Hg
Гость
 |
 |
| |
« Ответ #99 : 20 августа 2013, 00:59:19 » |
|
Место силы (на мотив «Мои тайные дела»)
Мой отец всё время что-то недоговаривал.
По утрам мы рассказывали друг другу сны. Мать часто привирала, но никогда не утаивала ни страшное, ни стыдное, ни пророческое. Сестра Люся педантично вспоминала всё по минутам, будто сгребала крошки со стола в блокадном Ленинграде.
Няня Ада всегда пребывала в романтическом увлечении, её сон был неизменным, предсказуемым: Ада умела делать заказ на очередного любовника, прибирала его там к рукам – дурманила, как она сама выражалась – и потому её неизменный сюжет сводился к вариациям на тему «всё равно ты будешь мой примерно до ближайшего уик-энда». Родители терпели няню из-за того, что вариации отличались изобретательностью. И потому, конечно, что в отличие от распутницы никто из нас самих искусством осознанного сновидения пока что не овладел.
Отец бесчестно что-то недоговаривал. Иногда он бывал панически напуган, но выдавал нестрашную банальность, словно бы маскируясь. Иногда, наоборот, светился тайной радостью, а рассказывал при этом всего-навсего про женщину-ведьму, которая явно там была, но которая, по крайней мере, в том виде, в каком отец её преподносил, источником или причиной радостного света быть никак не могла.
Мать считала, что отец нечестен с ней только в этом, но мы с сестрой наверняка знали ещё и о неприглядных вещах житейского характера. Впрочем, эти неприглядные вещи, вроде двусмысленного трёпа с Адой или жаркого поцелуя с незнакомой нам красавицей на пригородной железнодорожной платформе, вроде странных иностранных конвертов с валютой, обнаруженных Люськой в коробке из-под его лучшей парадно-выходной рубашки, не пугали меня ни в малейшей степени.
Я уже знал, что мужчины в любви ненасытны, и что иностранный капитал скупает лучших специалистов по всему более-менее цивилизованному миру. Я боялся не того неприятного, что уже проявилось, а того непроявленного, на которое у так называемой Жизни, этой опасной и непредсказуемой тёти, пока что не хватило реактивов.
Однажды ко мне подошёл дворовый хулиган по кличке Кот, «Котик», как мы ласково его называли. Котик был старше меня года на четыре, пил/курил/трахал девок/дрался со всеми, кто только отзывался на его агрессивный клич/призыв.
Хочешь, я дам твоему отцу п…ды? - спросил теневой лидер округи и двора, он же налётчик-поработитель дворов окрестных, и даже дальних районов.
«Он что-то знает», - судорожно подумал я. Испугавшись, а вдруг это самое «что-то» совсем уже катастрофично и неприглядно. Вслух, однако, выдал по-пулемётному:
Зачем? Не надо! Ты что-то знаешь? Он не всё рассказывает, но ничего такого особенного не утаивает.
Котика моя пулемётная очередь заинтриговала:
Ого! Что за семейные тайны? Я-то ничего кошмарного в виду не имел. Просто ходит мужик: руки в карманы; думаю, требуется разобраться, что за деловой центровой. Да и тебе, наверное, хочется его окоротить? Он тебя не бьёт? Мы же, ха-ха, из одной песочницы, считай друзья. Друзья мы или не друзья?..
Котик тарахтел и тарахтел, что не было ему свойственно. Похоже, моя тайна, точнее, тайна моего отца, которую я не в силах был разгадать и которой боялся, напугала даже всемогущего бесстрашного Кота, вечно ходившего по лезвию, с почтением заглядывавшего уголовникам в глаза, бессознательно, но активно готовившего себе первую ходку.
Мы друзья, – промямлил я, стараясь отвести взгляд от котовых проницательных глазок. – Конечно. Как иначе? Из одной песочницы.
Впрочем, он и сам смотреть на меня не решался. Неуверенно попрощался, пожал руку, чего обычно не делал, где-то стремительно напился и уже ранним вечером жестоко отлупил кого-то весьма солидного и многочисленного.
Мама, – обратился я вечером к родительнице, с которой доверительных разговоров обычно не практиковал. – Мама, ты думаешь, мы зависим от чужих тайн? Чужие тайны могут делать нам больно?
Мать всё поняла, отвернулась, ушла на кухню и проплакала там до утра.
А что это за такой «Кот»? – внезапно спросил после утреннего собеседования отец, который сегодня, казалось, утаил чуть больше обычного. – Ты дружишь с ним? Он от тебя чего-нибудь хочет?
«Он хочет чего-нибудь от тебя», - подумал я зло, но вслух выразился лицемерно и доброжелательно:
Просто Кот, папа. Котик, парень с нашего двора. Носит руки в карманах, целует девочек на железнодорожных платформах. Любит драться, но если его почему-нибудь не посадят, Котика с его светлой головой возьмут в хороший институт на хорошую кафедру, где завербуют сначала в родную, а потом и в иностранную разведки…
Ты дурак, – испугалась того, что я обнаружил наше общее тайное знание Люська. Выскочила из-за стола, едва не опрокинула кофейник. – Дурак. Береги хоть что-нибудь в себе от других. Ясно?
На бегу глянула на отца: не догадался ли?
Отец сначала занервничал, но потом-то расхохотался:
Так вот кто он такой, Котик!
«А вот кто такой ты? Ты-то кто такой?» - простонал один мой слабый внутренний человек, едва не плача.
Но вслух я сказал только следующее:
Не называй его «Котиком», папа. Он хочет тебя избить. Когда-нибудь он подкараулит тебя, изобьёт до смерти и сядет в тюрьму, куда ему сильно, кажется, хочется; сядет героем из героев. Ты это понимаешь?
Он, может быть, меня изобьёт, – рассудительно, даже сурово ответил отец. – А, может, это я окажусь сильнее, проворнее, хитрее и, может, именно я изобью его, сотру с лица земли, и никто никогда правду об этом сражении не узнает.
На лице отца появилось предельно недоброе выражение. Мать сильно испугалась и снова заплакала. Поскольку в данный момент мы располагались на кухне, плакать она убежала в туалет.
Через неделю Котик подкараулил меня возле школы, тревожно, но властно взял за руку и увёл на задние дворы.
Знаешь, – Котик с трудом подбирал слова, – твой отец… Он бьёт меня каждую ночь.
Ты чего?! – опешил я. – Котик, когда бьёт? Он спит с моею матерью, реже один, иногда курит до утра и читает научную периодику. Этого не может быть.
Он бьёт меня во сне. Очень кроваво, очень жёстко. Караулит меня, где попало, и даже, бывает, здесь, на задних дворах. Иногда я собираю парней, иногда отсидевших мужиков, но твой отец всегда побеждает. Ты что-нибудь ему говорил? Ты рассказывал ему про мои слова, обо мне? – Кот со страшной юношеской силой схватил меня за отворот куртки.
Нет, Котик, нет. Он сам, он откуда-то знает. Он что-то скрывает, и он всегда-всегда недоговаривает!
Я фактически плакал. Я практически стонал. Кот, не дослушав, нервно удалялся. Он без меня понял, что отец, который сам приходит, сам мучает и сам пытает, узнаёт обо всём/обо всём тоже сам. Котик столкнулся с той же страшной силой, которая давно приводила в оцепенение меня. С силой сил.
Эту первую в моей жизни «настоящую историю» оборвала и закруглила внезапная серия диковинных сновидений, которые я ни разу не решился рассказать на утреннем собеседовании. Точнее, под общее хихиканье излагал только самую очевидную их частицу, о похождениях Ады.
Ада, бывало, снилась мне и до этого, но прежде её поведение в моих снах было более-менее сносным. Дела тогда не шли дальше полуобнажённого флирта даже и с самыми брутальными мужиками из тех, что к ней в моём сне клеились. Теперь же Ада вытворяла бог знает что и чёрт знает в чём, точнее, почти что без ничего. Делала она это и в нашей квартире, и почему-то в школьной столовой, и даже в каких-то совершенно незнакомых мне интерьерах, куда приглашала меня подглядывать – без стеснения и с дико хитрым подмигиванием.
Но, хотя Ада и нравилась, и сильно меня волновала, тайная жизнь её тела не становилась в центр моих утренних впечатлений. Гораздо больше, нежели Адины позы и Адины притворные всхлипы на ложе любви, меня интриговало внезапно открывшееся там смелое поведение Люськи, а ещё больше неумелое кривляние мамы в ситуациях, которые ни описывать, ни даже вспоминать никакой охоты нет.
Люська иногда превосходила Аду и градусом фантазий, и утончённостью манер, и качеством вербуемого себе на службу человеческого материала. Мама практически никогда не участвовала ни в чём, что называется, предосудительном, однако, кажется, лишь потому, что её не впускали, не звали и даже не ставили в известность.
Светлых и высоких моментов в той памятной серии сновидений фактически не было. Такие моменты случались ещё недавно, и прежде я с гордостью о них рассказывал. Теперь – нет. Всё стало трудным, напряжённым, во всём угадывались тайная боль, тайный страх, а трепета или восхождения не было в этой новейшей серии никогда.
Однако, самой труднопереносимой была не часто, но регулярно повторявшаяся экскурсия на задние дворы. Рано или поздно меня приглашал туда ядовитый потасканный дедушка с многозначительными медалями на левой стороне френча. Он объяснял, что меня ждут, и бестолково показывал маршрут. Я всегда знал маршрут ещё до его путаных объяснений, всегда мечтал отказаться, но ни разу почему-то не воспротивился.
На деревянных ящиках из-под спиртного рычали, гоготали, гудели, пробуя слова на прочность, и, как правило, выпивали мужчины. Отец и Котик сидели рядом, мирно беседовали. «Вмажь ему! Врежь ему! Вставь ему! Мальчик уже здесь, я привёл его; мальчик должен это увидеть; сегодня он снова попытается это увидеть!» – распалялся старичок с медалями, не по годам ловко напрыгивая то на отца, то на Котика и нацеливаясь при этом указательным пальцем на меня.
Все мужчины, когда трое, когда пятеро, а когда два десятка, поворачивали головы в указанном направлении, и тогда я стремительно прятался, нырял то ли за угол, то ли за мусорный бак, то ли в подъезд, а чаще в другое измерение сна.
«А вот и не подерётесь, вот и не подерётесь!» – в далёком далеке не унимался дедушка-дразнилка.
Ты что-то недоговариваешь, зайка! – подначивала меня вдоволь посмеявшаяся над собственными похождениями в моём сновидении няня Ада. - Что там ещё? Ты знаешь закон: всё без утайки, никаких волевых игр со временем и пространством, только правда!
Я переводил взгляд на отца, отец встречал мой взгляд во всеоружии, как человек, который безусловно доверяет и утреннему кофе от Ады, и плотным бутербродам от матери, и повествованию от ребёнка.
Больше ничего, – выдерживал я паузу. – Это всё. Почему я должен оправдываться? Я знаю закон, папа.
Теперь уже все поворачивали головы в сторону отца. Тот решительно переводил стрелку на нового рассказчика. Однажды он посмотрел на меня с любопытствующим выражением. Показалось, он понял что-то новое. Я отвёл взгляд и, думаю, тогда-то он догадался обо всём окончательно.
Совсем скоро отец ушёл от нас, и даже не к другой женщине, а просто ушёл, будто выполнил предназначение с делом и терять время попусту больше не собирался. «Я ухожу. Совсем», – заявил он однажды матери, и та неожиданно для всех нас не захотела заплакать, не захотела. «Уходи. Хорошо. Дети выросли. Ничего страшного».
Ада вышла замуж и родила. Люська последовательно проходит её путь и пока что ни о чём не жалеет. Кот то ли сел и сгинул в лагерях, то ли остепенился и хорошо поступил на хорошую работу. Я не могу знать своего прошлого. То ли я его пассивно не помню, а то ли один мой жёсткий внутренний человек больше не желает ничего никому рассказывать.
Совсем маленький сын с надеждой сказал мне: «Папа, ты самый сильный. Расскажи, почему ты очень сильный, и как это делается?» Но я не рассказываю ничего. Мне абсолютно нечего ему рассказать. Просто когда-нибудь ему приснится место, где силу раздают совершенно бесплатно.
Подходящее место – задние дворы. Неплохое место – школьная столовая. Но даже наша старая, давно брошенная кухня, где столько слёз выплакала мама, столько сигарет выкурил отец, и столько неприличных ужимок предъявила тётя Ада, подойдёт тоже.
/18.06.13./
Даша и Наташа (на мотив «Хочу, чтобы мой сын стал священником»)
Наташа усвоила манеры православной мученицы. В смысле, мучилась сама, но и не давала покоя другим. Малолетнего ребёнка, сыночка, она приучила целовать экран телевизора, когда там давали купола, душеспасительные беседы батюшек или даже унылые среднерусские пейзажи, где за поворотом дороги легко угадывались трогательные развалины любого рода.
Даша, наоборот, агрессивно отторгала православную проблематику и православную символику с обрядностью. Кажется, это происходило по той причине, что у неё ещё в школьные годы тяжело заболела мама, девочку научили молиться и просить помощи у Бога, но Бог почему-то не помог, не снизошёл, не скудесничал.
«Почему, почему, по кочану, нет никого, неточки. Мы во Вселенной одни», - наверное, думала про себя рациональная Даша, разрывая договор о любви, дружбе и взаимопомощи в одностороннем порядке.
«Осерчал. Осерчал Он!» - бросила ей в сердцах бабка, хотя, в сущности, тоже не верила и поэтому особенно не удивлялась.
Такие разные девушки! Одна таки не дала мне, вторая дала, но лучше бы на самом деле не давала. Почему я помню о них, чего мне от них до сих пор надобно?
Да просто я был уверен, что эти две женщины находятся друг по отношению к другу в отношении взаимо-дополнительности. Я прошёл две войны, меня похищали, меня использовали, но меня и возвышали. Прошло очень-очень много времени. И вот однажды, совсем недавно, я увидел на городской площади странную картину. Какой-то молодой человек сумасшедшего вида лез и лез по бетонному столбу, силясь дотянуться до громадного экрана, на котором перед началом финального матча Россия-Аргентина растрёпанный, но авторитетный батюшка благословлял футбольную дружину.
«Что-о, он?!»
В это время в толпе судорожно хохотало не слишком молодое, недоброе и очевидно женское: «Куда полез, дурачина? Лезь лучше на бабу, не на телевизор, лезь сюда, если так ловко лазается. Бог не поможет, баба поможет…»
«Ка-ак, она?!»
Не спрашивайте меня, с каким результатом сыграли отечественные футбольные бойцы; я ушёл с площади, не дождавшись стартового свистка британского арбитра. Я уединился, я думал, и я с удивлением отметил не только факт всеобщей взаимосвязи, но ещё и факт умонепостигаемости бытия. Что это было? Я немолод, не гений, поэтому обратился за помощью.
Ангелы кармы, у которых я попросил разъяснений, уточнили, что на столб лез неизвестный идиот, фанат футбола, вдобавок аргентинец, коммивояжёр. И притом, этот человек собирался целовать не растрёпанного батюшку, а звезду аргентинского футбола Родриго Марадону Четвёртого.
Но зато сам растрёпанный батюшка был как раз единокровным сыном агрессивной атеистки Даши, некогда обидевшейся на Бога за мамины страдания.
«А где же тогда сын Наташи, что стало с ним?» - подивился я многообразию мира и неисповедимости проложенных Господом путей.
«Никто не остаётся без присмотра, за этого парня ты тоже не беспокойся», - сдержанно ответили ангелы кармы и вышли из доверительного контакта.
А я за него, честно, не беспокоился. Ведь если женщины, с которыми мы были весьма непродолжительное время, всё же оставляют следы на наших чувствительных руках, то женщины, которых мы по тем или иным причинам избежали, не оставляют ни следов, ни отпечатков, фактически ничего.
Я сполз с кровати, на которой медитативно контактировал, растёр меновазином травмированное ещё на первой своей войне колено и, благоухая, отправился в ближайший спортивный бар – осведомиться о результате.
Вот где настоящее удивление! Вот где подлинная неисповедимость путей!
Мужики взахлёб делились впечатлениями, бармен всю ночь принципиально наливал только за счёт заведения, а пара красоток активного возраста после этой доверительной и счастливой для страны ночи взялась поочерёдно стимулировать меня к жизни.
«Только никаких детей!» - нешутейно предупредил я фанаток, прежде чем согласиться.
«Знаешь, я бы хотела, чтоб мой сын стал когда-нибудь священником, - призналась одна массажёрка через неделю интенсивных упражнений. - Стал, и отмолил все мои грехи».
Я посмотрел ей прямо в глаза. Я поцеловал её в губы. Я прижал её крепко-крепко и, кажется, к самому сердцу.
«Тебе нечего стыдиться, девочка. Ты почти что самая лучшая, и ты, конечно, будешь прощена, не сыном, так Отцом». - «Да?» - «Да. Без вариантов. Аксиоматично». По первому, давнему, образованию я математик.
Она плакала у меня на груди, город праздновал ночи напролёт. Ангелы пришли и молча, доброжелательно смотрели из коридора.
/16.07.13./
|
