Отражение зеркала

[Ртуть]

http://www.intelros.ru/pdf/eps/2010_04/17.pdf
«Сотворение мира
вниманием»: подступы
к проблеме
Е.В. ЗОЛОТУХИНА-АБОЛИНА

[Ртуть]

3. Философский редукционизм и методология науки

Вопрос, поставленный выше, далеко не праздный. Он представляет собой одну из наиболее напряженных проблем не только античной, но и современной науки. Здесь мы постараемся только изложить проблему, так как разрешение ее предполагает исследование ряда посредствующих звеньев и поэтому будет осуществлено ниже.

Демокрит – классический, но не единственный представитель редукционизма. Его точка зрения воспроизводилась, в сущности говоря, на всех этапах развития науки, включая и современный. Механицизм XVIII столетия также представляет собой типичный случай редукционизма: сведение сложных качеств и закономерностей к наиболее простым и единственным – механическим. Претензии прямолинейного «взбесившегося рассудка» простирались настолько далеко, что подлинно научным знанием считались только механика и геометрия. Подлинно объективными определениями сущего признавались лишь пространственно-механические определения. Все же остальное рассматривалось лишь как некий побочный продукт механически-математических закономерностей, эпифеномен. И физиология, и психология – лишь прикладная механика. Даже зарождавшейся социологии отводилась роль механики социальных атомов.

Каждая новая наука в процессе своего возникновения вынуждена была выдержать ожесточенный бой с механикой за право на самостоятельное существование. Более того, отвоевав это право, новая научная дисциплина выступала с теми же претензиями, от которых страдала ранее она сама. И каждой смежной, но более молодой отрасли знания приходилось в свою очередь отстаивать свой суверенитет. Еще в начале прошлого века биология и физиология находились на положении падчерицы у механики. К середине же века идеи и психологии, и лингвистики, и логики, и даже порою социологии поступали на рынок научных идей лишь с клеймом биологии и физиологии.

Здесь трудно установить какую-либо строгую закономерность. Многое определяется конъюнктурой. Так еще в XIX веке психология делала попытки подчинить себе логику и не только ее, но и математику, лингвистику, политическую экономию и т.п. В свою очередь, лингвистика, порою в союзе с математической логикой, а иногда и независимо от нее, предпринимала попытки монополизировать едва ли не все области научного знания, освящая свои притязания философией позитивизма.

Все это справедливо не только в отношении к прошлому науки. Еще и по сей день некоторые физиологи с трудом удерживаются от соблазна рассматривать психику просто как эпифеномен нервных процессов. То же следует сказать и о химии в отношении биологии, о кибернетике и т.д.

Следует сразу оговориться, что далеко не всегда эти претензии лишены основания. Далеко не во всех случаях редукционизм научно несостоятелен. Напротив, порою именно редукция обеспечивает быстрый прогресс науки. В частности, именно научно обоснованной редукции отношений в области идеологии, надстройки вообще к отношениям в сфере производства было обязано возникновение исторического материализма. Часто тенденция научной дисциплины к автономии свидетельствует не о прогрессе научного знания, а о его регрессе. Для определения обоснованности той или иной претензии той или иной дисциплины не может быть каких-либо универсальных рецептов. Решать вопрос в каждом конкретном случае в пользу той или другой тенденции, той или иной науки философия не вправе, по крайней мере до тех пор, пока правота одной из сторон не будет доказана практически. Задача философии состоит в другом.

Прежде всего, тезис о несостоятельности редукционизма как универсального научного метода должен быть доказан в принципе. А это – вопрос не просто о методе, о способе научно-теоретического анализа. Этот вопрос касается прежде всего содержания знания. Как метод редукционизм вполне приемлем в тех или иных отдельных случаях. Но редукционизм есть главным образом теория, притом философская теория, состоящая в признании лишь какого-либо одного класса существенных определений и в отрицании всяких иных определений. С этой точки зрения редукционизм может быть опровергнут только путем доказательства реального существования сущностей различного уровня, не сводимых друг к другу.

Проблема эта не допускает компромисса. Суть вопроса заключается не в том, применимы или неприменимы методы одной научной дисциплины в области другой, а в понимании самой этой области, т.е. не в способе или методе ее исследования, а именно в содержании. Представляет ли собой предмет науки некоторую самостоятельную сущность, или он эпифеномен, побочная формация какой-то иной реальности, лежащей в области компетенции другой науки. Решение вопроса поэтому не может основываться на признании того, что каждая наука имеет право судить о предмете «со своей точки зрения», следствием чего должна быть известная терпимость дисциплин в отношении друг друга. «Точка зрения» науки должна быть объективно обоснована природой той реальности, к которой она обращается, должны быть указаны объективные критерии позволяющие (или не позволяющие) применить методы одной науки к предметной области другой.

В неявном виде это предполагает соответствующее истолкование самой данной предметной области, ее моделирование, преобразование, замещение. Такое преобразование неизбежно. Важно лишь, чтобы условия этого преобразования были выставлены явно, что позволило бы не придавать абстрактным истинам редукции конкретного значения. В сущности говоря, «методологический редукционизм» всегда подменяет предмет исследования своим собственным предметом, растворяя в своих абстрактных определениях специфическую определенность исследуемого явления. В этом случае говорят, что теория исследует предмет «с точностью до изоморфизма». Если это лишь частный прием, не подменяющий собой конкретное исследование в целом, то он не может вызывать принципиальных возражений. Хуже, когда этим приемом исчерпывается познание конкретности.

Атомистический редукционизм представляет собой именно последний, неприемлемый, вариант.

Конструктивная критика редукционизма предполагает решение весьма серьезных логических проблем, экспозицию которых мы сейчас постараемся дать.

Прежде всего, совершенно ясно, что эта критика не может основываться на той благодушной истине, что всякий предмет имеет много сторон, поэтому на него можно смотреть с «разных точек зрения». Ну, скажем, в «известном отношении» можно рассматривать «Илиаду» просто как организованную совокупность знаков, человека – как совокупность молекул и атомов, музыку – как известную последовательность звуков, т.е. как предмет акустики, и т.д. В одном «отношении» скульптура есть художественный образ, единый и целостный, в другом – просто минеральная глыба. Физиолог «обращает внимание» на нервные связи в мозгу человека, психолог – на связи ассоциативные и т.п. Физик «обращает внимание», скажем, на содержание явления, математик – на его пространственную форму. Для физика и физиолога язык «состоит» из звуков, для лингвиста – из фонем. Но ведь объект-то един!

Во всех этих случаях каждый исследователь вкладывает в объект свою собственную точку зрения на сущность. Эта сущность фиксирована не в объекте, в позиции ученого, в позиции его науки. Отсюда неизбежно субъективное отношение к предмету. При таком понимании познания наука – сфера произвола.

Но атомистический редукционизм предполагает обоснованной лишь одну точку зрения: «существуют лишь атомы и пустота», все остальное – лишь продукт заблуждения, сфера «мнения». Не с какой-либо одной точки зрения, а решительно со всех точек зрения вещь делима на элементарные частицы, которые и представляют ее единственную сущность. Если же мы предполагаем существование качеств, не сводимых к их атомно-молекулярной структуре, то мы должны показать эту несводимость не «с точки зрения», а независимо от нее.

Вот здесь-то и возникает настоящая трудность, преодолеть которую не так-то легко.

Ведь человек как определенная вещь, как физическое тело, природное, а не спиритуалистическое существо действительно «состоит» из атомов. Ведь изменение структуры нервных процессов действительно выражается в изменении процессов психических. Ведь последние действительно зависят от первых. Более того, они и не существуют независимо от них, не представляют собой самостоятельной реальности. И психика действительно есть физиология нервных процессов.

Скульптура действительно «состоит» из минеральных масс.

В этом случае создается впечатление, что объективно, «как таковая», всякая вещь представляет собой лишь совокупность корпускул, что же касается социальной, психической или эстетической сущности, то место их «жительства» – лишь в мозгу социолога, психолога, эстетика и т.д.

Но, с другой стороны, мы уже видели, что и атом, как существенная определенность, как неделимая сущность, вообще говоря, существует лишь в голове атомиста. Ведь будучи телом, а не только понятием, он должен быть разложим на более простые элементы. Он неразложим лишь постольку, поскольку рассматривается как логическая целостность, как качество, как сущность. Аналогично и нервные процессы, рассматриваемые в качестве субстрата психики, представляют собой лишь весьма условную сущность. И они могут, а с точки зрения логики редукционизма – и. должны, рассматриваться как эпифеномен молекулярных, атомных и т.п. процессов.

Сколь ни представляется такая логика последовательной, в ней, однако, есть что-то противоестественное, что-то от «пьяной спекуляции», против которой разум не может не протестовать. Здравому смыслу трудно согласиться с тем, что «в сущности» организм – лишь мясо и кости, картина – лишь комбинация красок на куске холста, музыка и речь – лишь «сотрясение воздуха». Границу деструкции определенности вещи, ту грань, на которой появляется атом – логическая «пробка» редукции, обыденное человеческое сознание инстинктивно старается поднять повыше. В то же время оно ничего не имеет возразить против того, что всякий объект есть вещь или тело, состоящее из более элементарных тел. Здесь перед нами налицо антиномия. Этой антиномии и обязана философия своим последующим развитием.

Представим себе это противоречие для полной ясности еще раз.

Имеет ли смысл говорить, что мелодия состоит из звуков? И да и нет. Мелодия есть форма организации звуков, в своем существовании она реализуется в звуках и выражается через них. Но она есть еще и нечто большее, чем совокупность звуков, в противном случае и в реве водопада мы могли бы услышать симфоническую поэму. Однако мы этого не делаем (а если и делаем, то с полным сознанием условности сравнения музыкальной симфонии с ревом водопада), хотя «точка зрения» налицо.

Мелодия фактически зависит от качества ее воспроизведения, от физики инструмента, по существу же ее реальность составляет не только реальность звука, но и реальность музыкальной мысли. Мы всегда готовы отличить замысел композиции от ее исполнения. Но что же составляет реальность этой музыкальной мысли? Личность композитора? Фактически – да, в сущности – нет. Как некоторое явление духовной жизни, мелодия зависит от условий жизни композитора, она – момент его биографии, однако сотворение мелодии и «сотворение» личности композитора – не одно и то же. Наконец, мысль тоже в некотором роде «состоит» из нервных процессов. В стоимости товара не заключено ни грана его вещества, поэтому бессмысленно выводить эту стоимость из свойств ее вещественного носителя. Как свойство, как качество стоимость не существует вне вещи, она неотделима от нее, но в сущности, логически она не зависит от природы своего носителя, может и должна рассматриваться независимо от него.

Язык всегда реализуется в речи, последняя же есть не что иное, как физически-физиологический и психический процесс. Значит ли это, что язык есть предмет физиологии, психологии или акустики? Ведь язык не существует вне артикуляции. И в то же время он независим от нее.

В своем существовании производство капитала невозможно без его естественных предпосылок. Анализ же его сущности заставляет оставлять в стороне эти предпосылки.

Противоречия атомистического редукционизма, противоречия теории субстрата поставили философию перед новой проблемой – проблемой сущности и существования. Эти категории обнаруживают известную логическую несоизмеримость, лежат как бы в различных логических пространствах. С точки зрения субстрата все вещи едины, все они состоят из атомов. Как сущности – они нечто иное. Не сущность состоит из атомов, а вещь. Прекрасная форма скульптуры может быть представлена как пространственная конфигурация атомов, если эту скульптуру мы представляем как физическую вещь. Как эстетический предмет она есть нечто иное, целостное, неделимое – эстетическая сущность.

Что же представляет собой реальность этой сущности, которая заключается в вещи и тем не менее неуловима в ней?

Самый прямолинейный способ разрешения этой антиномии предлагает философия Платона, фиксирующая сущность просто как сверхвещественную, потустороннюю реальность, т.е. не как некое особое определение вещи, а как невещественное определение. Было бы весьма наивно полагать, что философия Платона и, далее, Аристотеля, занятого той же проблемой, просто мистика. Историческое значение этой философии состоит в том, что она поставила проблему, которую еще и по сей день решает наука.

[Ртуть]

Проблему понимания обычно
обсуждают в связи с герменевти
кой. Идущее от XIX в. противопо
ставление – «природу мы объясня
ем, историю и культуру мы понима
ем» – редуцирует понимание к
методологии гуманитарных наук в
рамках герменевтического подхо
да. Однако непредубежденный
взгляд подсказывает, что понима
ние не вмещается в этот подход да
же при самой широкой его трактов
ке. Помимо прочего это проявляет
ся в тех значениях, которые слово
«понимание» имеет в естественном
языке, и в тех определениях, кото
рые можно найти в энциклопедиях
и словарях. В последних понима
ние (англ. – understanding, нем. –
Verstehen, франц. – comprehension)
обычно определяется как: 1) уни
версальная способность сознания,
связанная с усвоением нового со
держания, включением его в систе
му устоявшихся представлений;
2) уразумение смысла или зна
чения чеголибо; 3) категория эпи
стемологии и методологии науки
обычно противопоставляемая объяснению в контексте
различия наук о природе и наук о культуре. Наряду с этим
выделяют разные типы понимания в соответствии с его объ
ектами: 1) людьми, 2) действиями, 3) артефактами и функ
циональными системами, 4) знаковыми системами, 5) прави
лами и институтами1.
В основных европейских языках слово «понимать» имеет
много значений (Оксфордский словарь дает более 30 значе
ний глагола understand). В русском языке лингвисты выделя
ют два основных блока значений: понимание   знание (уяс
нить, постичь чтолибо, осознать смысл, уразуметь сущность
чеголибо, владеть языком и т.п.) ипонимание   истолкование
(интерпретировать, трактовать, расценивать, подразуме
вать – «он понял этот жест как вызов»). В научном языке пони
мание и истолкование (интерпретация) также тесно связаны.
Однако структура понимания в отличие от интерпретации с
трудом поддается экспликации. Есть мнение, что оно пред
ставляет собой лишенную отчетливой структуры интуитивную
«когницию», оперирующую нечеткими концептами в отличие
от дискурсивного знания с его более точными понятиями2.
В классической, а иногда и в современной эпистемологии
пониманием нередко называется способность познания в це
лом («Опыт о человеческом понимании» Дж. Локка, «О пони
мании» В.В. Розанова, «Человеческое понимание» Ст. Тулми
на и др.). В более специальном смысле использовал этот тер
мин И. Кант: понимание у него является конструированием
предмета из чувственной материи посредством априорных
форм чувственности и рассудка: «только через них он может
чтото понимать в многообразном [содержании] созерца
ния, т.е. мыслить объект созерцания» (Критика чистого разу
ма. В 106). Но у Канта еще не возникает того круга проблем,
которые стали обсуждаться в связи с пониманием позднее,
поскольку, вопервых, априорные формы он мыслил как уни
версальные и неизменные и их применение является общим
механизмом познания, вовторых, конструктивизм у него вы
ступает лишь на стороне субъекта познания, объект же, при
родный или культурный, не содержит внутренних синтети
ческиконструктивных структур. Между тем нетривиальные
проблемы понимания возникают тогда, когда входят во взаи
модействие различающиеся концептуальные (смысловые)
структуры: автора текста или художественного творения и ин
терпретатора, действующих в прошлом людей и историков,
носителей иной культуры и антропологов, участников соци
альной жизни и теоретиковобществоведов.
Понимание в герменевтической традиции
Впервые в этом плане понимание было актуализировано в
немецкой герменевтике XIX в., что отчасти оправдывает претен
зии философской герменевтики на то, чтобы сделать понима
ние своей «визитной карточкой»3. К древней традиции герме
невтики как искусству перевода и истолкования здесь были
сделаны прививки эпистемологии романтизма и историзма.
С этих позиций критиковалось противопоставление субъекта
познания его объекту и предлагалась эпистемология «соуча
стия»; подчеркивалась культурноисторическая вариативность
мышления в противовес просвещенческому универсализму ра
зума; мировоззрению механицизма, объяснявшего свойства
целого из свойств частей, противопоставлялась идея органи
ческой целостности с центральным понятием «жизни»4.
В герменевтике Ф. Шлейермахера понимание есть обнару
жение смысла текста, осуществляемое в процессе его «грам
матической» и «психологической» интерпретации. В методоло
гии истории И. Дройзена «понимание через исследование»
противопоставляется естественнонаучному каузальному объ
яснению. Наиболее масштабным был проект «критики истори
ческого разума» В. Дильтея, цель которого состояла в обосно
вании особого статуса историкогуманитарного познания. Цен
тральная роль в этом отводилась пониманию как наиболее
адекватному способу осознания и воссоздания тех жизненных и
смысловых целостностей, с которыми имеет дело гуманитарий.
В философской герменевтике М. Хайдеггера понимание
получает онтологическую трактовку – оно становится «пони
мающим бытием». Прежде чем мы начинаем познавать мир,
мы уже расположены в нем. Эта изначальная структура рас
крывается в «предпонимании», задающем горизонт позна
нию и фундирующем в свою очередь понимание как метод
познания. У Г.Г. Гадамера эти идеи получают детальную раз
работку применительно к историческому пониманию и про
блематике истолкования текстов5. Предпонимание у него вы
ступает набором «предрассудков», обусловленных време
нем и языком, подчеркивается также субстанциональность
традиции, в рамках которой осуществляется любое понима
ние. Смена предрассудков и развитие традиции ведет к из
менению понимания как интерпретации, что придает ему все
гда незавершенный, открытый характер.
Иную версию философской герменевтики разработал
П. Рикёр6. В эпистемологическом плане существенно, что по
нимание и объяснение у него не разводятся по разным типам
наук, а в процессе гуманитарной интерпретации дополняют
друг друга. Это связано с тем, что в XX в. гуманитарные науки
выработали собственные методы объяснения, не копирую
щие модели объяснения естественных наук. К ним Рикёр
относит прежде всего методы структурализма, семиотики,
психоанализа. Поэтому в отличие от традиционных взглядов,
противопоставлявших понимание и объяснение, девизом со
временной герменевтики, по Рикёру, должно быть: «больше
объяснять, чтобы лучше понимать».
Несомненно, что за два века развития философскогер
меневтическая традиция существенно преобразилась и мно
гое впитала в себя, прежде всего из феноменологии и фило
софии языка. Однако, по мнению рационально настроенных
философов, в том числе и немецких, изжить родимые пятна
ей не удалось: «союз герменевтики и историзма, ориентация
на текстовую модель и культ историчности отражают типич
ные черты все еще господствующей и сегодня в немецко
язычном регионе в духовнонаучном и философском мышле
нии антинатуралистической и квазитеологической ориента
ции, которая в своей крайней форме экстраполировала эту
текстовую модель на общую действительность»7.
Понимание в «аналитической герменевтике»

  Остальное здесь: http://elibrary.ru/download/61425301.pdf

[Ртуть]

<a href="https://www.youtube.com/v/FcdyYZmxyTc" target="_blank">https://www.youtube.com/v/FcdyYZmxyTc</a>

[Ртуть]

§ 5. Интерсубъективность и историчность


 Это внутренне связанные и неизбежные для феноменологии темы. «Психическое распределено между монадаМи» (Гуссерль), излучающими смысл изнутри, но непроницаемыми («без окон») извне в том же смысле, какой имел в виду В.Г. Лейбниц. Здесь реализуется один из основных феноменологических принципов: смысл (значение) не может быть передан другим или принят от других в «готовом виде», как материальный предмет: предметы, знаки, символы — лишь средства трансляции смысла, который конституируется (и интерпретируется) субъективностью. Понимание Другого как «вчувствование» возможно только на основе аналогии с временным потоком своего собственного опыта. Другой выступает как исходный момент и как путеводная нить опыта чужого, т.е. того, что не принадлежит нашей собственной сфере.

 Проблема интерсубъективности — путь к проблеме объективности познания. Мир дан нам в сознании; но дан как независимый от него. Прояснить принципиальную возможность такой данности — одна из задач, которая до Гуссерля не ставилась. Для этого необходимо найти абсолютную границу между своим и чужим. Здесь дело не в том, что мы не можем проникнуть в духовный или душевный мир другого человека — как раз это мы можем делать, мы можем угадывать мысли и улавливать настроения других людей без всякой телепатии; однако мы не можем психически проникнуть в чужую телесность и управлять психически, «изнутри» телом другого человека, точно так же как и Другой не в состоянии управлять нашим телом «изнутри» нашей психики. Здесь Гуссерль нащупывает предельную реальность опыта — опыта Чужого и опыта своей собственной данности. Чуждость Другого прежде всего не в его чуждой нам телесности и не в его чуждом для нас духовном или душевном мире. Чуждость Другого в чуждости связи души и тела, связи, которая доступна нам непосредственно в нашем «мире», т.е. в нашей душе и нашем теле, и недоступна в «мире» Другого. Именно поэтому первое (и принципиально) чуждое есть другой человек, его возможность непосредственно управлять своей телесностью; именно этот опыт чуждости изначален — это исходный пункт чуждости других объектов являющегося мира. Этот опыт — источник (зачастую скрытый) нашего понимания объективности предметного мира, его независимости от нашего сознания.

 Другой конституируется при этом не только как природно-телесно-психический феномен, но как субъективность со своим собственным смысловым миром и как субъективность, конституирующая, в свою очередь, субъективность Других. Мир, который мы обнаруживаем в сознании, есть интерсубъективный мир (мир для каждого), т.е. пересечение и переплетение объективированных смыслов. «Парадокс человеческой субъективности» состоит в том, что она устанавливает, или «учреждает», многообразие смысловых связей окружающего мира (субъект, конституирующий мир), и одновременно существует как определенное смысловое звено в этом мире (объект мира). Этот парадокс расширяется затем до парадокса универсальной интерсубъективности: человечество, включающее в свой мир «всю совокупность объективного», есть часть мира и в то же время конституирует весь мир. По Гуссерлю, метод разрешения этих парадоксов — строгое, радикальное эпохе, исходная точка которого — конкретное человеческое Я. Систематически обращая к себе вопросы из своего конкретного мира-феномена, человеческое Я, которое дано первоначально как «смутная конкретность», открывает в себе трансцендентальное Я, или трансцендентальную субъективность, как сферу универсального смыслообразования и самоосмысления. Предпосылка интерсубъективности — конкретный мир-феномен, жизненный мир. Это мир «субъективно-соотносительного», мир-горизонт всех наших целей и устремлений, которые так или иначе реализуются в предметах; в нем наличествуют как вещи обыденного опыта, так и культурно-исторические реалии, нетождественные объектам- научного анализа (хотя они могут быть ему подвергнуты), а также связи, не тождественные связям, устанавливаемым в научном исследовании. Жизненный мир можно рассматривать как в естественной, так и в феноменологической установке. В первом случае, по Гуссерлю, мы (в том числе и ученые) просто погружены в него, во втором — осознаем его как предданный и соотнесенный с нашей субъективностью, непрерывно наделяющей значениями (смыслами) предметы и отношения мира.

 Согласно Гуссерлю, «исторический мир дан, прежде всего, конечно, как общественно-исторический мир. Но он историчен только благодаря «внутренней историчности индивидуумов». В основе историчности лежит, во-первых, первичная темпоральность индивидуальных человеческих сознаний, условие возможности временного и смыслового поля любого сообщества монад и, во-вторых, возникшее в Древней Греции теоретическое отношение к миру (термин Гуссерля), связующее людей для совместной работы по созданию мира смысловых структур. Европейская культура должна исполнить свое предназначение и осуществить «сверхнациональность» как цивилизацию нового типа не столько на пути унификации экономических и политических связей, сколько через «дух свободной критики», который ставит перед человечеством новые, бесконечные задачи и «творит новые, бесконечные идеалы».

 В эпоху бурного развития естествознания Гуссерль ставит вопрос о кризисе европейских наук, который он связывает с забвением жизненного мира как смыслового фундамента науки: в мире науки (предметная область, теоретические методы и модели, эксперимент, техника) ученый проходит мимо своей субъектно-смысловой корреляции с предметами и направляет внимание на связи между последними. Наука, по Гуссерлю, не должна дедуцировать свои положения из сферы обыденного опыта, но она с неизбежностью соприкасается с основным способом ориентации в жизненном мире — с восприятием, ибо восприятие — основа (фундирующий акт) образования абстракций и конечный пункт верификации или фальсификации теории. Главное, однако, состоит в том, что именно в жизненном мире субъективность ученого обретает опыт смыслоотнесенности к миру. В рефлексии этот опыт дает возможность устранять невыявленные, т.е. не соотнесенные с определенным способом смыслообразования предпосылки. Для Гуссерля кризис европейской культуры в целом состоит в объективизме, который затемнил истинный смысл рационализма, смысл «имманентной духовной истории Европы».

 Варианты феноменологии различаются прежде всего исходной точкой описания фундаментального круга «человек-мир-сознание-бытие-личность-телесность-человек». Инвариант феноменологии — учение об интенциональности сознания, которое невыводимо из «фактических последствий» и несводимо к ним (прагматизм), к иррациональному потоку бытия или образу культуры (философия жизни), к практической деятельности (марксизм), к индивидуальному или коллективному бессознательному (психоанализ), к знаковым системам и структурным связям как каркасу культуры (структурализм), к коммуникативной практике, «следам» и т.п. (постструктурализм, постмодернизм), к интерпретации (герменевтика), к логическому и лингвистическому анализу (аналитическая философия). В то же время феноменология имеет определенные точки соприкосновения практически со всеми течениями современной мысли и некоторыми школами древней и классической философии. Существенная близость обнаруживается там, где на первом плане оказывается проблема формирования смысла (значения) и возможности его усмотрения, там, где анализ наталкивается на несводимость значения к тому, что не является значением или смыслообразующим актом: В феноменологическом учении о сознании выявляются предельные возможности многообразных способов смыслообразования: от простейшей фиксации пространственно-временного положения объекта до усмотрения идеальных предметов, от первичной рефлексии на восприятие до размышления о смысловых основах культуры.

 Литература

 Гуссерль Э. Феноменология (Статья в Британской энциклопедии) // Логос. 1991.

 № 1;

 Гуссерль Э. Картезианские медитации. М., 2001; Молчанов В.И. Время и сознание. Критика феноменологической философии. М.,

 1988; Феноменологическая концепция сознания: проблемы и альтернативы. М-, 1998.

[Ртуть]

<a href="https://www.youtube.com/v/4GgZ9Mu4n-I" target="_blank">https://www.youtube.com/v/4GgZ9Mu4n-I</a>

[Ртуть]

<a href="https://www.youtube.com/v/ReaeGt5XQPA" target="_blank">https://www.youtube.com/v/ReaeGt5XQPA</a>

[Ртуть]

http://www.peremeny.ru/blog/4844

26 апреля 1889 года родился Людвиг Витгенштейн, один из самых загадочных философов ХХ века

То, что автор «Логико-философского трактата» и «Философских исследований» — один из самых непонятых, загадочных философов ХХ века, давно успело стать общим местом в его восприятии. Культурный статус у него такой: выскальзывать из понимания, из укладывания в заготовленные ячейки.

Людвигу Витгенштейну обязаны своим существованием по меньшей мере три крупных интеллектуальных течения, без которых немыслимо ушедшее столетие. Раннего Витгенштейна считает своим предшественником логический позитивизм, позднего — оксфордская лингвистическая философия и американская философия лингвистического анализа.

Но самый своеобразный вклад этого крайне своеобразного человека в культуру, помимо всего им сделанного, пожалуй, то, что хочется назвать «эффектом Витгенштейна». Дело в том, что все три восходящих к нему направления мысли основаны на частичном, недостаточном и, в конечном счёте, неадекватном его прочтении. И ни к одному из них сам он, без сомнения, не принадлежал.

Особую парадоксальность этому обстоятельству добавляет то, что вообще мало кто в истории мировой философии так стремился к однозначной ясности и прозрачной отчётливости выражения мысли, как Витгенштейн. Можно было бы даже сказать, что её прояснение он считал важнейшей задачей и для себя, и для философии вообще. По видимости так оно и было, правда, то были лишь усилия по как можно более точной настройке оптики для настоящей, куда более глубокой задачи.

Глубокой и настолько неизменной во всю его жизнь, что в некотором смысле разделение Витгенштейна на раннего и позднего — огрубляющая условность. При том что поздний раннему во многом попросту противоположен.

Всё, что он делал в жизни, включая и занятия философией, и неоднократные попытки уйти от неё, образовывало одно экзистенциальное переживание. И всю жизнь он решал, по существу, единственную проблему: смысла жизни, правильной внутренней позиции по отношению к этому смыслу. Она же — проблема счастья, потому что счастьем для этого мучительно-трудного (и себе и другим) человека была жизнь в как можно более точном соответствии с собственными ценностями. Но такая, которая свидетельствовала бы о «человеке вообще», человеке как таковом. Жизнь, которая наилучшим образом воплотила бы на данном конкретном биографическом материале человеческую сущность. И ещё важнее: такая, которая позволила бы прийти в согласие с надчеловеческими, жизнеобразующими силами. Чем бы они ни были; а чётко знать и выговорить, что они такое, никогда не возможно вполне. На их присутствие можно лишь указывать собственной жизнью.

Витгенштейн никогда и не думал это скрывать. С самого начала он говорил о «Логико-философском трактате» (книге, которая на протяжении нескольких десятилетий определяла интеллектуальную жизнь по обе стороны Атлантики), что основная задача этого текста — этическая. Кто-нибудь отнёсся к этим словам всерьёз, кроме самого автора?

Всё деление его многотрудной жизни и работы на периоды связано с тем, какие инструменты и материалы в каждый из периодов он находил наиболее адекватными для решения своей основной задачи. Нет, даже так: инструмент и материал был всё время один — язык. Просто ранний и поздний Витгенштейн подходил к нему по-разному.

«Чем бы ни было то, от чего мы зависим, — писал он в своём военном дневнике, — в каком-то смысле мы никогда не хозяева самим себе, и то, от чего мы зависим, можно назвать и Богом… Бог в этом смысле — просто судьба или, что то же самое, мир, независящий от нашей воли. Верить в Бога — то же самое, что знать смысл жизни».

Отсюда решающе важная задача: как можно чётче определить, «ограничить изнутри» сферу того, что поддаётся пониманию и речи. Тем самым должно быть обозначено и то, что словам не поддаётся, но образует основу и слов, и всего остального.

Ради соответствия этому непроизносимому, но важному Витгенштейн, крайне далёкий от традиционного патриотизма, пошёл добровольцем на мировую войну. Ради этого позже откажется от своей доли отцовского наследства в пользу неведомых ему бедных писателей и художников, чтобы огромные деньги, которые сделали бы его одним из богатейших людей Австрии, не отвлекали от главного. Об этой основе жизни — «Логико-философский трактат», который Витгенштейн писал в окопах на русском фронте и завершил в итальянском плену. Об этом — знаменитый, в пух и прах зацитированный последний афоризм «Трактата», ради которого он весь и написан: «О чём невозможно говорить, о том следует молчать».

В основе «Трактата» — мысль о структурном тождестве языка и реальности. Условность знаков языка не препятствует этому: ведь речь не о внешнем сходстве, а о взаимном соответствии логических структур языка и мира. Благодаря этому язык моделирует предметный мир: элементарное предложение логически отображает атомарный факт (своего рода элементарное событие), а язык в целом — логическое отображение всех фактов мира.

В языке есть здоровые участки. Это те его части, что описывают мир как совокупность фактов: конечную предметную действительность, систему содержаний и связей, логически упорядоченную и постижимую рациональными средствами. Задача философии — отделить их от гнили бессмысленных утверждений.

Философия, писал Витгенштейн, не наука, но «процесс прояснения» предложений. Её дело — с помощью правил логики «строго установить границы мысли», которые иначе остаются «мутными, расплывчатыми» (4.112). «Вся философия — это критика речи». (4.0031). Философия «должна ставить границу мыслимому и тем самым немыслимому» (4.114). Основы бытия — не в мире, о котором возможно говорить, но за его пределами, и не выразимы в языке. На них следует указывать особым, значимым молчанием. Высказывания же традиционной метафизики о «Боге», «душе», «сущности мироздания» и тому подобных материях — ни истинны, ни ложны, но просто бессмысленны, поскольку никакие факты реальности им не соответствуют.

И это немедленно приняли за антиметафизический пафос.

Закончив «Трактат», Витгенштейн был уверен, что сделал в философии всё, что вообще было возможно. «Передо мной стояла задача, — пишет он в год выхода немецкого издания «Трактата», в 1921-м, — я её выполнил и теперь погибаю… Жизнь моя, в сущности, стала бессмысленной…». Тем более что его, как оказалось, не понял даже бывший учитель, собеседник и друг Бертран Рассел. Об остальных и говорить нечего.

Предстояло найти новую, достойную форму жизни. Он искал её на путях общественного служения.

Пока автор учительствовал в деревеньках Нижней Австрии, работал садовником в монастыре, строил дом для своей сестры, книга его стала откровением для Венского кружка ? группы интеллектуалов, которую в 1922 году собрал вокруг себя Мориц Шлик, профессор кафедры философии индуктивных наук Венского университета. В «Трактате» члены кружка вычитали, что метафизика — пустая болтовня, и заниматься стоит исключительно логическим анализом языка науки.

Их программой стала разработка новой научной философии, с использованием элементов эмпиризма в духе Юма, идей Маха о том, что научны лишь высказывания о наблюдаемых феноменах, и тезиса Витгенштейна, что осмысленные предложения лишь потому таковы, что описывают определённые факты. Основными инструментами должны были стать математическая логика и принцип верификации1. С их помощью планировалось создать для науки совершенный, исключающий неточности язык, подобный тому, который, как они считали, предложил Витгенштейн в «Трактате».

Так Витгенштейн оказался основоположником системы идей, которую развивали венцы — логического позитивизма2.

Предложенный им анализ венцы использовали для решения задач, связанных с созданием новой, единой науки, которая объединила бы на общих надёжных основаниях все дисциплины — при доминировании физики, биологии и математики.

Роли их «духовного отца» Витгенштейн не хотел никогда, даже бывая на заседаниях кружка. Он был уверен, что для решения экзистенциальных, единственно важных, проблем человека решение научных проблем даёт очень мало. Его с самого начала раздражала ограниченность позиции членов кружка, их высокомерная невосприимчивость к мистическому опыту. Он спорил с ними, но они — как, впрочем, и он — слышали лишь то, что хотели слышать. Они видели в нём экстравагантного чудака. Он был уверен, что они обедняют и профанируют его мысли. Разрыв был неизбежен.

Но дело было сделано: Витгенштейн вновь занялся философией. В 1929 году он вернулся в оставленный было Кембридж, защитил «Трактат» как докторскую диссертацию и стал читать лекции в университете. Он давно уже думал о несовершенстве результатов «Трактата», о том, что исходил тогда из упрощённой картины мира и её логического образа в языке. Теперь его задача — создать более реалистичный подход к языку и миру.

Значения слов, признаёт он, определяются не отношением их к фактам, как думалось в пору «Трактата», а ситуациями, в которых они употребляются — правилами «языковых игр». Не существует слов, которые гарантировали бы точное знание о мире. Язык теперь видится ему подобным старинному городу с лабиринтом запутанных улиц, нагромождением разновременных построек.

Но это не значит, что не существует ни невыразимого, ни границы между ним и словом, ни возможности мистического знания высших ценностей, расположенных по ту сторону границы.

Задача философии прежняя: прояснение языка. Составление точной карты языковых значений, проведение границ между «языковыми играми», помощь в высвобождении из неисчислимых ловушек, которые готовит человеку язык, выявление условий очередной игры в том, что так легко принять за вечные истины. Философия по-прежнему — стремление к ясности, усиленное лишь пониманием того, что окончательная ясность недостижима.

Он ещё не раз делал попытки уйти от философии как профессии, всё время возвращаясь к мысли, что единственно важное дело — это воплощение ценностей в праведной жизни. Во время Второй мировой, уверенный, что теперь преподавать философию «бессмысленно и позорно», стал разносчиком лекарств в военном госпитале. И всё это время не переставал думать и писать философский дневник, лишь по видимости рассыпающийся на фрагменты, а на самом деле образующий труднообозримое растущее целое. Рукописи его издают до сих пор.

По рукам ходили записи лекций Витгенштейна, «Голубая» и «Коричневая» книги, но печатать он ничего не разрешал: чувствовал, что, будучи вырваны от живого здесь-и-сейчас происходящего мышления, его мысли обречены на искажение. «Философские исследования» он готовил к печати сам и не успел закончить. Книга вышла после смерти автора, и это стало началом его новой славы и новой, ещё более широкой полосы его влияния на современную мысль, против которого он уже ничего не мог возразить.

Работы позднего Витгенштейна повлияли на философию лингвистического анализа, которая стала складываться в Великобритании ещё с 1930-х. На этой основе сформировалась исследовательская программа теоретической лингвистики, в пределах которой тоже было достигнуто множество осмысленных результатов. Он считается родоначальником того направления в аналитической философии, которое концентрируется на анализе значений отдельных выражений естественного языка и иных задач перед собой не ставит.

Сам же он был философом в редкостном, хотя и не вполне забытом европейской культурой смысле, восходящем ещё к мудрецам античности. Философия была для него прежде всего образом жизни и типом внутренней (а для того и внешней) самоорганизации. Затем — терапией: устранением беспокойства, вызванного ложно сформулированными («вечными») вопросами и проблемами. И лишь после этого — продуцированием мыслей и уж тем более текстов. Потому-то он и не ставил высоко свои философские занятия, а профессиональной философии и вовсе терпеть не мог и при всяком удобном случае отговаривал своих кембриджских студентов от того, чтобы ею заниматься. Некоторых, кстати, вполне успешно.

Его вёл и толкал (иной раз, пожалуй, и против его воли) своего рода невроз смысла: воля к постоянному, «через-не-могу», возобновлению в себе смыслосозидающего, проявляющего его собственные основы усилия. Очень небудничное существование. Такие люди — культурные герои. Они стоят на страже границ человеческого: выясняют, где проходят эти границы, не позволяют хаосу их прорвать. Это требует такого высокого и такого штучного напряжения, что их всегда единицы. В этом смысле неудивительно, что Витгенштейн не создал собственной философской школы. Даже не потому, что он этого не хотел: хотя действительно не хотел, не раз повторял, что он никого ничему не хочет учить. Но уже потому, что культурные герои этого рода — одиночки по определению.

«Эффект же Витгенштейна» состоит вот в чём: то, что человек делает, прочитывается частями и, по сути, не адекватно тому, что он думал и чего хотел на самом деле; но при этом очень плодотворно и с далеко идущими культурными последствиями.

Это означает, между прочим, и то, что в таким образом прочитанном, избыточно, казалось бы, интерпретированном интеллектуальном явлении остаётся ещё большой смысловой запас. Что оно может быть ещё не раз перепрочитано, переинтерпретировано, может приобрести какое-то ещё четвёртое, пятое значение, дать направление ещё одному культурному движению, которое также, как потом выяснится, окажется не в слишком прямой связи со своим «отцом-основателем».

Четвёртое, кажется, уже есть, хотя сильно уступающее в мощи трём первым. Это — постановка Витгенштейна в религиозный контекст. Не исключаю, что и это некоторое misreading, но в отличие от первых трёх попыток, возможно, более близкое к его первоначальным смыслам.

У Витгенштейна в его манере изъясняться уже усматривают сродство с умственной стилистикой людей восточных культур, с дзэнскими коанами3. Мне же думается, что по типу своих внутренних усилий Витгенштейн — очень христианский мыслитель. Даже первохристианский: в нём есть что-то от тех времён, когда небольшая горстка первохристиан с чистого листа начинала мировую историю. Его тип интеллектуальной и душевной (в его случае неразделимо) работы — постоянное возобновление себя, с чистого листа, постоянное преодоление инерций. В каждый момент существования — новая земля и новое небо. Собственно, как и у Толстого, чьё (очень своевольно сравнительно с оригиналом переработанное) «Евангелие» он случайно купил на фронте, в галицийской лавочке, и который оказался ему так созвучен.

Но думается, что безусловное приписывание Витгенштейну религиозных смыслов было бы очередным преувеличением. Тут сложнее; тем более что верующим в традиционном смысле его всё-таки не назовёшь.

Основной целью его усилий была, похоже, именно этика — помимо-религиозная, должная (если не по замыслу, то, по крайней мере, по чувству Витгенштейна) иметь отношение к человеку независимо от того, религиозен ли тот и к какой религии себя относит. Он искал действенных основ человеческого; императивов существования, достойных названия универсальных.

С другой стороны, чем, в самом деле, был бы философский ХХ век, если бы не логический позитивизм венцев и не британско-американская лингвистическая философия?

Люди вычитали из Витгенштейна, по своему обыкновению, то, что им тогда было — или казалось — нужнее всего. Выстроили с его помощью собственные насущные смыслы. Будь иначе, разве бы его влияние так распространилось?

Витгенштейн наверняка был не единственным, зато на редкость ярким объектом такого понимания: ветвящегося, своевольного, избирательного, глуховатого к своему предмету. На его примере мы можем, наконец, осознать, что восприятие этого рода — не только «искажающее» и «уводящее в сторону». Оно ещё и в необходимом порядке вещей. Что плоды любого влияния всегда возникают из двух в некотором смысле равномощных сил: падающего семени и принимающей почвы. Что непонимание в культуре — сколь бы ни было оно трагично, даже мучительно для непонятых — ничуть не менее важно, чем понимание.

«Частный Корреспондент»

—————

1Принцип верификации (verification principle) — критерий научности, предложенный логическими позитивистами: согласно этому принципу, чтобы суждение могло быть принятым в качестве научного, оно должно поддаваться проверке — быть верифицируемым.
2Логический позитивизм, он же — логический эмпиризм или неопозитивизм: философская школа, основывающаяся на принципах эмпиризма (направление в теории познания, считающее единственным источником достоверного знания чувственный опыт и наблюдаемые доказательства) и рационализма (считающего надёжным источником знания и действий разум) и опирающаяся в теории познания на методы математики и логики. Члены Венского кружка отвергали как бессмысленные любые утверждения, которые не могут быть подтверждены опытом, то есть не соответствуют критерию верифицируемости. В свете этого метафизические утверждения как таковые для них были бессмысленны. Своим предшественником логические позитивисты, кроме определённым образом прочитанного Витгенштейна, считают Дэвида Юма, который отрицал возможность ответов на метафизические вопросы вроде существования Бога или бессмертие души, поскольку идеи Бога или души не могут быть надёжно обоснованы простыми чувственными впечатлениями.
3Горин А.В. Границы языка и язык границ. Витгенштейн и дзэн // Путь Востока. Проблема методов. Материалы IV Молодёжной научной конференции по проблемам философии, религии, культуры Востока. Серия Symposium, выпуск 10. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. С. 57?61.

[Ртуть]

                                                                                           Май 14th, 2014 АВТОР: Глеб Давыдов
                                   
                                     Побег к себе, или Что такое искусство



До сих пор нет однозначного ответа, с которым бы согласились единодушно все причастные и интересующиеся. Возможно, потому что и сам вопрос никогда не прояснялся до абсолютной ясности. Что на самом деле хотят узнать задающиеся этим вопросом? Очевидно, что в основе вопроса лежит желание разгадать тайну искусства. Тайну того воздействия, которое оказывают произведения искусства на нашу жизнь. Воздействие есть, и с этим, кажется, никто не спорит. Но в чем же тайна?

Если вглядеться со всем вниманием, то можно заметить, что мотив, заставляющий человека обращаться к произведению искусства, сводится к некоторому недовольству своей ситуацией, то есть, в конечном счете, к простому «бегству от реальности в прекрасные иные миры». Даже если вы пока не согласны с этим утверждением, попробуйте принять его на веру или хотя бы условно согласиться. Позже вам станет ясно, почему это именно так и откуда взялся этот тезис. А пока согласимся, потому что дальше я буду называть того, кто испытывает на себе воздействие произведения искусства, «беглецом». Так что даже если вы считаете, что, воспринимая произведения искусства, вы вовсе не «беглец», а, к примеру, «культурный и образованный человек» или что-то в этом роде, пока что просто имейте в виду, что это не столь важно. Можете даже считать, что «беглец» и «культурный и образованный человек» (или кем бы вы себя не считали) это синонимы.

Посмотрим внимательно на человека, который только что «прятался от жизни», например, в роман (в картину, в песню, в симфонию, словом, в любое произведение искусства, настоящее произведение, а не в какой-нибудь местечковый сериал, хотя и среди них, наверное, попадаются реальные, — а что такое подлинное произведение искусства, мы и выясним в этом тексте). Достаточно поговорить с таким человеком до «бегства» и потом поговорить с ним же после «бегства», как мы сразу почувствуем разницу: тот, кто «убегал», вернулся преображенным. Если не интеллектуально, то, во всяком случае, энергетически. Ему, например, стало как-то «легче на душе». Как-то «спокойнее». Многие отмечают «очищающий эффект», производимый на них контактом с произведениями искусства. Возможно, правда, что «вернувшийся беглец» наоборот погрузился в депрессию и страдает как никогда сильно (например, часто такое бывает после чтения Достоевского). Но, будем считать, что это те самые катарсические страдания, через которые высвобождаются подавленные энергии. Страдания, влекущие за собой очищение и освобождение. И в этом случае опять же эффект бесспорен. Эффект (перемена, трансформация) есть при любом соприкосновении с подлинным произведением искусства. При условии, что соприкосновение это действительно состоялось, а не имел место механический, неглубокий контакт, при котором были задействованы только внешние органы чувств (эффект может быть и в этом случае, но тут он, скорее всего, будет совершенно незаметен без специального исследования). Со-прикосновение – это реальный контакт («реальный контакт» можно сравнить с тем, что вы чувствуете, если кто-то прикасается рукой к вашей руке, когда вы бодрствуете, в то время как «механический, поверхностный контакт» это как если бы кто-то прикоснулся к вашей руке в тот момент, когда вы крепко спали, и в итоге вы так ничего и не заметили).

Откуда берется этот эффект трансформации? Кто его испытывает? Кто меняется? Кто подвергается воздействию? Начнем с последнего: воздействию подвергается тот образ, который «беглец» принимает за себя. То есть та личность, которой «беглец» себя воображает. Уже сам факт изменений, преобразований, случившихся в «беглеце», говорит о том, что этот кто-то, подвергшийся изменениям, не был неизменным, не был константой. «Беглец» меняется, подвергается трансформации, а значит непостоянен.

Любая личность подвергается трансформации. И это говорит о том, что личность (или, можно сказать, «образ самого себя») это нечто временное, непостоянное, преходящее. Но если есть нечто преходящее, то должно быть и что-то постоянное, на фоне чего происходит перемена и на фоне чего она может быть замечена и опознана. Нечто такое, что наблюдает все происходящие перемены, но само остается не подвержено изменениям (и уже поэтому может констатировать факт изменений, так как изменения произошли относительно этого постоянного и неизменного). Человек нередко сам прекрасно видит и может согласиться с тем, что нечто в нем меняется. Даже в процессе происходящих изменений он видит, что они происходят. Замечает их. Кто видит? кто замечает? Некая константа в человеке. Иначе (если бы этой константы не было) он бы не смог подтвердить, что нечто в нем изменяется (изменилось). Если есть объект, наблюдая за которым, мы свидетельствуем, что он постепенно (со временем) меняется, то должен быть и субъект, а именно – тот, кто наблюдает и свидетельствует эти перемены. Мы можем сказать, что это просто одна часть личности (нашего «образа себя»), «более постоянная», наблюдает за другой, «менее постоянной, подвижной». Но если это так, то для того чтобы подтвердить это, заметить это (а не просто спекулировать по этому поводу), должен быть кто-то третий. Который воспринимает, как одна часть личности («более постоянная») наблюдает за другой («менее постоянной»). Но кто этот третий? Возможно, и его тоже можно обнаружить и наблюдать. Наблюдать, как он наблюдает за тем, как одна часть личности наблюдает за другой частью? Попробуйте, прежде чем читать дальше. Если не совсем понятно, о чем тут идет речь, то перечитайте этот абзац, вникните, а потом проведите это небольшое самоисследование. Обнаружьте в себе того, кто меняется под воздействием, например, прочитанного рассказа, а потом обнаружьте того, кто обнаружил эти изменения. Найдите в себе, того, то наблюдает за этими изменениями, кто свидетельствует эти изменения. Этот наблюдающий не изменился. И за ним уже никак наблюдать не получается. Это на самом деле важный момент, который позволит понять все то, о чем речь пойдет дальше в связи с искусством, его истинным смыслом и способами его функционирования. Это не какая-то отвлеченная философия, это совершенно практическая вещь.

Если вы провели это самоисследование, то дальнейшее будет для вас простым и очевидным. Вы, в частности, легко сможете согласиться, что большинство искусствоведов (литературоведов, профессионалов в экспертизе и оценке в тех или иных областях искусства) на самом деле не понимают, с чем они имеют дело. И увидите, что в связи с этим возникает множество недоразумений относительно того, что же считать настоящим искусством, а что нет, что «талантливо», а что нет, что «прекрасно», а что нет, и так далее. Возникают всяческие искусственные конъюнктурные институты типа литературных премий, музыкальных конкурсов, аукционов живописи и проч. Вкладываются большие деньги. Пишутся статьи и большие теоретические работы. Возникает целая тусовка соучастников, почитателей и подражателей. Соучастники и подражатели стремятся перещеголять друг друга, пиарятся, как могут, пишут по роману в месяц. И так далее. Вы поняли, о чем я. Этого добра сейчас много, и мы тут говорим совсем не об этой ярмарке тщеславия. Я это все упоминаю сейчас не для того чтобы обличать, а просто чтобы четко дать понять: это все не то. Не искусство. И очень редко в контексте всей этой кутерьмы может блеснуть что-то подлинное. Слишком там все омертвелое, слишком ригидное, чтобы позволить подлинному раскрыться в такой среде. Скорее подлинное искусство появляется уже где-то в совершенно другом месте. И выражается в совсем иных, неожиданных формах. Хотя по-прежнему может проявиться и в традиционных жанрах лирики, романа, песни, холста, фильма.

Возможно, что ваше самоисследование не состоялось, и тогда вы (если вы все еще читаете этот текст), уже не совсем понимаете, о чем это я тут толкую. Тогда позвольте мне привести один пример. Предположим, вы стоите на берегу реки с сильным течением. Вы подходите к реке и окунаете в нее ногу. Вы чувствуете прохладу речной воды, а также ощущаете силу течения. Ваша нога становится холодной и покрывается мурашками. Возможно, вы испытываете еще какие-то чувства. Вы вынимаете ногу из воды. Она мокрая, холодная и, возможно, подушечки пальцев на ногах немного скукожены. Теперь вопрос: что в вас переживает описанный опыт? Сказать, что это «нога переживает» нельзя, потому что вы воспринимаете ощущения ноги, а не нога воспринимает их самостоятельно. Сказать, что это вы, тоже нельзя, потому что существенная часть вашего тела осталась незатронутой. Почти все ваше тело как было сухим и достаточно теплым, так и осталось. Однако в целом вы можете сказать: «Я пережил этот опыт». Сказать вы это можете по той причине, что вы (тот, кто заявляет о пережитом опыте) — это ни нога, ни остальная часть тела. Вы тот, кто, посредством ноги и остального тела и сравнения-сопоставления ощущений, может сказать: «Я пережил это». То же самое и с произведением искусства. Когда вы «входите» в него, вступаете с ним в контакт, вы видите, как нечто в вас начинает ощущаться по-другому. Возможно, это начинается как некое эстетическое ощущение («нога и чувство влажности и холода» или «остальное тело, которое на контрасте чувствует себя более сухим и теплым и покрывается мурашками»). Возможно, как интеллектуальное наслаждение («новизна и возникающий от этого интерес в переживании холода и влаги, новизна и интерес к чувству контраста»). Но потом вы замечаете, что ни эстетическое, ни интеллектуальное – не столь уж существенны в этом опыте и не столь уж сильно способствуют тем изменениям, которые в вас происходят. Вы констатируете, что происходит нечто помимо этого. В примере с рекой это «помимо» может быть выражено в некоторой смене вашего настроения после контакта с рекой. Впрочем, вряд ли этот опыт сильно затронет вас, так как имел место в основе своей физический феномен. А в случае с искусством происходит не только физический контакт. Это и можно назвать «духовным опытом», который выражается в виде преображения «беглеца» в процессе «бега».

Откуда берется этот духовный опыт в случае с восприятием произведения искусства?

Из вас.

Произведение искусства создано из того «пространства» и тем «пространством», которое и есть на самом деле «вы». Не та личность, которой вы себя воображаете и которая подвержена переменам, не ваш образ себя. А тот, кто все воспринимает, наблюдает и свидетельствует, но кого, в свою очередь, воспринять и наблюдать невозможно. Это не «нога, которую вы окунули в поток», не «остальные части тела, оставшиеся сухими», не «речной поток с сильным течением», не «личность, который вы себя считаете и которая подвергается наблюдаемым трансформациям», не ваш «ум», который получает интеллектуальное удовольствие от сюжета (процесс, который вы тоже можете наблюдать), не «развитое эстетическое чувство», которое позволяет вам испытывать порой ни с чем не сравнимое душевное наслаждение (наслаждение, которое вы тоже можете видеть как нечто, существующее отдельно от вас, как объективный процесс, а значит это не вы, так как вы — наблюдающий субъект). Все, что вы можете наблюдать, не может быть вами. «Нож не может разрезать сам себя, весы не могут взвесить сами себя, глаза не могут увидеть сами себя», — этот пример часто приводит духовный учитель Муджи, указывая на истинное существо человека.

В английском языке это истинное в человеке называется «Self», и переводится иногда на русский как «Личность», что некорректно. Более корректный перевод «Самость» или «Сущность». Когда Self отождествляет себя с физическим телом, возникают все остальные идеи и представления человека о самом себе как об отдельной сущности. Возникает социально обусловленная конструкция под названием «личность», (в английском это называется «person»), «ошибочный, ложный образ самого себя». И это уже не Self, а «myself», который как нечто отдельное противопоставляет себя «yourself» (мысль «я», которая противопоставляет себя мысли «ты»). А сначала есть просто «Self», чистое Сознание. Осознанность, не смешанная ни с какими идеями и представлениями. В индийской духовной традиции это называется Атман. Впрочем, давайте не будем углубляться в термины, иначе это займет слишком много времени. В разных концепциях Самость (Self) называется и трактуется немного по-разному, как и «личность»*. Это все частности. Достаточно того, что мы понимаем, о чем идет речь. Self это наше ядро, наша подлинная и изначальная природа, не затронутая ничем, вечная и неизменная. Нерождающаяся и неумирающая. Это то, что всегда есть, здесь и сейчас. Постоянное. Наше подлинное Я, о котором мы забываем, с детства привыкая считать себя неким социальным конструктом под названием «личность», «person».

Автор подлинного произведения искусства, часто не осознавая этого, создает это произведение не столько из личности, сколько из Self. И эта Self творца ничем не отличается от той Self, которая составляет суть читателя. Не просто не отличается, а составляет с ней единое целое. Это буквально ОДНО ЦЕЛОЕ. Безличное универсальное Сознание. Оно Одно и едино. Просто проявляется по-разному в разных телах. Поэтому, когда «беглец» имеет дело с подлинным произведением искусства, произведением, написанным из Self, он прикасается к своей подлинной природе, на мгновение получает возможность побыть самим собой. А не той личностью, роль которой ему приходится играть с детства. Собственно, и бежит-то он как раз от этой «личности», за которую привык себя принимать. От всех тех обстоятельств, условностей, обязанностей, дел, суждений, самооценок и прочего хлама, который он накопил за свою жизнь, впитал, считая себя таким-то и таким-то персонажем. Бежит «на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы» (Пушкин). Буквально в пустыню, в пустоту. (Нередко для указания на Self духовные учителя в качестве метафоры используют термин «пустота».) Такова магия искусства — подлинные произведения искусства возвращают нас к самим себе.

Степень подлинности произведения искусства, таким образом, может определяться исходя из того, насколько автор был в момент создания произведения в чистом Self или же к Self подмешивались в тех или иных пропорциях личностные представления и программы, усвоенные автором в ходе его жизненного пути. На этом и должно строиться подлинное искусствоведение. Это одно и может быть критерием определения чистоты и силы произведения искусства. Которое, впрочем, если оно и впрямь настоящее, не нуждается ни в каких определениях подлинности.

Но ради развлечения мы чуть ниже все-таки разберем на примерах некоторые произведения искусства, попробовав по некоторым признакам установить, насколько авторы были в чистом Self (иногда это состояние называется «вдохновением», «приходом Музы» и т.п.), и подмешивались ли к ней личностные программы (и если да, то какие).

А пока процитирую Экхарта Толле, еще одного современного духовного учителя, который иногда толкует книги с точки зрения своего учения. Обычно он выбирает особые книги, книги, написанные из чистого Self, такие как «Дао дэ Цзин» и «Бхагавадгита». В лекции о «Медитациях Марка Аврелия» он говорит о таких книгах: «Эти книги полны могущества, они неподвластны времени. … Книги такого рода это нечто большее, чем просто книги. Я чувствую исходящие из них поля жизненной энергии. И эти книги имеют свою собственную жизнь». А далее замечает: «Мы смотрим через книгу на самих себя. Так как любая имеющая значение книга всегда о вас. И это также справедливо по отношению к литературе. Если вы читаете значимую, полную глубокого смысла книгу, она всегда о человеческой обусловленности, под сюжетом всегда спрятана истина об обусловленности человека, то есть о вас. Книга могущественна, так как она о вас. … Мы смотрим на самих себя через книгу. Мы смотрим на правду о пробуждении или на дисфункциональные умственные модели в самих себе, начинаем осознавать их». Экхарт Толле не столь радикальный учитель, как Муджи. То, что названо выше личностными программами (из которых и состоит личность), он называет «дисфункциональными умственными моделями», но это уже концептуальные частности двух разных подходов, частности, которые не меняют сути.

В лекции о «Дао дэ Цзин» Толле очень хорошо сказал о том, почему многие произведения, написанные уже очень давно, не устаревают, остаются как бы вне времени: «Если книга, которая была написана так давно, до сих пор жива, это означает, что она должна была быть написана из очень глубокого состояния и указывает на что-то, что находится вне времени. Если бы она не была написана из глубокого, находящегося вне времени состояния ее автора и не указывала бы на то, что находится вне времени, книга написанная 2500 лет назад была бы сейчас неуместна, бессмысленна, непонятна. Некоторые книги, которые были написаны 20 лет назад, уже устарели. Или если вы почитаете вчерашние газеты — они уже устарели. Для того чтобы что-то было по-прежнему современным, важным и полным глубокого смысла для многих людей, в нем должно быть что-то, находящееся за пределами времени. … Эта книга — средство, которое помогает нам открывать самих себя и нашу связь, соединенность с безграничным целым, с вселенной».

Именно поэтому личность, соприкасаясь с произведением искусства, претерпевает трансформацию. Она становится тоньше, она становится мягче, ближе к своей истиной природе. Нечто ложное и наносное уходит. Подавленные энергии (нереализованные вытесненные желания и т.п.), которые человек загнал глубоко в себя, живя в соответствии с социальными шаблонами и правилами, поднимаются на поверхность, и активируется процесс самоочищения. Человек, находящийся под воздействием произведения искусства, не только меняется сам, но и, испытывая вдохновение, начинает менять мир вокруг себя, формировать новую реальность. Он делает это порой совершенно незаметно для себя, просто взглядом, жестом, интонацией при общении с друзьями. А может быть и сам создает произведение искусство.

Таково самое глубокое, настоящее предназначение искусства. Убегая от себя ложного и от (с)ложных обстоятельств, в которые неизбежно попадает (с)ложная личность, человек прикасается к истинному себе. Чувствует простую истину. Такова изначальная религиозная сущность искусства. Первобытные люди знали об этом. Поэтому для них религиозный ритуал и искусство не были раздельными. Искусство это буквально один из важнейших инструментов Творения мира. То, как Бог (Self) творит через людей этот мир, как воздействует на него. (Забавно, что на поверхностном уровне это может выглядеть как некое развлечение, как отвлечение человека от неких «действительно важных и серьезных дел!».)

Как я уже говорил, в наше время подлинное искусство дышит где хочет и часто совсем далеко от выставочных и концертных залов, литературных посиделок и прочих официально признанных «храмов прекрасного». Например, Муджи, уже упомянутого выше духовного учителя, можно считать величайшим поэтом нашего времени. Его сатсанги это спонтанные импровизации, во время которых он с помощью образов, слов и интонаций то и дело погружает слушателей в состояние, ничем не отличающееся от состояния, к которому приходит человек, контактирующий с подлинными произведениями искусства. Многие другие современные духовные учителя (тот же Экхарт Толле, Артур Сита) вполне могут быть названы современными поэтами. Ведь чем иным, кроме как указанием на истину с помощью образов, интонаций, музыки слов, рождающихся из тишины, занимались все великие поэты всех времен?

[Ртуть]

1.  Итак, нет истины более несомненной, более независимой от всех других, менее нуждающихся в доказательстве, чем та, что все существующее для познания, т. е. весь этот мир, является только объектом по отношению к субъекту, созерцанием для созерцающего, короче говоря, представлением. Естественно, это относится и к настоящему, и ко всякому прошлому, и ко всякому будущему, относится и к самому отдаленному, и к близкому: ибо это распространяется на самое время и пространство, в которых только и находятся все эти различия. Все, что принадлежит и может принадлежать миру, неизбежно отмечено печатью этой обусловленности субъектом и существует только для субъекта. Мир есть представление.
   Новизной эта истина не отличается. Она содержалась уже в скептических размышлениях, из которых исходил Декарт. Но первым решительно высказал ее Беркли: он приобрел этим бессмертную заслугу перед философией, хотя остальное в его учениях и несостоятельно. Первой ошибкой Канта было опущение этого тезиса, как я показал в приложении. Наоборот, как рано эта основная истина была познана мудрецами Индии, сделавшись фундаментальным положением философии Вед, приписываемой Вьясе, -- об этом свидетельствует В. Джонс в последнем своем трактате "О философии азиатов" ("Asiatic researches", vol. IV, р. 164): "Основной догмат школы Веданта2 состоял не в отрицании существования материи, т. е. плотности, непроницаемости и протяженности (их отрицать было бы безумием), а в исправлении обычного понятия о ней и в утверждении, что она не существует независимо от умственного восприятия, что существование и воспринимаемость -- понятия обратимые". Эти слова достаточно выражают совмещение эмпирической реальности с трансцендентальной идеальностью 3.
                                     
                                                    * * *
   Представление (описание)
                                                   
                                                     * * *

наконец, древняя мудрость индийцев гласит: "это Майя8, покрывало обмана, застилает глаза смертным и заставляет их видеть мир, о котором нельзя сказать -- ни что он существует, ни что он не существует; ибо он подобен сновидению, подобен отблеску солнца на песке, который путник издали принимает за воду, или -- брошенной веревке, которая кажется ему змеей". (Эти сравнения повторяются в бесчисленных местах Вед и Пуран9.) То, что все эти мыслители имели в виду и о чем они говорили, и есть не что иное, как рассматриваемый теперь нами мир как представление, подчиненное закону основания.
                                                         
                                                     * * *

Но время и пространство, каждое само по себе, наглядно представимы и без материи, материя же без них. не представима.

[Ртуть]

Итак, тело для нас является здесь непосредственным объектом, т. е. тем представлением, которое служит для субъекта исходной точкой познания, ибо оно со своими непосредственно познаваемыми изменениями предшествует применению закона причинности и таким образом доставляет ему первоначальный материал. Все существо материи состоит, как было показано, в ее деятельности. Но действие и причина существуют только для рассудка, который есть не что иное, как их субъективный коррелат. Однако рассудок никогда не смог бы найти себе применения, если бы не было чего-то другого, откуда он исходит. И это другое -- простое чувственное ощущение, то непосредственное сознание изменений тела, в силу которого последнее предстает как непосредственный объект. Поэтому для познания наглядного мира мы находим два условия. Первое, если мы выразим его объективно, это способность тел действовать друг на друга, вызывать друг в друге изменения, -- без этого общего свойства всех тел, даже и при наличии чувствительности животных тел, созерцание было бы невозможно; если же это первое условие выразить субъективного оно гласит: только рассудок и делает возможным созерцание, ибо лишь из рассудка вытекает и лишь для него имеет значение закон причинности, возможность действия и причины, и лишь для него и через него существует поэтому наглядный мир. Второе условие -- это чувствительность животных тел, или свойство некоторых тел быть непосредственно объектами субъекта. Простые изменения, которые испытывают органы чувств в силу их специфической приспособленности к внешним воздействиям, можно, пожалуй, называть уже представлениями, поскольку такие воздействия не пробуждают ни боли, ни удовольствия, т. е. не имеют непосредственного значения для воли и все-таки воспринимаются, существуя, следовательно, только для познания; в этом смысле я и говорю, что тело непосредственно познаваемо, что оно -- непосредственный объект. Но понятие объект здесь нельзя принимать в его подлинном значении, ибо при помощи этого непосредственного познания тела, -- познания, которое предшествует применению рассудка и является простым чувственным ощущением, -- не самое тело собственно выступает объектом, а лишь воздействующие на него тела, так как всякое познание объекта в собственном смысле, т. е. пространственно-наглядного представления, существует только через рассудок и для него, -- следовательно, не до его применения, а после. Поэтому тело как собственно объект, т. е. как наглядное представление в пространстве, подобно всем другим объектам познается лишь косвенно, через применение закона причинности к воздействию одной части тела на другую, -- познается, например, тем, что глаз его видит, рука его осязает. Следовательно, одно общее самочувствие не знакомит нас с формой своего собственного тела, а только через познание, только в представлении, т. е. только в мозгу впервые является нам собственное тело как протяженное, расчлененное, органическое. Слепорожденный приобретает это представление лишь постепенно, с помощью чувственных данных, которыми его снабжает осязание; безрукий слепец никогда не смог бы узнать формы своего тела или, в крайнем случае, должен был бы постепенно заключать о ней и конструировать ее из воздействия на него других тел. Вот с каким ограничением надо понимать наши слова, что тело -- это непосредственно объект.

[Ртуть]

<a href="https://www.youtube.com/v/16wCiReeCQI#t=501" target="_blank">https://www.youtube.com/v/16wCiReeCQI#t=501</a>

[Ртуть]

    <a href="https://www.youtube.com/v/NE3HNsi9jWM&amp;feature=youtu.be" target="_blank">https://www.youtube.com/v/NE3HNsi9jWM&amp;feature=youtu.be</a>

[Ртуть]

Эффект (иллюзия) Тетчер

[Ртуть]

    Давным-давно, 25 декабря 1925 года, в далёком-далёком Перу родился маленький мальчик Карлос Аранья Кастанеда. Так гласит сказка. Как было на самом деле, сейчас уже, наверное, не знает никто — маленький мальчик Карлос вырос и стал для миллионов людей по всему миру не менее значимым, чем другой мальчик, тоже, по одной из версий, родившийся 25 декабря, которого звали Иисус.



И я уйду. Один, без никого.
Без вечеров и утренней капели.
И белого колодца моего.
А птицы будут петь и петь, как пели.
Хуан Рамон Хименес
Барон Мюнхгаузен славен не тем, что летал или не летал, а тем, что не врёт.
Модель для сборки

   В знаменитой сказке Льюиса Кэрролла от Чеширского кота осталась только улыбка. От Карлоса Кастанеды осталась только сказка, имя которой — Карлос Кастанеда. Помню, когда я в детстве слушал пластинку «Алиса в Стране чудес» (постановка на стихи В. Высоцкого), меня шокировал вопрос: «Что остаётся от сказки потом, после того, как её рассказали?»

     Ответы на подобные дзенские вопросы приходят только в том случае, если искателю удаётся достичь повышенного состояния осознания (здесь и далее курсивом выделены термины Карлоса Кастанеды. — А.С.), ставящего его на один уровень с задавшим вопрос Мастером. И приходит этот ответ в бессловесной, не двойственной, сверхлогичной форме, которую потом можно облечь в любую словесную чепуху. Что такое Будда? Палочка для подтирки. Что такое путь воина знания? Карлос Кастанеда, 11 книг и магические пассы тёнсегрити? Мультимиллионнодолларовая корпорация Clear Green и рак печени? Чтобы действительно получить ответ, добросовестному исследователю предстояло бы ещё заслужить его — ценой целой безупречной жизни (и смерти!) воина знания. А в конце пути искателя, безусловно, уже не волновали бы все эти наслоения того, что индусы называют «майя», Кастанеда называл просто глупостью, а исследователи его творчества именуют его биографией.

    Формальная биография Кастанеды заурядна, даже скучна, а местами и неприглядна. Но и в этой пустой оболочке, в этой разбитой скорлупе остался ключ — ещё одно доказательство безупречности или, как сказал бы непосвящённый, таланта Кастанеды.

Ключ к биографии КК состоит в его пустотности как человеческой личности, той самой пустоте, о которой толкуют буддисты. У Кастанеды нет личности, лишь «личина». КК — беспрецедентная и по-своему безупречная медиаакция, палец, указывающий на Луну. Карлос — не человек, а поучительная, грустная и одновременно смешная вечная притча, последняя рассказанная им «сказка о Силе». Книги КК, как сам автор заявил в одном из интервью, — это не литература, а шаманизм. Известная нам биография КК — не меньший шаманизм, чем его книги.

    Только ознакомившись с одиннадцатью томами произведений Карлоса Кастанеды (а по возможности и внимательно их изучив), можно действительно понять смысл того, что происходило с ним на протяжении 72 лет, начиная с католического Рождества 1925 года, и что остаётся одной из величайших литературных, научных и философских загадок ХХ века — жизнь Карлоса Кастанеды.


     У Кастанеды место само по себе не имеет большого значения, важна главным образом сила. Словосочетание «место силы» в его текстах впервые появляется только в 10 главе «Путешествия в Икстлан» (это третья книга из сериала). До определенного момента Дон Хуан учил Карлоса быть охотником и вдруг решил изменить тактику.

Стирание личной истории

   Образ действий индейского шамана — воина знания, или навигатора бесконечности, — подразумевает тотальное и безжалостное стирание личной истории — в частности, любых доступных биографических данных о себе. По понятиям воинов знания, оправданны любые эффективные методы: начиная с запрета на фотографирование самого шамана, отказа от магнитофонных записей его голоса, заканчивая созданием множественных фальшивых персоналий с целью запутать интересующихся. Сам дон Хуан, духовный учитель Кастанеды, не стесняясь применял эти методы уже при работе с самим Кастанедой и, безусловно, тщательно обучил его этому искусству. «Чем больше окружающие знают, что вы собой представляете и что от вас следует ожидать, тем сильнее это ограничивает вашу свободу», — объяснял Кастанеда.



      Для любого, кто знаком с книгами КК, в отличие от многих «серьёзных» исследователей, явно не давших себе такого труда, не остаётся никаких сомнений в том, что мы буквально ничего достоверно не знаем ни о доне Хуане, ни о Кастанеде, ни о других членах их магической группы. Мы не знаем даже имён! Имя Хуан Матус — вымышленное, о чём в одной из книг прямо говорит сам КК. К тому же это имя чрезвычайно распространено в Мексике — примерно как Джон Смит в США или Вася Иванов в России. Карлос Кастанеда — тоже вымышленное имя; молодой нагваль взял его, переехав в США. Флоринда Доннер, Тайша Абеляр, Кэрол Тиггис и т.д. — всё это имена либо вымышленные, либо переданные «по наследству» от воинов знания предыдущего поколения.

    Мы никогда не узнаем, каким Карлос был в детстве, как не узнаем и того, какие отношения связывали его с папой-мамой. О Кастанеде можно сказать с уверенностью только одно: он, по сути, НЕ вошёл в историю. Он выбрал что-то другое. Настоящий, невыдуманный Карлос Кастанеда — безымянный, неизвестный, непонятый и космически одинокий Джаббервоки-Джисус, messed up Messiah нашего столетия.

     Поэтому даже те редкие крупицы знания, которые мы можем почерпнуть из интервью с самим Кастанедой, из воспоминаний его жены и друзей, подлинных или фальшивых официальных документов, связанных с жизнью КК, а также многочисленных публикаций в средствах массовой информации и книг о нём, лучше всего встречать с улыбкой (желательно с улыбкой Чеширского кота).

«Мы все умрём в Голливуде»

    Одна из немногих (условно!) достоверных дат биографии Кастанеды — дата его смерти: 27 апреля 1998 года. Место: Лос-Анджелес, США.



      В минуту душевной невзгоды Кастанеда любил повторять слова своего лучшего друга: «Мы все умрём в Голливуде». В остальное время он верил, что сгорит в огне изнутри, как дон Хуан и тысячи магов их линии до него. По научно неподтверждённым данным, дон Хуан отправился в своё окончательное путешествие в 1973 году, совершив традиционный прыжок в пропасть и растворившись вместе с группой товарищей в горячем воздухе Сонорской пустыни.

Что произошло с ними на самом деле, не знает никто.

  Для мира, который едва знаком с его философией, для мира СМИ, Кастанеда сенсационно-разоблачительно умер от рака печени, «умер в Голливуде». А для любого, кто знаком с книгами Кастанеды, очевидно, что он ушёл задолго до своей смерти, вспомнив каждое событие своей настоящей жизни, начиная с последнего (вспоминание — одна из магических практик, переданных ему Хуаном Матусом), последовательно отказавшись от каждого из них (забрав из них потраченную эмоциональную энергию и вернув чужие энергии, задействованные в них, всем участникам). Эта была красивая смерть, кульминацией которой стал прыжок в пропасть со скалы в Мексике, и переход в иное измерение сознания-энергии.

     Карлос улетел, но что-то заставило его вернуться. В Лос-Анджелесе магическим образом появился уже другой человек: Кастанеда версии 2.0. Он продолжал жить ещё какое-то время, работая над книгами и создавая руководство по «Тёнсегрити для чайников», и затем умер после долгой болезни, как многие другие до него, например как Шри Рамана Махарши или Будда.

   «Так как я — идиот, я уверен, что умру. Я бы хотел обрести целостность, чтобы покинуть этот мир таким же способом, которым это сделал он (дон Хуан), но нет никакой гарантии», — говорил Кастанеда в интервью вскоре после выхода первой книги. Впрочем (это ясно только прочитавшим его книги), превращение Карлоса в воина знания тогда ещё только начиналось.

  Как бы то ни было и что бы ни писали СМИ, Кастанеда имел все возможности и несгибаемое намерение окружить свою смерть — самое важное событие в жизни воина знания — густой пеленой майи. На самом деле не в этом суть. Неважно, был ли Иисус в Индии. Неважно, как Кастанеда умер: важно, как он жил.

Удивительно мягкая бумага

«Вспоминаем» дальше — вперёд в прошлое. Незадолго до смерти Кастанеды, в 1998 году, вышли две последние его книги — «Колесо времени», подводящее итоги и суммирующее знания, переданные автору доном Хуаном, и «Магические пассы». Всего Кастанеда издал 11 книг плюс практическое руководство по практике магических пассов тёнсегрити. Первая книга, «Учение дона Хуана: Путь знания индейцев яки», вышла в 1968 году и была встречена чрезвычайно тепло. Практически именно она сделала Кастанеду миллионером и своеобразным духовным лидером поколения, которое плавно дрейфовало от кислотной революции к нью-эйджу. Сам дон Хуан на публикацию книги отреагировал скептически: когда взволнованный Кастанеда вручил ему экземпляр «Учения», старый индеец внимательно рассмотрел книгу и попросил Карлоса отнести её в отхожее место и в дальнейшем использовать в гигиенических целях. Та самая улыбка, с которой следует воспринимать всё связанное с Кастанедой!

После прочтения книг Кастанеды остаётся мощное послевкусие, которое и есть true: соль и жир земли и неба. Это и есть путь. Однако трезвый и прагматичный исследователь вспомнит слова дона Хуана, вынесенные в тезисы учения в книге «Колесо времени»: никто, вставший на путь знания по собственной воле, не достигнет успеха. Дон Хуан был убеждён, что такие искатели — сплошь «разбитые горшки»: бесполезные, изначально энергетически импотентные люди, не годные для магии. Учитель Кастанеды называл человека такого типа борт-факом (bored fuck), что в переводе издательства «София» стало «результатом скучного совокупления». Впрочем, сам Кастанеда, по оценке дона Хуана и его собственному признанию, также был борт-факом. Но он был привлечён на путь знания хитростью, он был завлечён в ловушку учения доном Хуаном. Можно ли считать книги нагваля Кастанеды, распространённые миллионными тиражами, такой же ловушкой? Вопрос, на который опять же можно получить только бессловесный, сверхлогичный ответ.

Ученик колдуна



Из сказки, рассказанной Кастанедой, нам известен год начала его ученичества — лето 1960 года. Планируя провести полевое исследование с целью сбора антропологических данных об употреблении психоделических растений, на автобусной остановке в Ногалесе, штат Аризона, Карлос встретил своего будущего учителя — старого индейца Хуана Матуса. Под предлогом обмена научными данными о психоделических растениях дон Хуан постепенно завлёк Кастанеду на путь ученичества. В начале обучения Карлос, по его собственному признанию, был совершенно несносным человеком — самовлюблённым, самоуверенным и поверхностно самодостаточным, этаким «мужчиной в самом расцвете сил», Карлсоном, который забыл, где у него кнопка, запускающая пропеллер. Никакой магией в его жизни и не пахло.


В нашей стране шаманизм — одна из официально признанных религий. А в Республике Тыва и вовсе государственная религия наравне с буддизмом (шаманизм и буддизм там сильно переплетены, и тувинцы часто говорят, что шаманизм и буддизм — это два крыла, которые поднимают человека над его смертной природой). Первый шаманский съезд произошёл в 1993 году в Тыве, в городе Кызыле.

   Но постепенно, ценой десятилетий напряжённой работы над собой, Карлос, как барон Мюнхгаузен, вытащил себя за волосы из болота, совершив тот самый сверхлогичный магический переход. Переход из биографического времени и пространства во время-пространство запредельное; из фиктивного прошлого и воображаемого будущего, в которых только и способно функционировать сознание среднестатистического землянина, куда-то туда, где нас нет, но где все мы когда-нибудь будем.

   При этом нужно отметить ещё один парадокс: дон Хуан завлёк Кастанеду на путь знания только потому, что увидел в нём нагваля — человека, в силу особой энергетической структуры тонкого тела способного возглавить группу магов и увести их за собой в космическое путешествие «назад во Вселенную» в соответствии с многотысячелетней традицией. Но, как выяснилось потом, энергетическая структура Кастанеды не позволяла ему в полной мере выполнить этот долг нагваля. Вместо четырёх «долек» в энергетическом теле Кастанеды оказалось только три. Традиция прервалась. Так что всю «предполётную» подготовку КК можно считать контролируемой глупостью Вселенной.

     Если Карлос и достиг своей цели, то он воистину верблюд с тремя горбами, проскользнувший в игольное ушко — если пользоваться терминологией другого мальчика, тоже родившегося 25 декабря.

Золотые узы брака, или Женитьба борт-фака

Брак Кастанеды с Маргарет Раньян был, мягко говоря, неоднозначен. После знакомства в 1955 году они на протяжении пяти лет, насколько известно, жили душа в душу. Но, поженившись в январе 1960 года, они расстались уже через полгода — в июне, как раз когда Кастанеда встретил дона Хуана! Официально развод был оформлен лишь 17 декабря 1973 года, что дало Маргарет повод написать целую книгу про свою якобы долгую (счастливую) совместную жизнь с Карлосом. Книга начинается так: «Карлос посмотрел на меня своими большими карими миндалевидными глазами».



У Кастанеды даже есть самозваный сын (не единственный!), который после того, как тот «умер в Голливуде», даже пытался, совместно с Маргарет, оспорить в суде завещание КК, по которому они не получали ни цента. Нешуточное состояние КК — более 20 млн долларов — отошло в заранее учреждённый им Фонд Орла и лично членам его магической когорты.

Ни брак с Маргарет, ни многочисленных «сыновей» Кастанеды невозможно воспринимать всерьёз. Карлос неоднократно говорил о своей личной жизни, что она фактически отсутствует. Дон Хуан безжалостно определял Кастанеду как борт-фак, или «результат скучного совокупления»: количество его личной силы изначально (при зачатии) было невелико. Поэтому старый нагваль запретил Карлосу заниматься сексом, чтобы хоть как-то скомпенсировать этот «дефект». Зачатие же и воспитание детей является для воина знания событием крайне нежелательным, ибо создаёт сильнейшую привязанность, которая приводит к колоссальным потерям энергии и может даже совсем блокировать продвижение по пути знания.



Who wants to live forever?

Чем больше мы пытаемся понять логику формальной биографии Кастанеды, тем нелогичнее и запутаннее, всё чудесатее и чудесатее она становится: Карлос — космический кубик Рубика, неразгаданный фокус Духа, и никто не знает его секрет. Даже дон Хуан Матус, по-видимому, не знал — иначе сразу послал бы Кастанеду куда подальше на той судьбоносной автобусной остановке.

Кто-то увидел в Кастанеде птицу счастья завтрашнего дня и серьёзно принялся за дело — дело стирания личной истории, становления в качестве воина знания, поиск и следование пути. Как говорится, флаг в руки. Для многих других (например, писателя Пелевина) книги Кастанеды — не более чем экзистенциальная поэзия, этакие Прощальные Песни Песчаной Пустыни. И Карлос-кактус, Карлос-Карлсон без кнопки в конечном итоге смешон, как Ленин-гриб. Один мой хороший знакомый, христианин по вероисповеданию, тоже на полном серьёзе считает книги КК художественной литературой. Что ж, каждый решает головоломку Кастанеды по-своему.

Но всё-таки: «Что остаётся от сказки потом, после того, как её рассказали?» Для бесформенного воина, каким старался быть Кастанеда и каким, по-видимому, был дон Хуан Матус, это вообще не вопрос. Если Карлос был безупречен в своём поиске Силы, в том, как он следовал духу, пути воина знания, значит его жизнь — магический факт, последняя битва на Земле, ни больше ни меньше. Без эпитетов и пафоса, без научных степеней и воспоминаний жены, без миллионов на счету Фонда Орла и миллионов последователей, каждый день встающих на зарядку тёнсегрити. Без рака печени и поспешных похорон. Без биографии. Просто ещё одна сказка про настоящего человека, рассказанная бесконечности на сон грядущий. Нам остаётся только с благодарностью принять эту сказку.