского звали Петр), я отвечу – а какая, собственно, разница?
(с)

[violet drum]

http://mercredimmortel.livejournal.com/133113.html

Где-то на дорогах бродит твоё настоящее. Встреться с ним на узкой тропе, посмотри в глаза и убедись, что это не ты - тот самый человек.
А если тот самый, то даже не знаю, что тебе посоветовать.

=======

Где-то узкими окольными тропами к океану трусит твоё прошлое. Догони и дай пинка, пусть бежит быстрее; развернись и беги в другую сторону что есть мочи: вдруг удастся порвать ткань пространства и времени.
Напишешь потом роман, озаглавь его: "Туда и обратно".

=======

Где-то на дорогах Мультиверсума бродит твоё альтернативное настоящее. Вот бы встретиться с ним на узкой тропе и сравнить бонусы, да в Мультиверсуме на самом деле нет никаких дорог.
Да и вообще не понятно, если он где-то ещё, кроме фантазий квантовых физиков.

=======

Где-то на линиях вероятности Мультиверсума повисли огромные пауки-пожиратели Времени. Если ты тот самый человек, встреться с ними (в одной руке - атомарный меч, в другой - молекулярный щит, на голове - антенны), оглуши их - они бессмертны, и укради их паутину.
Принесёшь их Ткачихе, она сплетёт тебе новую судьбу.

=======

Где-то на дорогах судьбы бродит твоё То, что никогда не случится, То, чего быть не должно, То, что должно было быть, но не случилось никак, а во главе этого отряда - Тот, кем ты не являешься.
Встреться с ним и пожми ему руку: он не раз спасал тебе жизнь. Счастливой ему дороги.

=======

Вернись к океану, возьми корабль с чёрными парусами, поймал попутный ветер и доплыви до плоского лабиринта. В центре его найди Минотавра, изучи его повадки, войди в доверие и убей. Потом займи его место.
Жди: скоро придёт герой.

=======

Нарезая от скуки круги по лабиринту, вспомни, с чего всё начиналось. Поклянись, что если выберешься из этой передряги в сознательном виде, больше не будешь ни на каких дорогах никого искать.
А хотя... ну чем не сюжет?

[mishel]

http://dic.academic.ru/dic.nsf/es/75794/%D0%94%D0%A5%D0%90%D0%A0%D0%9C%D0%90

[mishel]

http://dic.academic.ru/dic.nsf/enc_myphology/1442/%D0%90%D0%94%D0%98

[mishel]

Че та мне этот рассказик вспомнился ..

И было им Видение – вернее, цикл Видений.

В первом Видении увидели они Яхве, бога соседнего мира. Он очищал свой мир, желая устроить в нем все по-новому. Олимпийцы были поражены его варварскими методами. Яхве просто взял и утопил всех людей – за исключением одного семейства, которому позволил спастись в Ковчеге.

«Это Хаос, – сказал Гермес. – Я бы сказал, что этот Яхве слишком лют, даже для бога».

И олимпийцы внимательно всматривались в это Видение, а поскольку они умели видеть будущее и все (как любое разумное существо) были ярыми поклонниками Лорела и Харди[35], да притом надышались дури, то увидели, что у Яхве лицо Оливера Харди. Повсюду вокруг горы, на которой он жил (его мир был плоским), прибывала вода. Они видели, как тонут мужчины и женщины, как вода накрывает невинных младенцев. Их чуть не вырвало. А затем вышел Другой и встал рядом с Яхве, глядя сверху на ужасное зрелище, и был он Противником Яхве, и обкуренным олимпийцам показалось, что он похож на Стэнли Лорела. А потом Яхве произнес вечные слова Оливера Харди. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», – сказал он.

И то было – первое Видение.

Они посмотрели снова и увидели Ли Харви Освальда, расположившегося в окне техасского школьного книгохранилища; и снова у него было лицо Стэнли Лорела. А поскольку тот мир был создан великим богом по имени Эрл Уоррен[36], стрелял в тот день только Освальд, и Джон Фицджеральд Кеннеди благополучно отбыл в рай.

«Это Раздор», – сказала совоокая Афина с возмущением, ибо она была больше знакома с тем миром, который создал бог по имени Марк Лейн[37].

Затем они увидели коридор, по которому в сопровождении двух полицейских шел Освальд-Лорел. Внезапно вперед вышел Джек Руби с лицом Оливера Харди и выстрелил в это тщедушное хилое тело. И затем Руби повторил вечные слова трупу у его ног. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», – сказал он.

И то было второе Видение.

Далее они увидели город, в котором проживало 550 000 мужчин, женщин и детей, и в одно мгновение город исчез; от людей остались только тени, повсюду свирепствовала огненная буря, сжигая мерзких сутенеров, невинных детей, старую статую Счастливого Будды, мышей, собак, стариков и влюбленных; и над всем этим поднялось грибовидное облако. Это был мир, созданный самым жестоким из всех богов, Реальной Политикой.

«Это Беспорядок», – взволнованно сказал Аполлон, отложив в сторону свою лютню.

Слуга Реальной Политики Гарри Трумэн с лицом Оливера Харди посмотрел на свою работу и увидел, что это хорошо. Но стоявший рядом с ними Альберт Эйнштейн, слуга самого неуловимого из богов по имени Истина, залился слезами, знакомыми слезами Стэнли Лорела, увидевшего результаты своей деятельности. На какое-то мгновение Трумэн забеспокоился, но потом вспомнил вечные слова. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», – сказал он.

И то было третье Видение.

Теперь они видели поезда, много поездов; все они двигались четко по расписанию по железным дорогам, покрывавшим всю Европу. Колеса стучали двадцать четыре часа в сутки, направляясь к нескольким станциям назначения, похожим друг на друга. Там человеческий груз клеймили, систематизировали, обрабатывали, умерщвляли газом, складывали штабелями, снова клеймили, переписывали, кремировали и выбрасывали.

«Это Бюрократия», – сказал Дионис и в ярости разбил свой кувшин с вином; рядом с ним свирепо сверкала глазами его рысь.

А затем они увидели человека, который приказал все это сделать, Адольфа Гитлера, носившего маску Оливера Харди. Он повернулся к одному очень богатому человеку, барону Ротшильду, носившему маску Стэнли Лорела, и олимпийцы поняли, что этот мир создан богом по имени Гегель и в нем ангел Тезис встретился с демоном Антитезисом. И тогда Гитлер изрек вечные слова. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», – сказал он.

И то было четвертое Видение.

Потом они смотрели дальше, и вдруг со своей высоты они увидели зарождение великой республики и провозглашение новых богов. Их звали Законность и Равноправие. И увидели олимпийцы, что многие люди, занимавшие высокие посты в этой республике, создали свою собственную религию, поклоняясь Богатству и Власти. И превратилась республика в империю, и вскоре уже никто не поклонялся Законности и Равноправию, и даже Богатству и Власти поклонялись только на словах, потому что Истинным Богом для всех теперь стали импотент Что-Мне-Делать, его унылый брат То-Что-Делал-Вчера и уродливая злая сестра Дави-Их-Пока-Они-Не-Раздавили-Нас.

«Это Последствия», – сказала Гера, и ее грудь затряслась от слез скорби о детях этого народа.

И увидели они много взрывов, бунтующих толп, снайперов на крышах, бутылок с «коктейлем Молотова». И увидели они столицу в руинах, и правителя с лицом Стэнли Лорела, ставшего пленником в каменных стенах его дворца. И увидели они, как вождь революционеров осматривает улицы, заваленные трупами, и услышали они, как он вздохнул и, обращаясь к правителю в каменных стенах, выговорил вечные слова. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», – сказал он.

И то было пятое Видение.

А потом олимпийские боги приходили в себя и переглядывались в смятении. Первым заговорил сам Зевс.

– Чуваки, – сказал он, – это Крутая Трава.

– Давно меня так не перло, – торжественно подтвердил Гермес.

– Дурь что надо, – поддакнул Дионис, поглаживая свою рысь.

– Нам всем просто крышу снесло, – подвела итог Гера.

И они снова перевели взгляд на Золотое Яблоко и прочли слово, которое написала на нем Наша Госпожа Эрида, – очень многоуровневое слово Каллисти. И познали они, что все боги и богини, все мужчины и женщины в глубине души – прекраснейшие, честнейшие, невиннейшие, Лучшие. И раскаялись они в том, что не пригласили на свою пирушку Эриду, и позвали ее к себе, и спросили: «Почему ты никогда раньше не рассказывала, что все категории ложны и даже Добро и Зло – лишь иллюзия, следствие ограниченности мировосприятия?»

И сказала Эрида:

– Как мужчины и женщины суть актеры на выдуманной нами сцене, так мы – актеры на сцене, выдуманной Пятью Парками. Вы должны были верить в Добро и Зло и судить мужчин и женщин внизу. Это было проклятие, которое наложили на вас Парки! Но вы пришли к Великому Сомнению, и теперь вы свободны.

После этого олимпийцы утратили интерес к игре в богов и вскоре были забыты человечеством. Ибо Она показала им великий Свет, уничтожающий тени. А ведь все мы, боги и смертные, – всего лишь скользящие тени. Ты в это веришь?

– Нет, – ответил Фишн Чипс.

– Отлично, – угрюмо произнес Дили-Лама. – Тогда пошел вон, катись обратно в мир майи!

[James Getz]

Несовершеннолетним и лицам с неустойчивой психикой читать не рекомендуется!

Бобров Глеб
 Эпоха Мертворожденных

http://okopka.ru/b/bobrow_g_l/text_0280.shtml

Аннотация:

 Друзья! Перед вами - плод трехлетних размышлений, полутора годов кропотливой работы и одного обширного инфаркта. Роман о реальном настоящем и возможном будущем...

 Сразу хочу обратиться к любителям кидаться мокрыми шароварами и порванными на груди рубахами: Панове! Властью данной мне Господом - способностью творить - я свою часть общей работы сделал: смоделировал крайний сценарий развития событий. Это вам ходули, стремянка - дабы вы смогли заглянуть в открывающуюся бездну грядущего. Теперь ваш черед - сделайте так, что бы описанное будущее не стало реальностью. Praemonitus, praemunitus.

 Внимание!

 Ограничение по возрасту: только для совершеннолетних! Реальная жесть, плюс ненормативная лексика. будущем...