Обсуждение некоторых вопросов и проблем философии

[Ртуть]

Гносеология. Основные проблемы.
Elena Pavlova
https://www.youtube.com/watch?v=sfRYj587dXY

[Ртуть]

                                      Сила мысли


Вступительная статья к книге: Рюдигер Сафрански. Хайдеггер (германский мастер и его время). М., 2002.
В тексте сохранены авторские орфография и пунктуация.


            Штокхаузен назвал аккуратное взрезание умелыми самоубийцами 11 сентября 2001 двух высочайших в мире манхеттенских башен, человеческих муравейников, при помощи двух больших пассажирских самолетов, наполненных людьми, совершенным произведением искусства. С отвлеченной высоты он прав. А те башни, надежные самолеты и деловитые люди в них и в башнях? Небоскребы со всем что в них, боинги и столичные люди были давно уже созданием европейско-американской цивилизации, небывалой в истории человечества. Их драгоценность ощущается еще больше сейчас, когда мы с ними навсегда расстались. Достоинство нашей современной культуры станет со всей остротой ясно, когда обваливаться, как каменный Будда в Афганистане, начнет всё. Тот величайший в мире Будда был, кстати, тоже неповторимым произведением искусства.

Бесподобные боевые машины, умные ракеты, взрезающие теперь в отместку за разрушение планетарной столицы и ради восстановления справедливости каменный Афганистан, первоклассные операторы этих чудес техники, летчики и моряки – тоже совершенные создания искусства. Восхищает дружная работа слившихся с машинами, захваченных участием в слаженной операции команд. Фантастическая электроника, которой они пользуются, интереснее современного художества, как заметил четверть века назад Эжен Ионеско. Леденит воображение и отчаянный восторг самоубийц, их отданность сумасшедшей мечте, холодная ярость далекого расчета.

Нечеловеческий размах этих жестов цивилизации, умной воли к изобретению, творчеству и разрушению, отнимает слова и велит думать, вспоминать. Мы растеряны, опоздали. Уверенно продолжать сейчас свои руководящие речи будут только те, кому не жалко тонких вещей. Почти все наши слова и действия заранее обречены на неуспех. Тех, кто своей смертью вырвал живой кусок из современного мира, уже нигде нет. Неудачей будет всякая объявленная удача военно-полицейской охоты за призраками. Нехорошо, если, иллюзорно утешенный, мир почувствует себя тогда вправе заснуть еще на годы.

Продолжится слепой захват вещей, осязаемых и мнимых — в погоне за чем, в надежде на что?

Жизнь человечества разошлась с бытием, увлекшись погоней за сущим. Поэтому тайный судья в нас всё меньше находит себе места в мире и миру места в себе. Он разлучается с собственным телом. Рядом с его голой самоубийственной правдой теряют заманчивость краски популярной публицистики и находчивого журнализма. Языки заплетаются, невольно ощущая, насколько мало стали нужны речи. Единственно важно сейчас только терпение тех, кто хочет и ищет согласия жизни со спасением. Их негромкие голоса слышны в инстинкте многих на Западе и на Востоке не мстить. Чего-то ждать можно теперь только от тех, кто не спешит судить и надеется на мудрость тайны. Только Бог еще может нас спасти, как сказал на подъеме германского экономического чуда Мартин Хайдеггер.

Мудрость неприступна. Осваиваем не мы ее, а она нас, если мы согласимся пойти в ее школу. Лежащая перед нами биография философа никак не претендует быть введением в его мысль. Не только изложение, даже чтение его текстов вовсе не обязательно приблизит его к нам. Сейчас десятки тысяч людей во всем мире, студентов и исследователей, изучают выдающегося мыслителя XX века. Литература о нем давно стала необозримой. Его тексты у нас есть, их много в приближающемся к ста томам Полном собрании сочинений. Среди вороха текстов мы рискуем промахнуться мимо, сделав шаг, настолько далекий от его мысли, насколько возможно. Акт принятия к сведению и оценки больше и непоправимее отдаляет от философа, чем если бы мы им не занимались, его высказываний не знали и не упоминали о них никогда. Сообщение о философии, всё равно какое оно, обманывает уже подразумеваемым обещанием, будто философия относится к вещам, о которых можно сообщить. Смысл ее в передаче всегда почему-то оказывается дерзкий или плоский. Нас информируют о философах странно.

Чего главного обычно не хватает людям, которые, казалось бы, проявили хорошую любознательность, решив среди прочего ознакомиться с очередным авторитетом? Свободная мысль, которая сделала его великим, никогда не подчинялась расписанию, всегда верила только захватывающей глубине вещей. И мы тоже должны были бы увлечься самими вещами, их смыслом. Только тогда мы в меру своей правдивости неожиданно приблизились бы к философу — забыв о нем в увлечении делом. Когда мы, не отдав себя делу мира, которым он был занят, переводим взгляд с вещей, к которым он шел, и начинаем смотреть на его личность, то мы уже не с ним. Так попытка заняться Хайдеггером может закрыть его от нас.

Он предупреждал в позднем докладе «Время и бытие»  [ 1 ]   об иллюзии словесной понятности философского произведения. «Если бы нам сейчас показали в оригинале две картины Пауля Клее, созданные им в год его смерти, акварель Святая из окна и, темперой на дерюге, Смерть и огонь, мы могли бы долго простоять перед ними и – расстаться со всякой претензией на непосредственное понимание. Если бы сейчас, и именно самим поэтом Георгом Траклем, нам было прочитано его стихотворение Семипеснь смерти, нам захотелось бы слушать его часто, но мы расстались бы со всякой претензией на непосредственное понимание. Если бы Вернер Гейзенберг пожелал сейчас изложить нам фрагмент своей физико-теоретической мысли на пути к искомой им формуле мира, то в хорошем случае двое или трое из слушателей, пожалуй, смогли бы следовать за ним, но мы, остальные, беспрекословно расстались бы со всякой претензией на непосредственное понимание. Иначе подходят к мысли, которую называют философией. Она якобы преподносит понимание мира, а то и прямо руководство к блаженной жизни. А ведь такая мысль, может быть, оказалась сегодня в ситуации, требующей размышлений, которые далеко отстоят от всяких полезных жизненных ориентировок. Возможно, стала нужна мысль, призванная задуматься об основаниях в том числе и живописи, и поэзии, и физико-математической теории. Нам пришлось бы тогда расстаться с претензией на непосредственное понимание и этой мысли тоже. Мы обязаны были бы тем не менее всё равно к ней прислушаться».

Мысль, вытащенная наружу из своей глубины, мертвеет. «Люди подходят к мысли с негодной для нее меркой. Мерить ею — всё равно что пытаться понять природу и способности рыбы судя по тому, сколько времени она в состоянии прожить на суше. Давно уже, слишком давно мысль сидит на сухой отмели»  [ 2 ]  . Напрасно было бы ожидать встречи с ней, читая даже самого умелого беллетриста. Раскрытая нами биография хороша тем, что называет, упоминает почти все борозды, взрытые в науке, обществе, политике упрямым самодумом. Какие он там посеял семена, мы из жизнеописания не узнаем. Держа в уме первый эпиграф к нему, взятый из Ханны Арендт, читатель должен заблаговременно оставить место и для совсем других книг о том же человеке.

В своих курсах об Аристотеле, Канте, Ницше, Гёльдерлине философ, чья жизнь постепенно развертывается перед нами, никогда не брал на себя смелость с птичьего полета обозревать их, как привычно позволяет себе публицист. Раскрашивание событий, усиление акцентов, выход в общедоступную политику, скандал и суд необходимы популярному автору, чтобы окликнуть человека на улице, заставить его обернуться. Перевод, со своей стороны, всегда невольно акцентирует как раз наиболее броские места.

Биограф предлагает стандартные ключи к своему предмету, пригодные для привычной интеллектуальной беседы. Эти ключи отпирают всегда слишком много. Предлагаемые нам характеристики неповторимой мыслительной постройки неизбежно будут слишком обобщенными. Нет, Хайдеггер не первый и не единственный, для кого благочестие мысли измерялось способностью спрашивать; почти только тем, что задавал собеседникам вопросы, ограничил себя уже Сократ. Не один Хайдеггер назвал то, о чем спрашивал жизнь, бытием; так называл полноту существования Аристотель в античности и другие до и после него. Если верить биографу, то специфически Хайдеггер, но по сути дела все истинные мыслители открывали безбожному миру перспективу верующего опыта. И, конечно, не вернуть или подарить жизни тайну — никто ее у нас не отнимал и каждого она неотступно сопровождает, — а достойно вынести близость с тайной было мечтой мыслителя. Не ему лишь удалось проложить путь мысли, близкой самим вещам; вернуться к ним призвал его учитель Гуссерль.

Переходы от богатого жизнеописания, в далекой культурной и политической перспективе, к сомнительным предположениям о том, как основопонятия мыслителя происходили из непосредственного жизненного опыта, не относятся к удачным биографическим приемам. Разница между трудягами-интернатовцами при монастырской школе, в среде которых рос прилежный и усидчивый Мартин, и умниками из обеспеченных семей — тут старательное усердие, там вольница и развлечения, – конечно запала в памяти мальчика, как впечатляет и нас. Но объяснять прямо этой схемой происхождение и тем более «карьеру» важных хайдеггеровских терминов подлинность (собственность) и неподлинность (несобственность) мы бы не рискнули.

Страсть, ужас, боль, жизненный порыв, восторг вошли с неподорванной полнотой в мысль Хайдеггера и создали ее жар. Но выверенная, размеренная хайдеггеровская речь была не простым выплескиванием этого огня. Редкому золоту было дано пройти его испытание. Что многолетняя работа мысли не разрушила, а наоборот, очистила и усилила непосредственное чувство открытого человеческого существа, обострила сумасшедшие экстазы и высветила бездну тоски, кажется невероятным. Но не в сохранении ли детства среди испытаний подвиг мыслителя. За силой философского слова слишком легко предположить не натуру, а искусство, если не хуже, словесную игру.

Повторяем, все эти провалы неизбежны. Литератор и публицист может рассчитывать на проникновение в суть философского дела не больше, чем в математический формализм, когда предметом биографа становится жизнь математика. То, что от повседневности к творчеству плавного перехода нет, замечено давно. Собственно фактических упреков к обстоятельной, интересной, с увлечением прочитываемой книге, если пройти мимо ее философских экскурсов, мало. Так, неверно, будто Хайдеггер всё-таки посетил в 1935 году Париж в порядке подготовки к Международному философскому конгрессу: впервые он приехал во французскую столицу к ученикам Жана Бофре лишь после войны, удивляясь самому себе, как гласили его первые слова на вокзале. Свидетели говорят о поведении Хайдеггера в двенадцатилетие Третьего рейха не так однозначно, как прочтет читатель лежащей перед нами книги: есть воспоминания о его вызывающей независимости, об отказе от римского приветствия, о том, что в военные годы окружение Хайдеггера во Фрайбурге было единственной средой, где люди позволяли себе открытую критику режима  [ 3 ]  . Чтобы снять Хайдеггера с преподавания и отправить на окопные работы в 1944 году, в месяцы последних судорог режима, всё-таки недостаточно было только медицинского свидетельства о годности профессора к физическому труду: сыграло роль и разделение всего преподавательского состава на три класса важности и отнесение лично Хайдеггера к наименее нужной для рейха группе.

К сожалению, когда биограф чувствует необходимость поднять интерес к книге, политика и скандал подвертываются ему под руку для поддержания желанной остроты. Автор признаётся, что читает всё-таки между строк, когда приписывает довоенному Хайдеггеру рискованный проект подчинения Франции духовному водительству Германии для объединения усилий в борьбе против североамериканского и русского варварства. Аналогичным признанием, что свидетельств тому нет, логично было бы сопроводить и догадку биографа о будто бы продолжавшемся у Хайдеггера еще и в 1939 году согласии с политикой тогдашнего правительства. В стол себе как раз в том году одинокий философ писал другое — об обреченности «тотального мировоззрения», которое подменило творчество мероприятиями и полноту жизни — гигантизмом махинаций (К делу философии. О событии, § 14).

Догадки, которыми довольно часто вынужден пользоваться всякий биограф для проникновения в душу исследуемого персонажа, тем более мыслителя, — не лучший способ реконструкции, особенно когда остается еще масса не освоенных, впервые только публикуемых текстов философа, его корреспонденции и мемуарных материалов. Конъектура, согласно которой полученное от властей в последний момент разрешение ехать на философский конгресс 1937 года Хайдеггер не принял от обиды на то, что не он, а партийный идеолог был назначен руководителем делегации, плохо вяжется с беспримерной неприязнью мыслителя к любого рода конференциям, в которых он за всю свою жизнь участвовал меньше, чем иной современный аспирант. Еще хуже, когда на предположении о тщательно утаенной политической коричневости Хайдеггера выстраивается второе предположение, о подпольном тоталитаризме его мысли. Субъект, до такой степени скрывавший свое лицо, не заслуживал бы много внимания. Хайдеггер умел видеть за тем, что было названо национал-социалистической революцией 1933 года, переворот всего германского бытия. Подобно тому всероссийское революционное движение 1904–1918 годов было в своей всенародной основе сдвигом, обещавшим перемену России, а возможно, и всего мира. Как в России 1917, 1991 годов, так в Германии 1933, 1948 годов на политическую сцену поспешили выйти активисты, взявшие инициативу в свои руки. Они сорвали медленно назревавшее событие, не дав ему развернуться в его истине.

Рано, уже к концу того же 1933 года, почувствовав непоправимость срыва, Хайдеггер ушел в обдуманное молчание. В отличие от Ясперса, отвернувшегося не только от политики, но и от ее невидимой глубины, Хайдеггер связал себя долгом вынести в слово поворот исторического бытия. Благодаря в первую очередь ему и таким как он Германия в жуткое двенадцатилетие своего безумия осталась народом мыслителей и поэтов. Идеологическая чушь, которую несли тогда властные предатели своей страны, перепечатывается и переводится у нас теперь только как курьез, но ни одной буквы из написанного им в те годы Хайдеггеру не пришлось впоследствии зачеркнуть. Записи 1939 года были встречены при их первой публикации через полвека  [ 4 ]   как откровение. Перевод во Франции всех политических выступлений, сделанных Хайдеггером в месяцы его ректората  [ 5 ]  , помог тем, кто защищал его от обвинений в жажде власти.

Кто понял, что невротические активисты привнесли от себя к подспудному народному движению только провокацию и скандал, что колебание исторической почвы создается не сотней авантюристов, тот поверит, что чуткий ум был больше захвачен вулканическими процессами в мире, чем клоунадой политиков. Да, он был заворожен мощью, только не партии национального единства, а исторической судьбы. Кто понял, что бурю в океане создают не корабли, тому естественно задуматься о вещах, которые сильнее человека. Хайдеггер действительно воспринял как великое событие германский порыв начала 1930-х годов. Да, его тоном тогда или еще раньше того, уже в «Бытии и времени» 1926 года, была та же или еще большая решимость, чем какой требовали политические образования. Он звал к собранности, дисциплине, служению. Шевельнулся титан, и вначале вовсе не было очевидно, что он слеп и глух. Выступление Хайдеггера в 1933 году не было случайным. Он чувствовал в мысли ту же власть, не меньшую мощь, чем в политических страстях. Он старался увидеть, как должно пойти национальное движение, чтобы не изменить духовному призванию страны.

Политическое прочтение философии теми, для кого всё возвышенное не больше чем мечта, говорит больше об их собственном нетерпении, чем о властных амбициях мыслителя. Он звал, просил: оставьте расцветающее дерево в покое. Оставьте миру быть тайным согласием, не спешите перекрасить его своими воззрениями. По-новому звучащий голос влился непривычным потоком в болото академической философии. Заработала привычная машина ассимиляции, обеззараживания. Еще при жизни Хайдеггера способы избавиться от него назвал недовольный этим процессом Жак Деррида: «Заставить поверить, что в Хайдеггере нет ничего кроме германской идеологии периода между двумя войнами: редукция, симптоматичная для определенного рода чтения […] инсинуировать, будто Хайдеггер сдержан в отношении психоанализа лишь потому, что это еврейская поделка (что призвано навести на мысль, что через атмосферическое заражение — элемент анализа не хуже других — всякий, кто слишком внимательно вчитывается в Хайдеггера, попадает в этом аспекте под подозрение) […] Тут есть явное завихрение, само себя взвинчивающее, завороженная проекция, принимающая с каждый разом всё более клеветнический оборот. Я прислушиваюсь к речам этого рода вот уже довольно долго, с более или менее пристальным вниманием. И соблюдая известное молчание. Не следует им злоупотреблять»  [ 6 ]  . Впрочем, не лучше ли для мыслителя, когда вокруг него не прекращается скандал. С подозрительной мыслью будут обращаться по крайней мере осторожнее.

Хайдеггер словно не заметил такого широкого движения XX века как психоанализ. Адорно назвал его за то провинциалом от философии. Вспомним однако, что основатель психоанализа, открыв однажды книгу Ницше, увидел там столько пересекающегося со своей мыслью, что тоже не стал его читать, желая остаться оригинальным. В том, что Фрейд назвал бессознательным, философия издавна дышала как рыба в воде. Разлив психоанализа в XX веке означал лишь, что в культурном мире стало меньше той глубины, где мысль могла бы вернуться в свою естественную среду. Ее природное движение стало казаться уходом от злобы дня.

Спрашивают, какое право имеет Хайдеггер говорить об отрешенности, когда вся планета была в огне. Весной 1945 года в горах над занятым французскими оккупационными войсками Фрайбургом Хайдеггер читает в близком кругу Канта, средневековую схоластику, Гёльдерлина и снова Гёльдерлина. Голодная тишина, нищие праздники с угощением от приглашенных крестьян. Всё сосредоточено на духовном. «Мы стали бедными, чтобы быть богатыми». В обдуманно мерной речи видят властный жест, в уходе от злобы дня измену. Распространяющаяся во всем мире слава отщепенца кажется недоразумением. Власти, академики, журналисты начинают свое долгое расследование. Если мыслитель не тайный враг, то возможно шарлатан. Не подняло ли здесь голову демоническое начало. Не следует ли разоблачить его, чтобы яд словесной ворожбы не заражал грядущие столетия.

Слава о Хайдеггере разошлась, сначала по всей университетской Германии, еще прежде того, как окончательно оформилась его мысль, и даже независимо от знакомства с ней. С самого начала, как впрочем и до сих пор, он умел задеть многих без того, чтобы люди поняли, каким образом он это делает. Так лицом ощущаешь солнечное тепло и при закрытых глазах. Первым, принявшим на себя очарование тогда еще тридцатилетнего Хайдеггера, был старший его шестью годами Карл Ясперс. Не осталось записи разговоров от их «жизни вместе»  [ 7 ]   в дни визитов Хайдеггера в Гейдельберг. Ясперс не прочел внимательно рецензию друга на свою «Психологию мировоззрений». В этой рецензии его позиция была рано оценена как наблюдательская. Философия и мировоззрение — какая скука берет от этой темы, говорит Хайдеггер. Казалось бы, возвышаясь над частным и случайным, философское мировоззрение обозревает всё, держит перед глазами природу, космос, глобальные проблемы, историю человечества в ее общих чертах. Панорамное видение позволяет формулировать широкие проблемы человеческой истории, войны и мира, Бога. От прояснения фундаментальных проблем зависит казалось бы решение этических, социальных, даже политических вопросов, задач создания культуры. Отчего же так скучно, разве масштабная философия не позволяет нам выйти на широкий простор?

Нет, к строгой мысли распределение, чему быть чем, что чем считать и как понимать что, отношения не имеет. Манипуляции в просторном поле представлений несовместимы с той конкретностью, благодаря которой науки остаются науками, а мысль мыслью. Занявшись мировоззренческим упорядочением, философия перестает быть собой. Тема философии и мировоззрения сразу перестает быть скучной, когда Хайдеггер утверждает: философия к мировоззрению отношения не имеет. «Мы стоим на перекрестке пути, где принимается решение о жизни или смерти философии вообще, у края бездны: или в ничто, т.е. в пустоту отвлеченной предметности, или удастся скачок в другой мир, или точнее: вообще — впервые — в мир». Наблюдательское неучастие в бытии, предупреждал Хайдеггер, ведет Ясперса к уходу от философии.

Буря 1933 года, от которой Ясперс ушел в неприятие немецкой реальности, положила конец необыкновенной близости этих людей. Намечавшееся было понимание сменилось у Ясперса с годами недоумением и недоверием. Но по мере расхождения и после фактического прекращения связи Хайдеггер, странное дело, занимает всё больше места в оставленных Ясперсом заметках о нем: с 1950 года по конец жизни им было отправлено уже всего лишь 5 коротких писем к Хайдеггеру, но за те же годы сложилась почти целая книга записей о нем  [ 8 ]  , вплоть до драматической последней, цитируемой в конце 21 главы книги Сафранского. В непрерывном безмолвном споре с другом-врагом дело для Ясперса идет не меньше чем о правоте всего своего жизненного пути, а это более полувека упорного труда. Признай он успех другого – и сомнение в себе неизбежно. Высочайшая вершина мысли, понимает Ясперс, только одна. И он принимает роковое для себя, но давно предопределенное решение: очарование Хайдеггера не подлинно, его притягательность обманчива.

Слова о чарах Хайдеггера, которым невольно поддавалась Ханна Арендт задолго после того как отошла от него, не преувеличение. Встреча тридцатипятилетнего профессора с восемнадцатилетней студенткой стала вспышкой, из которой вышли и поэзия хайдеггеровского «Бытия и времени», и мысль о мире, пафос главной книги Арендт  [ 9 ]  . В этой ее книге, однако, ни разу не упомянут учитель. Близость обоих ни в малейшей мере не была взаимопониманием.

То же в случае с Сартром. Его вдохновенное «Бытие и ничто», в увлечении которым француз забыл и о немецкой оккупации, и о своей художественной литературе, было слепком с «Бытия и времени» вплоть до стиля и лексики, но служило самоутверждению того самого эмансипированного сознания, из лабиринтов которого на простор выбирался немец.

Наконец, Жан Бофре и школа французских учеников Хайдеггера. Занятая его переводом и толкованием, в своей верности ему она безупречна, но обаяние учителя кончается на ней. Она интереснее всего в той мере, в какой перестает быть его комментарием.

Если Хайдеггер провалился в передаче своего дела духовно близким, если он ожидал понимания разве что через триста лет, в Китае или России, если на родной земле, как заметил однажды Ганс Георг Гадамер, можно надеяться на возобновление его влияния теперь уже только через обратные переводы его книг с других языков, то далеко расходящиеся от него круги воздействия в еще большей мере движимы лишь непонятым теплом его присутствия. Импульсы идут от немногих запомнившихся страниц, как опыт ужаса в «Что такое метафизика», иногда от отдельных фраз, как наука не мыслит или язык дом бытия, но может быть всего чаще — от общего неясного впечатления праздника, исходящего от этого человека.

Оно сопутствовало ему всегда. Где объявлялось выступление Хайдеггера, там был вдвое, втрое переполненный зал, занятые подоконники, скамейки, теснота вплоть до рискованных ситуаций, как при возобновлении лекций во Фрайбургском университете в 1949 году, когда в толчее у одного из слушателей оказалась сломана рука; как летом 1950 в Мюнхене; как там же в 1953.

Хайдеггер уходил в семейный круг, еще до войны отказался преподавать в столице, почти не давал интервью, мало записывался на магнитофон и еще меньше на кинопленку. Тем подробнее запоминали и фиксировали каждый его шаг на людях. Жизнь была просвечена насквозь, каждый видевший этого человека мог, описав встречу, сразу рассчитывать на публикацию, как и любая фотография. Относящиеся к нему государственные, местные административные, секретные архивные записи все были подняты, переписки опубликованы или намечаются к публикации, каждое упоминание имени Хайдеггера учтено.

С годами он делался проще и спокойнее. Поздние фотографии показывают счастливого старика с безмятежной улыбкой  [ 10 ]  . Человек раскрылся весь и не унес с собой свою тайну.

Он завершал свою жизнь с чувством сделанного дела. Многие полны претензий к нему. Политически туп. Беспомощен. Не дает никаких конкретных ориентировок. Как вклад в социальные искания эпохи «Письмо о гуманизме» бесполезно.

Ученые, художники, философы иногда, пусть редко, сходят на общедоступный газетно-журнальный уровень, этот — никогда. Есть основание для сомнений в его пригодности для социума. Только так ли уж важно умение выйти в газетную плоскость, на экран и распространиться по поверхности тем? не здравее ли крестьянская и мастеровая простота? У Хайдеггера, как ни трудно в то поверить, она сохранилась нетронутой рядом с мудростью и чарами поэтического слова.

Философия возвращает к правде. Ее подробный труд нужен не потому, что в добавление ко всему, что воздвигнуто человечеством, она выстраивает еще и свою систему, а потому, что мнения о мире заслонили его от нас. Они сложны и требуют тщательного разбора. С выходом из наших представлений к миру частные области знания, куда относятся политика и социология, мало чем могут помочь. Требуется мудрость непохожего рода. В претензиях к хайдеггеровской, другой мысли есть ленивое намерение ходить пока есть возможность по старой колее.

Ловя Хайдеггера на слове, винят его в солипсизме. Человеческое бытие, присутствие, выступает у него всегда в единственном числе. С кем оно тогда вступит в диалог? Не гуманнее ли плюрализм Левинаса или Ханны Арендт, культивирующей общение равноправных граждан? Но индивид, вступающий в диалог с другим индивидом, представляет собой уже продукт новоевропейского представления о субъекте. Хайдеггеровское присутствие в отличие от субъекта не конструкт.

Через тело, душу, род, воздух, воду, пищу, чувства, страсти мы с самого начала, раньше чем себя замечаем, уже были вместе со всеми, во всех и во всем, что мы видим и чего не видим. Отсюда, из этой коренной всеобщности, вторично искать выход к другим — значит забыть о нашей исходной органической связи со всеми. В другом мы встретим тогда не родное, а вымышленное существо. Чтобы вернуться к родным и ближним, надо вспомнить то, что раньше памяти спит в нас. Только так, вернувшись к себе из вторично выстроенных представлений, мы вернемся в мир.

Старый Хайдеггер приводит пример: когда я вспоминаю Рене Шара в Ле Бюскла, что мне при этом дано? Сам Рене Шар! а вовсе не Бог знает какой «образ», через который я опосредованно имею к нему отношение. Вы скажете, Рене Шар не присутствует при этом лично? Неважно! Всё равно именно он сам, а не представление о нем, присутствует, как возможно присутствовать на отдалении. Надо разобраться, кто внушил, подсунул нам мысль, будто мы имеем дело не с вещами, а с представлениями о них. Кто загнал нас в тупик сознания и его представлений — безысходный потому, что стоит лишь уверовать, что в воспоминании мы имеем не самого человека и не саму вещь, а их представляемый образ, как при встрече с ними мы тоже станем иметь лишь сумму зрительных впечатлений, то есть опять же представление. До человека мы на таком пути никогда не доберемся. Кто иссушил нас, заставил вещи раздвоиться на сами вещи, до которых нам теперь уже никогда по-настоящему не добраться, и представления, идеи, образы их?

Упоминаемый в лежащей перед нами книге Франсуа Федье, философ, искусствовед, переводчик, у которого долголетнее общение с Хайдеггером оставило в душе чувство непреходящей радости, заметил как-то, что люди часто похожи в своем отношении к философии на механика, который получил в подарок самолет или планер, но не знает и не может догадаться, что это устройство способно летать. Умелец научился обращаться с ним и неким образом мастерски пользуется, но именно как сухопутной машиной.

Нам еще не всё известно о философии. Мы спрашиваем, что мы с ней можем сделать. Конечно, ничего. Не может ли она что-то сделать с нами? вернуть нас нам самим и сути вещей? В неслышной работе мысли больше силы, чем в волевых решениях. Настающие цивилизации так же незаметно зарождаются в теле старых культур, как новый человек в тепле матери. Если захотеть проектировать мир, даже имея большие средства, не очень получится. Но если быть чутким к ходу вещей…

2002
Сноски
1. Прочитан 31 января 1962 г. в актовом зале Фрайбургского университета, впервые опубликован во Франции (L’endurance de la pensée, Paris, 1968, p. 12–71), на русском: Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления. М., 1993, с. 391–406.
2. Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления…, с. 193.

3. Aubenque Pierre. Encore Heidegger et le nazisme // Le débat, n. 48, 1988, p. 117.
4. Heidegger Martin. Beiträge zur Philosophie (vom Ereignis). Frankfurt a/M: Klostermann 1989.

5. Heidegger Martin. Ecrits politiques. 1933–1966. Paris : Gallimard 1995.
6. Деррида Ж. Позиции. Киев, 1996, с. 99–100.

7. Хайдеггер Мартин/ Ясперс Карл. Переписка. 1920–1963. М, 2001, с. 79.
8. Jaspers Karl. Notizen zu Martin Heidegger. Munchen; Zurich: Piper, 1978, S. 73–264.
9. Арендт Ханна. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб., 2000.

10. Fedier Francois. Soixante-deux photographies de Martin Heidegger. Paris : Gallimard 1999.

[Ртуть]

        Бог, логическая истина и вопрос о бытии: три самых важных спора между философами в XX веке

В своей статье «Споры и прогресс в философии» Дэвид Чалмерс писал: «Cпор имеет потенциал быть своего рода универсальной кислотой для философских дискуссий, либо растворяя несогласия, либо доводя их до фундаментальных противоречий». «Теории и практики» выбрали три самых влиятельных полемики прошедшего века.


                                    Рассел против Коплстона

                                Дебаты о существовании Бога.

Фредерик Коплстон известен как участник этого знаменитого спора, а также как автор девятитомной энциклопедии по истории философии. Кроме этого, он был ученым-иезуитом, преподавал, оставил после себя множество исследовательских текстов в области истории философии.
Бертран Рассел является одним из родоначальников аналитической философии. Кроме текстов по логике и математике, Рассел много писал на актуальные злободневные темы, осмысляя общество, политику, религию и другие вопросы, волнующие не только ученых.
В 1948 году между двумя учеными, один из которых был верующим иезуитом, а второй активным атеистом, публикующим статьи о том, почему он не верит в Бога и почему религия вредна для людей и общества, состоялись дебаты на радио BBC.
Коплстон: Да, разумеется, если бы кто-то увидел Бога, он бы увидел, что Бог должен существовать.
Рассел: Я и имею в виду, что есть существо, сущность которого предполагает существование, хотя мы не знаем этой сущности. Мы знаем только, что такое существо есть.
Коплстон: Да, я бы добавил, что мы не знаем сущности a priori. Только a posteriori, через опыт, который мы получаем о мире, мы приходим к знанию о существовании этого существа. А затем можно доказать, что сущность и существование должны быть тождественны. Потому что если бы сущность Бога и существование Бога не были тождественны, то тогда некоторое достаточное основание этого существования должно было бы быть найдено вне Бога.
Рассел: Так что все вращается вокруг этого вопроса о достаточном основании, и я должен сказать, что вы не определили «достаточное основание» так, чтобы я мог понять, что это такое. Что вы имеете в виду под достаточным основанием? Вы имеете в виду причину?
Коплстон: Не обязательно. Причина лишь вид достаточного основания. Только зависимое существо может иметь причину. Бог есть его собственное достаточное основание; и он не есть причина себя. Под достаточным основанием в полном смысле слова я имею в виду адекватное объяснение существования некоторой отдельной вещи».


                                Куайн против Карнапа
                     Спор об аналитических и синтетических суждениях.

Рудольф Карнап является одним из основателей логического позитивизма и активным участником «Венского кружка» (так называется сообщество ученых, регулярно собиравшихся в Вене, в разные года участниками кружка были Отто Нейрат, Мориц Шлик, Курт Гедель и другие). Занимался исследованиями логики, математики и философии науки.
Уиллард Куайн получил докторскую степень в Гарвардском университете под руководством Альфреда Уйатхеда — философа, разработавшего многие из тех идей, которые так волновали позже членов «Венского кружка». В 1932-1933 годах Куайн совершил длительную поездку в Европу, где активно общался с теоретиками логического позитивизма, включая Рудольфа Карнапа.
Спор между Карнапом и Куайном вошел в историю как один из определяющих для развития аналитической философии. В центре спора лежит понятие логической истины. Карнап определяет аналитические суждения как логически детерминированные, то есть их истинность зависит только от их соответствия логическим правилам и никак не зависит от фактического положения дел. Истинность синтетических суждений зависит от опыта, то есть от фактического положения дел. Поднятая проблема кажется бессмысленной до тех пор, пока не рассматривается в контексте проблемы познания. По Карнапу получается, что истинность или ложность аналитических суждений никак не зависит от опыта, а значит, человек может иметь знание об их истинности априори, то есть не основываясь на опытных данных, как бы «из головы».
Куайн критикует эту позицию, считая, что она возможна, только когда мы рассматриваем суждения, взятые отдельно друг от друга, изолированные от контекста (эта позиция, разделявшаяся какое-то время, но затем отвергнутая многими теоретиками логического позитивизма, называется «редукционизм»). По Куайну такие предложения не имеют никакого аналога в опыте, то есть они не представляют факты реального мира, а потому проверке на истинность подлежит только система взаимосвязанных предложений (эта позиция называется «холизм») в их языковом контексте. Получается, аналитические суждения по Куайну не могут быть проверены на истинность, а потому, он ставит под сомнение само разделение суждений на аналитические и синтетические.
Куайн: Рассмотрим, тем не менее, логическую истину «Все тождественно себе» или '(x)(x = x)’. Мы можем сказать, что ее истинность зависит от особенностей языка (особенно от использования ' = ‘), а не от особенностей предмета высказывания. В качестве альтернативного варианта, мы так же можем сказать, что истинность данного суждения зависит от очевидности, а именно самотождественности предмета суждения, то есть всего.
Карнап: Куайн говорит, что в определенном смысле элементарная логика очевидна. Я полагаю, он не понимает слово «очевидно» в данном контексте так же, как кто-то может употребить его в высказывании: «Очевидно, что у меня пять пальцев на правой руке», а скорее понимает его в таком контексте как в этом высказывании: «Очевидно, раз в Содоме нет праведника, значит все жители Содома неправедны». В последнем случае, даже думать не нужно, чтобы определить истинность суждения, тут не требуется наблюдение над жителями Содома. Если Куайн имел в виду это, то тут я с ним соглашусь.
Спор не выражен в виде отдельно состоявшихся публичных дебатов или личной переписки, а содержится в их текстах и продолжался несколько лет.

                                   
                                                   Хайдеггер против Кассирера
                                                              Давосский спор.

Мартин Хайдеггер был одной из ключевых фигур европейской философии первой половины 20 века. Он подверг скрупулезному анализу наследие античности и Канта, разобрав их по полочкам так, как не делал никто ни до него, ни после. Ключевыми вопросами для Хайдеггера был вопрос о том, что такое бытие и что для человека значит быть. Его влиянию подверглись Карл Ясперс, Жан-Поль Сартр, Ханна Арендт и многие другие.
Эрнст Кассирер был одним из первых теоретиков культуры, разработал учение о «символических формах», согласно которому, такие сферы культуры, как наука, искусство, религия и прочие возникают как следствие необходимости человеку трансцендировать, то есть выходить за пределы самого себя. И этот выход человек осуществляет в создании символов, которые и составляют культуру в различных ее проявлениях.
Их дискуссия проходила в 1929 году рамках Давосских курсов высшей школы, организованных двумя энтузиастами, работавшими врачами, а не университетскими профессорами. Курсы проходили с 1928 по 1931 год. На концерте в честь их открытия Альберт Эйнштейн играл на скрипке. Это было одно из последних событий, наполненных духом старой науки, науки до радикальной профессионализации и превращении ее в одну из индустрий. Все исследователи считают эти социологические нюансы крайне важными для истории взаимоотношений Кассирера и Хайдеггера и контекста, в котором состоялся их диспут.
Кассирер: Представляется, что вопрос о бытии вовсе не устраняется коперниканским переворотом Канта. Через этот переворот вопрос о бытии лишь приобретает гораздо более сложную оформленность, чем в античности. В отношении к нему этот переворот значит, что вопросу об определенности предметов должен предшествовать вопрос о бытийной конституции предметности.
Хайдеггер: Эта проблематика не кажется мне достаточно проработанной в философии Кассирера на данный момент. Его больше всего интересуют различные виды формообразования, и как только он их обнаруживает, он переходит к рассмотрению измерения формообразующих сил как таковых. Никто не сможет сказать, что из этого следует, что это измерение по сути своей является тем же самым, что я называю Dasein. Это будет неверно. Разница ярче всего проявляется в концепте свободы. 

[Ртуть]

КОНЧЕЕВ А. С.

                                                                   СОЛИПСИЗМ


«...Мы не знаем ни разума, ни материи, и то и другое — фикции. Мы воспринимаем только ощущения. Простые идеи, такие как образы, воспоминания и мысли, представляют собой отзвук ощущений. Любая сложная идея есть не что иное, как набор простых идей. Наш разум тождественен имеющемуся у нас набору ощущений и идей. Не следует предполагать существование каких либо субстанций, кроме тех, которые мы воспринимаем непосредственно на опыте. Всякий опыт порождает только ощущения.
...Пространство и время это способ и порядок постижения идей, а причинность — привычная взаимосвязь идей. Ни пространство, ни время, ни причинность не есть объективная реальность. Сила и яркость наших ощущений вводят нас в заблуждения, заставляя верить в реальность окружающего мира. В действительности же существование окружающего мира с заданными свойствами не более чем умозаключение, в истинности которого мы не можем быть уверены.
...Сам человек это обособленный набор восприятий, т. е. впечатлений и идей. Любая попытка познать себя приведет лишь к некоторому восприятию, и нет уверенности в том, что это восприятие истинно. Следовательно, нет, и не может быть научных законов, относящихся к перманентному, объективно существующему физическому миру».
Девид Юм (1711-1776).

"So bleibt es immer ein Skandal der Philosophiе und allgemeinen Menschenvernunft, das Dasein der Dinge ausser uns bloss auf Glauben (подчеркнуто у Канта) annehmen zu mussen und, wenn es jemand einfallte es zu bezweifein, ihm keinen genugenden Beweis entgegenstellen zu konnen". (Для философии и вообще для человеческого разума всегда будет скандалом, что существование вещей вне нас остается для нас предметом веры и что, если кто-либо вздумает в нем сомневаться, мы не в состоянии доказать ему это существование.)
И. Кант "Критика чистого разума"
Апрельским плачем изойду,
И станет беспощадно ясно:
Прекрасна жизнь — как на беду! —
Да, жизнь прекрасна,
Жизнь прекрасна...
Какое небо — во всю грудь!
И сколько боли! Сколько боли!
И снова под ногами — Путь,
И колокол гудит:
ДОКОЛЕ?
А. Брунько.

Часть первая


Сознание большинства людей настолько поглощено процессом жизни, что не замечает, казалось бы, очевидных истин. Помнится, я сам был поражен, когда со всей очевидностью понял, что мы (я) составляем себе представление о мире на основании только того, что дают нам наши пять чувств. Хотя что, казалось бы, может быть очевиднее?
Эти пять чувств передают нам всю (!) информацию о мире.
Интеллект ее перерабатывает и принимает решения о тех или иных действиях. Предполагается, что на рецепторы подается информация, представляющая собой ту часть всего мира, которая непосредственно на них и воздействует. Рецепторы передают информацию интеллекту, интеллект обрабатывает ее, и некий отдел в мозгу, заведующий сознанием, ее, наконец, осознает. Это осознание и есть «объективная» картина мира. Это именно картина, потому что никакого мира «самого по себе» в ней нет1. Мир предполагается объективно существующим на основании вывода. Знание об объективно существующем мире — выводное знание, а не непосредственное.
Никакого непосредственного знания о мире мы (я) не имеем.
Этот выводной характер знания о мире не осознается по той же причине, по какой не осознается процесс распознавания и вспоминания букв в процессе чтения — вследствие его автоматизма и глубокой вовлеченности в него сознания. Причем, если в чтении мы всегда можем оторваться от текста, или что-то может заставить нас, его прервать, то сделать то же самое с процессом осознавания жизни по своей воле невозможно. Он продолжается и во сне, и (я настаиваю на этом) после смерти. Гибель мозга при смерти тела не важна, потому что мозг обеспечивает только ту часть интеллектуальной деятельности, которая отвечает за осознавание вибраций этого плотного мира при жизни тела. После смерти физического тела этим занимаются другие структуры бытия.
«Ад — это другие». Тот, кто сказал это2, сказал только то, что мир, в котором ему приходится жить и в котором он общается с другими, плох и для него невыносим. В христианском аду другие это черти, и ад делают мучительным совсем не они, а вечные и ужасающие страдания, в которые навечно погружено бессмертное сознание. Христианская догма обеспечивает это вечное сознание столь же вечным и неуничтожимым телом для того, чтобы страдания могли продолжаться вечно. Трудно придумать еще более гнусный миф.
Однако, миф этот не какая-то, возникшая ниоткуда фантасмагория. Это прозрачная метафора того мира, в котором мы живем и которым иногда столь искренне восхищаемся.
Я думаю, что не стоит огорчаться, что наша участь представляется нам все-таки не такой суровой, какую предусмотрел своим грешным творениям мстительный Иегова.
Продолжу про солипсизм.
Общение с «другим» наиосновнейшая функция, обеспечиваемая Проявленным бытием. Собственно, появление мира или создание его в том и заключается, что начинается «общение». Общение частей разделившегося самого в себе целого. Одной единицы с другой единицей.
Единое первоначало, пребывающее в себе самоем не способно к общению по причине отсутствия (невозможности) собеседника.
Оно одно. В каком-то смысле само для себя оно и не существует, потому что существовать — значит обладать сознанием — со-знанием. Всегда смешно слышать о бесконечном сознании Божьем, потому что нечто бесконечное, каковым положено представлять Бога, по необходимости не может оставить место ничему другому, а потому и не может и сознавать, то есть совершать то, для чего требуется второй или другой.
Мистик, конечно, скажет, что Бог на то и Бог, чтобы для него не существовали ограничения, вводимые нашими ограниченными понятиями и ограниченным умом. И, хотя в отношении непознаваемого и запредельного Первоначала это суждение совершенно верно, но верно и другое, а именно то, что и мы не с луны свалились, и имеем к Богу и его творению (если было творение) самое непосредственное отношение, а потому и логика, и познание наши обязательно соответствуют неким реалиям бытия, которого они неотъемлемая часть.
Мир отделяется от Бога (точнее от Единого Первоначала) именно образованием Диады. Разделившееся в себе Первоначало начинает безудержно теперь делиться, происходит как бы Большой Взрыв и готово, мир создан. Это то, что мы наблюдаем во вне. Мы наблюдаем мир множественностей. Вот как прекрасно эта мысль сформулирована у Тихоплавов: «Мир поляризован, ибо без разности потенциалов ни один процесс не только не идет — он просто не существует» [Тихоплав В. Ю. Тихоплав Т. С. «Великий переход» СПБ 2002, с. 28].
Изнутри же мы наблюдаем внутренний диалог. Наши мысли это разговор с самим собой. Тезис — антитезис — синтез. Это происходит когда быстро, когда медленно, когда качественно, когда не очень, но принцип мышления именно таков — диалог. Даже когда непосредственно, интуитивно, может быть в сложных образах, постигается нечто, то это тоже диалог самого содержания постигаемого с тем, кто постигает, и сравнение с тем или противопоставление тому, что уже известно или находится в этот момент в разработке у сознания.
Общение с другими отличается от внутреннего диалога только своей специфической формой. Это переход с автономного режима работы в онлайновый. Знаковая информация перерабатывается и выступает в виде «чужих» мыслей, выступает в виде того, что пришло «из вне», хотя наши собственные мысли тоже приходят «из вне», что, как правило, не осознается.
Конечно, память на родном винчестере отличается от памяти на сервере или у всей паутины, не говоря уже обо всем мире, но различия здесь все-таки только формальные.
Мир однозначно находится внутри одного единственного субъекта, и этот субъект ты. «Нет ничего несомненнее того факта, что никто и никогда не может вылезть из себя, чтобы непосредственно отождествиться с предметами, отличными от него» [Артур Шопенгауэр. Мир как воля и представление (2-й том). С-Петербург, 1893, с. 5], — мудро заметил мудрейший Шопенгауэр.
Нельзя отрицать, что вполне непосредственно каждый из нас мнит себя самостоятельным и вполне отдельным существом в ряду подобных ему. МИР ОБЪЕКТИВЕН, и точка. Но мир не объективен и никогда не был объективен, и не может быть объективен. Утверждать, что субъект находится в объекте объективно, есть абсурд, потому что непосредственно любой субъект имеет дело только с самим собой как субъектом. В себе же самом субъект может сколько угодно забавляться со своими фиктивными псевдообъектами, воображая их сколь угодно независимыми от себя, но истина проста и очевидна: субъект — единственная непосредственная реальность, объект всегда, ВСЕГДА, виртуален.
Так, что же такое объективность? Собственно это феномен неотделимый от нормального функционирования любого сознания. Со-знание. Дипольность. Диада. Всегда акт сознания предполагает то, что является, и того, кому он является. Это не какое-то случайное свойство бытия, а основа основ. Это условие бытия, условие его возможности. И именно это условие предполагает возможность и необходимость несовершенства, дисгармонии, страдания, мучения и зла. Это не какие-то фикции случайно присущие эфемерным созданиям, случайно возникшим на мгновение в огромном и массивном мире, нет, это суть и условие бытия.
Первично, субстанционально, воистину онтологично только сознание. Только оно и происходит, и все происходит в нем. Вот как просто высказал эту идею гениальный Марк Твен: "Нет бога, нет вселенной, нет жизни, нет человечества, нет рая, нет ада, все это только сон. Нет ничего, кроме тебя, а ты только мысль, блуждающая мысль, бесцельная мысль, бездомная мысль, потерявшаяся в вечном пространстве" ["Таинственный незнакомец"].
В детстве я читал сказки, в юности Марка Твена, в зрелые годы Шопенгауэра, теперь читаю себя, свои мысли, объяснившие мне наконец то, что я всегда так стремился понять.
Чтобы исчезло зло, несовершенство, должно исчезнуть то, что его производит. Должен исчезнуть мир двойственности.
«Но если б он мог исчезнуть, он бы и не появился или исчез бы уже давным-давно», — слышу я свой скептический голос. Это верно. Время относительно, и то, что мы воспринимаем как вечность, как бесконечное время, видимо, один бесконечно длящийся миг.
Безразмерная искра, вспыхнувшая раз и застывшая в вечности.
Однако она, очевидно, обладает внутренней подвижностью, внутренней динамикой. Мир постоянно происходит. Пусть жизнь души — это вечное сейчас. Но оно, это сейчас, бесконечно разнообразно. Оно живет и производит напластовывающиеся друг на друга мгновения, наполненные отнюдь не идеальным содержанием.
Первоначало, что породило это Проявленное бытие, полностью им и исчерпалось. Ведь само в себе оно абсолютная пустота.
Единственный бог этого мира — это бессмертный, вечный субъект, бесконечно переживающий, когда невыносимые, когда и терпимые сны жизни. «Бог не может существовать, потому что тогда я был бы вторым, а я первый» — вот какую мысль высказал один гениальный интуит3, плохо понятый слышавшими его. Не так уж далеко он ушел от воззрений адвайта-веданты и шуньявады.
Бог должен быть по определению всемогущ. Почему же я, почему же ты не всемогущ? Да, всемогущ! Как же не всемогущ, если создал и продолжаешь создавать этот величественный и ужасающий мир? Каждый субъект — это единственный субъект. И как отличаются разные мгновения жизни одного человека между собой, по такому же принципу различаются между собой содержания разнообразных мгновений разных субъектов. Различия эти иллюзорны. Независимость, автономность их сосуществования друг относительно друга в прямом смысле иллюзорна. Все есть единое целое, непостижимым образом разделившееся само в себе. Все мы Бог, а Бог един.
Мир, бытие, вся жизнь — это кошмарный и непрекращающийся сон Бога. В виде разнообразия бывают в нем и проблески, но скоро небо опять застилают тучи. Совершенно очевидно, что Бог может и должен пожелать себе более прекрасного сна, идеального состояния, а не страдать от созданного самим же собой. Почему же он этого не делает? Куда он смотрит?
Увы, мы все это знаем. Он смотрит в ложь, иллюзию, в заблуждение. Он воображает себя маленькой козявкой, которую вот-вот раздавит могучая стопа «настоящего» бога. Вот такой нелепый сон. И невозможно проснуться, потому что любое пробуждение, любая попытка пробуждения это тоже только сон об этом, который во сне смотрит многострадальное насекомое.
"Когда индивидуум ощущает страх смерти, тогда собственно представляется редкое и даже забавное зрелище, — именно то, что владыка миров, который наполняет своим существом все и через которого только все, что есть, имеет существование, — робеет и боится погибнуть, погрузиться в бездны вечного ничто; — тогда как на самом деле всё полно им и нет места, где бы его не было, — нет существа, в котором бы он не жил, так как не бытие держит его, а он бытие; — он тоскует в страхе смерти, охватывающем индивидуума, так как и он подвержен ошибочному представлению, возникшему через principium individuationis, будто бы его существование ограничено существованием в данную минуту умирающего существа; но и эта иллюзия принадлежит к числу тех тяжелых снов, в которые он погружается как воля к жизни. Умирающему можно было бы сказать: "Ты перестаешь быть чем-то; но ты сделал бы лучше, если бы никогда не делался этим"" [Артур Шопенгауэр. Мир как воля и представление (2-й том). Глава XLI. Смерть и ее отношение к неразрушимости нашего существа в себе. С-Петербург, 1893, с. 608].

Я утверждаю, что пробуждение возможно. Оно трудно, потому что возникновение из «ничего» во «что-то» есть уже великое и невообразимое чудо из чудес. По идее ничего никогда не было и никогда и не должно было быть. Абсолют равный ничто пребывает в «ничто» и в «нигде». И вдруг есть что-то.

Обратный переход должен быть не менее чудесен.
Бытие не бесплатно, оно расплачивается за себя своим же бытием, бытием в страданиях, мучениях, бесконечной суете в дисгармонии и хаосе. Что бы выйти из него, выйти навсегда (и всем) нужно совершить акт особого деяния, акт великой расплаты, после чего и завершится все. Об этом после обзора.
Обзор

1. Веды, Упанишады породили Веданту. Веданта и означает — завершение Вед. Из всех разновидностей Веданты только Адвайта-Веданта (Гаудапада, Шанкара, Рамакришна, Вивекананда) бескомпромиссно признает единственной первичной реальностью, только Брахмана. Другие системы явно стараются не вступить в противоречие с любимыми заблуждениями и суевериями людей. Впрочем, это мало отражается на предлагаемых ими методиках пробуждения, освобождения и спасения. Методики эти восходят к более древним Санкхье и Йоге.

Санкхья и Йога соотносятся между собой как теория и практика, хотя и имеют между собой в теории небольшие различия.
Практика Йоги это восьмеричный путь правильной жизни и устранения от мира. С внешней стороны это аскетизм, уединение, ограничение телесных потребностей исключительным минимумом.
С внутренней — это постоянная работа над содержанием сознания, укрощение его путем контролирования и недопущения любых мыслей. Путь этот очень постепенный и исходит из изначальной почти полной неспособности человека к нему. В конечном итоге йогин переходит в состояние нирвикальпа-самадхи или асампраджнята-самадхи, характеризуемое как неразличение познающего, познаваемого и процесса познания. Собственно, это полное небытие. Самое странное, что, побывав в этом состоянии, йогин может снова вернуться в этот мир, чтобы впоследствии повторить один раз достигнутое. Странно это потому, что непонятно зачем, один раз достигнув цели, снова возвращаться на предыдущий этап.
В любом случае спасение, пробуждение такое касается только непосредственно того индивидуума, который предпримет необходимые манипуляции. Даже в случае его успешного завершения не произойдет ничего иного как прекращение функционирования одной конкретной личности. Я называю такой акт индивидуальным освобождением. И поскольку я считаю убеждение о независимом существовании индивидуумов заблуждением, основанном на общей иллюзорности мира, то я не признаю «индивидуальное освобождение» действительно освобождением.
2. Буддизм (я рассматриваю эзотерический буддизм, а не экзотерический, рассчитанный на примитивное понимание толпы) в отличие от Веданты отрицает фактически наличие того, кто может спастись, отрицает субстанциональность Я. Техника же спасения, предлагаемая им практически та же, что и у Йоги. И тогда совершенно не понятно как может спасаться тот, кто не существует. Теоретически буддизм считает необходимым прекращение желаний, которые и порождают бытие.
В буддизме, достигший просветления находится в нирване, которая, строго говоря, просто «ничто», «пустота», на санскрите «шуньята». Правда, пустота эта чревата мирами, которые и порождаются ею, пока не устранено желание.
Философски буддизм конечно же солипсизм, который всячески сам же от себя отбрыкивается. В особенности махаяна, утверждающая концепцию бодхисаттвы, т. е. Будды сознательно не уходящего в нирвану пока не будут просветлены и тем самым спасены все чувствующие существа. Что и говорить, задача благородная. Методика же действования бодхисаттвы не годится никуда. Еще человека как-то можно уговорить спастись (на самом деле и это мало реально), но как спасать мух, комаров или, скажем, гусей? Противоречие возникает из-за того, что из верной посылки об иллюзорности индивидуума (точнее разделения на индивидуумы) делается тот неверный вывод, что действовать в деле спасения все-таки следует индивидуально (спасаться самому). В Буддизме было много святых и подвижников, начиная с Будды, совершивших удивительные геройства, великолепнейшие подвиги духа (Миларепа, Марпа, Бодхидхарма, Тилопа, Наропа, Атиша и еще множество других), результат же налицо — мир не спасен, и с точки зрения буддизма совершенно не ясно почему. По идее, с уходом Будды в нирвану, должен был прекратиться и весь мир как, собственно, модификация его сознания.
3. Пифагорейство, неоплатонизм, каббала. Общим у этих разных, но близких систем является представление об эманировании из Бога (Единого Первоначала) некоей энергии, порождающей миры и души. Пройдя нисходящий путь, душа, досыта настрадавшись и набравшись мудрости, начинает стремиться к Богу, назад, в блаженное единство единого божества. Учения эти стараются не касаться проблематики выводящей на солипсизм, хотя прямо нигде его не отрицают, а зачастую высказываются явно в его пользу.
Учения эти достаточно индивидуалистические и спасение возможное по рекомендованным ими техникам есть классическое «индивидуальное спасение». Я спасусь сам, если смогу, а остальной мир пусть разбирается со своими проблемами сам. Такова парадигма этих учений, хотя и не декларируемая прямо, но явно ими подразумеваемая.
4. Учение дона Хуана, изложенное Кастанедой, дон Хуан называл магией «за неимением более точного определения».
Пожалуй, учение это не менее глобально, чем Веданта. Учение это рассматривает мир, прежде всего, как описание, которое производит любое осознание. Есть в этом учении как бы некоторый налет догматизма, не имеющий, впрочем, никакого значения. То, что описывается, является Тоналем, а неопределимая внутренняя сущность — Нагваль. Описание, даваемое миру обычным, заурядным человеком, сковывает его по рукам и ногам, потому что дается оно с позиции слабости и потакания себе (индульгирование).
Маг или Безупречный Воин описывает мир магическим путем и потому живет и действует в совсем ином, магическом, мире. Воин знает и помнит, что он умрет и действует как смертное существо, которое должно уложиться в отведенный ему срок, обычный человек почитает себя бессмертным вопреки очевидности и потому погибает безальтернативно. Все жизни, все осознания, даются, порождаются, Орлом. Ничем не худшее имя, чем Бог. По окончании жизни Орел поглощает все осознания, кроме тех, кому он может предоставить свой Дар. Обычно это Безупречные Воины, накопившие моря магической силы или энергии. Дар заключается в том, чтобы пребывать вечно в царстве Абсолютной Свободы.
Маги, описанные Кастанедой, а так же Тайшой Абеляр и Флориндой Доннер, вызывают уважение и зависть своей силой, мастерством и целеустремленностью и, в любом случае, удивление.
Некоторые из описанных Кастанедой магов могут продлевать свою жизнь неопределенно долго, могут менять внешность и манеру поведения, могут путешествовать по каким-то иным мирам, жить там хоть тысячелетия, однако они все-таки не бессмертны и иной жизни у них как и у всех людей нет.
Самое поразительное в учении Кастанеды то, что при всей своей фантастичности, оно подается им как несомненная истина, со всей очевидностью удостоверенная им самим, доном Хуаном и остальными магами его окружения. Есть масса косвенных данных, свидетельствующих правдивость Кастанеды. Скептиков и не верующих, конечно, тоже хватает, но это учение не про них.
Все те места в книгах Кастанеды, где обычно вскользь и полушутливо обсуждаются философские и мистические проблемы чрезвычайно хороши. Точный, глубокий и верный взгляд. Что и подкупило читателей Кастанеды, так это убедительность образа дона Хуана. К нему можно отнести слова Руссо, сказанные им о Евангелиях, тот кто это смог бы выдумать был бы еще более удивителен, чем его выдумка.
Ни дон Хуан, ни Кастанеда ни разу не произнесли слово «солипсизм». Кастанеда, если его и знал, то постеснялся бы говорить дону Хуану о таких глупостях. И тем не менее, все теории дона Хуана не что иное, как изощренная и обстоятельная, совершенно оригинальная форма солипсизма4, воспринятого как руководство к действию.
Маги тольтекской традиции безупречны и живут практически счастливой жизнью. Даже предполагая, что им не светит Дар Орла, они принимают решение жить безупречно просто ради самой безупречности. Достойная позиция. Для этих магов нет социальных проблем, нет философских (они непосредственно видят свои истины), единственное их устремление безупречность.
В конце своего пути дон Хуан со своей группой магов превратился в сияющий сгусток энергии и исчез. Мы же остались здесь, сокрушаться о своем несовершенстве и упречности.
Практика тольтекских магов — индивидуальное освобождение. Маги уходят из этого мира, становясь бессмертными или исчезая, оставляя этот мир как отработанный матерьял.
5. Нет ни одного учения, которое предложило бы технику или метод воздействия непосредственно на то, что порождает и создает мир. Да, все мистические техники работают с сознанием, но они с ним работают именно как с индивидуальным сознанием ограниченного и смертного индивидуума (что и ошибочно).
Объяснение (и заблуждение) очевидно. И разум, и традиция, здравый смысл, наконец, все дружно заявляют: Бог вне нашей компетенции, даже если богом признать самого себя. Да, каждый человек бог или частичка бога, но он еще и тварь, червь, мошка и вообще ничто перед ликом божиим. При таком взгляде не может и появиться мысли о работе с богом для преобразования его же. А ведь работать, т. е. действовать может только человек, инициатива может исходить только от него, потому что «бога нет», после сотворения мира он и есть мир и человек.
Если он и есть в себе, то он ничем не отличается от ничто или пустоты как это и было всегда.
Солипсизм, известный и учитываемый, впрочем, всеми серьезными мистиками и мыслителями, является своеобразным ключом к преодолению этого заблуждения.
Так как же можно повлиять на Начало Начал с тем, чтобы оно просветлило и освободило само себя и тем самым и всех нас?

[Ртуть]

Часть вторая



Солипсизм — «крайняя форма субъективного идеализма, в которой несомненной реальностью признается только мыслящий субъект, а все остальное объявляется существующим лишь в сознании индивида». [Философский энциклопедический словарь. Москва. 1983, c. 625], — говорит философский энциклопедический словарь.
В сознании индивидуума, знает ли он, что такое солипсизм или не знает, существует весь мир, все люди и даже он сам. Все это живет в нем, возникает, исчезает, страдает само, мучает его, физически или духовно, и в конечном итоге продолжается in finitum.
Мир, бытие мира, производит впечатление хаоса до какой-то степени упорядоченного, существующими в нем законами. Сама по себе картина мира производит впечатление некоего, не имеющего никакого внешнего смысла, суетливого пребывания в постоянном движении и беспокойстве, время от времени прерываемом кризисами смерти и разрушения.
Обыватель довольствуется стратегией получения от мира того, что можно от него получить и смирением во всех прочих отношениях. Он мирится с незнанием, злом, страхом, неопределенностью, вполне справедливо полагая, что лучшего не дано и надо брать, что дают. Ни в коей мере я никого не осуждаю. Может быть, стратегия обывателя самая оптимальная из эмпирически возможных.
Поднявшиеся выше, тем самым, лишают себя определенных преимуществ, получая в замен, удовлетворение более высокого порядка от поисков смысла жизни, бога, своего пути, самореализации и прочего.
Таким образом, выстраивается определенная иерархия разумных существ от приземленных обывателей до титанов духа, пребывающих в заоблачных высях.
Ну, и что толку от совершенствования, самореализации, достижения все более высокого положения? Может быть толк в том, что просветлевший, реализовавшийся, освободившийся, «ставший живым богом» вышел из фатальности бытия, стал, наконец, счастлив и безмятежен, уподобившись Богу народных верований? Вопреки категорическим декларациям, этого нет и не может быть именно потому, что все мы одно существо, и пока страдает хоть кто-нибудь, в его лице страдают все, и достигший «сверхсознания» знает это лучше, чем кто бы то ни было.
Кроме того, есть еще феномен деградации, которому в принципе подвержен всякий пребывающий в этом мире. Мир наполнен бодхисаттвами, изменившими своему призванию, забывшими о нем.
Откуда же этот закон, откуда это стремление в высь, к богу? Почему «человек, как и каждый атом во Вселенной, стремится стать Богочеловеком и затем Богом» [Е.П. Блаватская. Тайная доктрина. Смоленск. 1993, т. 1, с. 200]?
Дело в том, что только высшая степень развития и понимания, возможная в этом мире и индивидууме, способна на равных говорить с богом, выражаясь метафорически. То есть с собой, со своим последним основанием. Ведь, чтобы это делать, надо видеть и знать, с кем ты имеешь дело и, что надо делать.
Все эти медитации, магические ритуалы, мистические прозрения, религиозные экстазы, и даже философские штудии, ведут, собственно, к одному, к знанию и пониманию сокровеннейших и глубочайших основ бытия и духа, к пониманию, что же надо с ними сделать, что бы величественным аккордом завершилось все.
С другой же стороны все выше перечисленное пока не дало этого результата, видимо потому, что этот величественный аккорд просто никем пока еще не был взят.
Вся история мира до сего момента была только подготовкой к нему. Вот вывод, неизбежно следующий из существования высочайших духовных достижений и очевидного их фиаско в деле спасения и просветления как мира, так и самих себя.
Да, просветленные просветлели, это возможно осуществить и потому было осуществлено. Спасения же никакого нет и не было. Все абсолютно попытки его осуществить окончились крахом.
Будда растворился в нирване, и что он сделал большего, чем просто исчез из мира, оставив ученикам разбираться и спорить по поводу заурядных нравственных поучений и нарочито туманных и, хотя и глубокомысленных, но мало понятных теоретических положений.
Гнусные римские солдаты, издеваясь над Христом, кричали ему: «Спаси себя, спаситель всех». Понятно, что быдло не может оценить пророка. Но ведь и, действительно, кого и как спас Иисус? Что толку от его крестных мучений и его проповедей любви и всепрощения? Добрые люди всегда только тем и развлекались, что распинали всех, кто им не нравился и не мог оказать сопротивления. Христиане тоже в этом преотлично преуспели.
Христианство, даже в самом высоком понимании, не более чем упование на божественную милость и посильное устранение себя от суетных дел мира. О нелепостях догматического церковного христианства я и не хочу говорить, они не больше и не меньше всех прочих глупостей мира.
Божественной милости нет. Но спасение мира совершится. Мир это флюктуация, однократно возникшая из божественного ничто, и непременно долженствующая туда же сгинуть. Почему однократно? Бог не может наступить два раза на одни и те же грабли. Мир не нужен Богу и потому не может появиться.
Какой Бог? Бога нет, есть ничто, есть вечное Я, есть Ниргуна-брахман, не имеющий определений.
Есть. Но для того, чтобы закончился мировой процесс, закончился мир со всем его несовершенством, нужен другой Бог. И он будет. Его создаст то Великое Я, которое и совершит Великое Делание и тем завершит Мировой процесс. Может я, может ты.
Я скомкал конец, потому что не могу в двух словах изложить довольно сложную парадигму. В трактате "Великое Делание" об этом говорится поподробнее и пообстоятельнее, но, боюсь тоже маловато. А, впрочем, dictum sapienti sat.
Примечания

1.
Роберт Антон Уилсон из книги «Квантовая психология»

Сколько у вас голов?

Позаимствовав одну шутку (или гениальное открытие? \Это открытие давным-давно сделал Шопенгауэр. Кончеев.\) из книги Бертрана Рассела «Наше знание о внешнем мире», я сейчас покажу, что уважаемый читатель имеет две головы.

    Согласно здравому смыслу и консенсусу, которого достигло большинство (западных) философов, мы существуем «внутри» некоторой «объективной вселенной», или — если сказать то же самое, но по- другому — «объективная вселенная» существует «вне» нас.
    Мало кто когда-либо в этом сомневался. Но те люди, которые сомневались, неизбежно приходили к самым эксцентричным заключениям.
    Давайте пока что избегать всякой эксцентричности и полагаться на общепринятые воззрения. Итак, каким образом мы можем знать что-нибудь об этой «внешней вселенной»? Каким образом мы ее воспринимаем?
    (Для удобства я в дальнейшем буду учитывать только чувство зрения. Читатель может проверить сам себя, срабатывает ли та же логика, если заменить зрение на слух или любое другое чувство.)
    Мы видим объекты во «внешней вселенной» при помощи наших глаз, а затем создаем в нашем мозгу их картинки, или модели. Мозг «интерпретирует» то, что глаза передают ему как энергетические сигналы. (Пока что будем игнорировать имеющиеся данные о том, что процесс интерпретации этих сигналов мозгом носит характер игры случая.)
    Опять-таки, мало кто из западных людей когда-либо подвергал это сомнению, но тот, кто делал это, приходил к очень странным и «невероятным» альтернативам.
    Итак, мы живем «внутри» некоторой «внешней вселенной» и создаем ее картинку, или модель, «внутри» нашего мозга посредством складывания (синтезирования) и интерпретации наших картинок, или моделей, различных частей вселенной, которые мы называем «объектами». Из этого следует, что мы вообще не знаем «внешнюю вселенную» и ее «объекты». Мы знаем лишь модель «внешней вселенной» в нашем мозгу, который существует внутри нашей головы.
    Таким образом, все, что мы видим, существует не вовне (как мы привыкли думать). На самом деле то, что мы видим, существует внутри, то есть у нас в голове.
    Но мы еще не пришли к солипсизму. Мы по-прежнему предполагаем наличие «внешней вселенной». Это остается в силе. Мы просто обнаружили, что не можем видеть или знать ее. Мы видим модель, которая существует в нашей голове, и в повседневной жизни забываем об этом обстоятельстве и действуем так, как будто эта модель существует вне нашей головы. Иначе говоря, мы действуем так, как будто: 1) модель и вселенная занимают один и тот же объем пространства (помните карту, которая, чтобы показать «все» о Дублине, должна была бы занимать то же пространство, что и Дублин) и 2) этот объем пространства существует «вовне».
    Но ведь модель и вселенная не занимают одно и то же пространство! То пространство, в котором существует модель, может быть расположено только «внутри» нашего мозга. А мозг расположен внутри головы.
    Теперь мы понимаем, что, хотя вселенная существует вовне, модель существует внутри и потому занимает гораздо, гораздо меньше места, чем вселенная.
    «Реальная вселенная», таким образом, существует «вовне» и остается непознанной — а пожалуй, и непознаваемой. То, что мы переживаем и знаем (или думаем, что знаем), существует лишь в локальной сети электрохимических связей в нашем мозгу.
    Если читатель захочет подвергнуть сомнению то, что было сказано выше, ему неизбежно придется придумать альтернативное объяснение восприятия. Такие альтернативы действительно выдвигаются, но они всегда выглядят еще более странно и даже совершенно неприемлемо для приверженцев «здравого смысла».
    Идем дальше. Теперь у нас есть «внешняя вселенная», очень большая (в относительном смысле), и ее модель, гораздо меньших размеров (тоже в относительном смысле). Первая находится «вне» нас, а вторая «внутри» нас. Конечно, между «внешней» и «внутренней» вселенными существует некоторое соответствие, или изоморфизм. Иначе я бы не мог встать со стула, подойти к двери, спуститься в холл и попасть в кухню, чтобы налить себе еще чашечку кофе из того объекта, который я идентифицирую как «кофеварку».
    Но где же существует наша голова?
    Очевидно, наша голова существует «внутри» «внешней вселенной» и «снаружи» нашего мозга, в котором содержится модель «внешней вселенной».
    Но, поскольку мы никогда не видим и не знаем «внешнюю вселенную» непосредственно, а видим только ее модель, то и голову нашу мы воспринимаем лишь как часть модели, существующей внутри нас. Конечно, воспринимаемая нами наша голова не может существовать отдельно от воспринимаемого нами нашего тела, пока мы живы, а воспринимаемое нами наше тело (включая голову) существует внутри воспринимаемой нами вселенной. Все правильно?
    Таким образом, та голова, которую мы воспринимаем, существует внутри другой головы, которую мы не воспринимаем и не можем воспринимать. Эта вторая голова содержит в себе нашу модель вселенной, нашу модель этой галактики, нашу модель этой солнечной системы, нашу модель Земли, нашу модель этого континента… и т. д., нашу модель нашего дома, нашу модель самих себя, а наша модель самих себя увенчивается моделью нашей головы. Итак, модель нашей головы занимает гораздо меньше места, чем наша «настоящая» голова.
    Подумайте об этом. Удалитесь в свой кабинет, отключите телефон, заприте дверь и тщательно рассмотрите каждый шаг наших рассуждений. Обращайте внимание на то, какие абсурдные проблемы возникают, если подвергать сомнению любой отдельный шаг и пытаться искать ему альтернативу.
    Наша воспринимаемая голова существует как часть (очень малая часть) нашей модели вселенной, каковая модель существует в нашем мозгу. Мы уже доказали это, не так ли? Наш мозг, однако, существует внутри нашей второй головы — нашей «реальной», «настоящей» головы, в которой содержится вся наша модель вселенной, в том числе и наша воспринимаемая голова. Короче говоря, наша воспринимаемая голова существует внутри нашей воспринимаемой вселенной, которая существует внутри нашей реальной головы, которая существует внутри реальной вселенной.
    Таким образом, мы можем дать названия нашим двум головам — у нас есть «реальная» голова вне воспринимаемой вселенной и «воспринимаемая» голова внутри воспринимаемой вселенной. И наша «реальная» голова, судя по всему, не только гораздо больше нашей «воспринимаемой» головы, но и больше нашей воспринимаемой вселенной!
    Поскольку мы не можем знать или воспринимать «реальную» вселенную непосредственно, наша «реальная» голова кажется большей, чем та единственная вселенная, которую мы действительно знаем и воспринимаем, — наша воспринимаемая вселенная, находящаяся внутри нашей воспринимаемой головы.
    Возможно, читателю будет приятно узнать о том, что Бертран Рассел, придумавший это логическое рассуждение, изобрел также математический класс всех классов, которые «не содержат самое себя». Этот класс, видите ли, не содержит самое себя, если только он не содержит самое себя. Кроме того, он содержит самое себя в том и только в том случае, если он не содержит самое себя. Уяснили?
    Когда Рассел не был занят крестовыми походами за рационализм, мир во всем мире, общественную нравственность и другой подрывной деятельностью, он уделял много времени еще более разрушительной практике, изобретая таких вот логических «монстров», которые сводили сума логиков и математиков.
    Вернемся к нашим двум головам: лорд Рассел никогда не развивал свою шутку (или гениальное открытие?) дальше этой черты. Но, немного подумав и проанализировав вопрос, читатель легко сможет увидеть, что у нас есть даже три головы. Третья голова содержит в себе модель, которая содержит в себе «реальную» вселенную, «реальную» голову, воспринимаемую вселенную и воспринимаемую голову. А как только мы подумали об этом, у нас стало уже четыре головы…
    И так далее, до бесконечности. Когда мы говорим о нашем восприятии нашего восприятия — о нашей способности воспринимать то, что мы воспринимаем, — у нас уже три головы, а как только мы это поняли, у нас их уже четыре, а если мы захотим продолжать этот анализ до бесконечности, у нас будет бесконечное число голов…
2. Жан Поль Сартр.

3. Фридрих Ницше.
4. Однажды под влиянием психотропных веществ Карлос совершил совершенно реалистичный полет. Он запомнил его во всех подробностях. Потом, со свойственной ему дотошностью, он стал выпытывать у Дона Хуана, действительно ли он летал. Дон Хуан отвечал неопределенно, но скорее подтверждая факт полета. Кастанеда поставил вопрос ребром, и Дону Хуану пришлось признаться, что полет был самый реальный. "Но ведь я сидел в это время, прислонившись спиной к скале!" — возражал Кастанеда. Дон Хуан не отрицал этого, но говорил, что это не может помешать реальности полета. Тогда окончательно разъярившийся Карлос сказал: "А если бы меня приковали цепями к скале?" "Я думаю, ты так бы и летал со скалою на спине", — ухмыльнулся Дон Хуан.

[Ртуть]

Кончеев А.С.

                                                                  СОЛИПСИЗМ И ТОЛЬКО

                                                                     философское эссе


В результате своих последних исследований я обнаружил, что тот факт, что несомненно существует только одно сознание, именно то, которое в сей момент осознает само себя, доказывается очень просто, и факт этот настолько очевиден, что мог бы обойтись и вообще без доказательств, тогда как реальное существование других сознаний, других живых существ никоим образом доказать невозможно. Фактически я имею дело постоянно только сам с собой, даже когда сплю или пребываю в прострации, а так же с какой-то своеобразной формой виртуальной игры (которую по условиям игры я обязан считать миром людей, существующим в том, что называется 'природа' или 'вселенная'), которая крайне упорно навязывается моему сознанию.

Данный текст производится мной тоже в русле условностей этой игры. В сплошном массиве разнородной информации я вычленяю, когда реально, а когда виртуально, внимающие мне уши; вопрошающие меня взгляды; умы, готовые размышлять о чем угодно, в том числе и над моими словами. Что это за игра? И кто я такой, находящийся в ее центре?

Хорошо, но в чем же все-таки заключается различие между реальным и нереальным. Я живу среди людей. И не только людей. Живу среди животных, домов, машин, деревьев, ну, и всего остального. С какой стати мне считать нереальным всё то, что на самом деле предельно реально? Человек может что-то сделать для меня. А может не сделать. Машина может меня отвезти, куда мне надо, а может меня переехать, если я зазеваюсь. Куда, уж, реальнее?
Вот, предположим, я нарисовал на листе бумаги человечка. Смотрю на него, а он вытягивает руку и щелкает меня по носу. Реален ли этот щелчок?
Хорошо. Если с экрана телевизора ко мне в комнату соскочит тот, кто перед этим находился на экране, будет ли он реален? Я думаю, что будет, потому что реально все то, что таковым воспринимается, и действует как таковое.
На экране Том гоняется за Джери. Я знаю, что это фильм, созданный на специальной студии в США. Кто-то придумал события фильма, нарисовал их, затем группа художников сделала более подробные рисунки. Ну, и так далее. Так, реальны ли кот и мышонок, бегающие перед моими глазами по экрану? Поскольку реален мультфильм, постольку реальны и его персонажи. Но только как таковые. Странно было бы, идя по улице, увидеть мультипликационного кота, волка, крокодила или Чебурашку. Их нет в реальности. Их нет в окончательной, не виртуальной реальности. Да? А откуда известно, что то, что по условиям игры я по умолчанию считаю не виртуальной реальностью, что оно не виртуально для меня истинного? А я ведь истинен, я не виртуален. Я есть действительно. Меня может переехать виртуальная машина виртуальной реальности, прикидывающаяся реальностью не виртуальной, но боль в теле, которое принадлежит к виртуальной реальности (как не верти) будет вовсе не виртуальной. Боль по сути дела не виртуальна. Так же как и мое осознание себя самим собой.
Я не могу говорить всерьез о миражах, о которых не имею ни малейшего понятия. Кто-то мог бы сказать, что для Бога мои страдания, моя боль, мое осознание себя самим собой мало реальны, вообще, нереальны, они для него абсолютно виртуальны. И это было бы верно, если бы я не имел знаний о Боге еще меньше, чем о желудочно-кишечном тракте Чебурашки или о его гендерной самоориентации. Упомянутых вещей у Чебурашки нет по определению, поскольку он реален только в серии рисунков, из которых состоит фильм, в котором я его вижу, материальной плоти у него нет. О Боге же я просто ничего не могу сказать. Это Х, о котором я не имею никакого понятия. Во всяком случае в области достаточно общепринятых представлений. (Я могу объявить Богом тот фатум, который, возможно, породил меня, игру, в которой я участвую, а так же ее правила. Но знания эта гипотеза мне не прибавляет.)

Реальность, таким образом, в принципе виртуальна, поскольку находится внутри моего сознания и восприятия. Нет и не может быть ни одного элемента в ней, который бы не был строго замкнут на то, что находится во мне и только во мне.


Я вижу худощавого высокого человека в отлично скроенном темно-сером костюме, который садится в кресло, закидывает нога за ногу, закуривает сигарету, кладет изящную позолоченную зажигалку на журнальный столик и говорит мне: 'Но ведь будет непротиворечиво утверждение, что существует множество миров. И каждый такой мир - это примерно такой же мир, в каком существуете вы. Я существую в своем мире, вы в своем, мы можем выйти на улицу или посмотреть в окно, и там мы увидим множество иных миров, которые нам понятны именно потому, что представляют собой ни что иное как модификации некоего первомира, который вовсе не обязательно должен быть так же реален как вы или я и существовать непосредственно в нашем материальном бытии. Вполне я готов признать, что это образ, идея, что-то собирательное, послужившее прообразом для всех тех, кто живет и наслаждается жизнью в своих собственных мирах'.
Я отвечаю: 'А от кого я это слышу? Не от персонажа ли фильма или сна, или галлюцинации? Да, говорите вы складно, но и говоримое не ново. Даже очень старо. Но что мне в том, если я точно знаю, что нет способа ни проверить справедливость ваших слов, ни даже выяснить природу того, кто говорит мне то, что я сейчас слышу?'

- Стоп, стоп! - говорит мой собеседник, - Бритва Оккама. Вопрос излишен. То, что вы слышите, есть только предмет для размышления. Вы можете размышлять над моими словами, а можете не размышлять. Но мой статус, статус того, кто обращается к вам, есть вещь совершенно безразличная. Вы правы. Способа нет. А зачем он вам? Что вы хотите с ним делать? Да, и, собственно, поскольку вами точно вычислено, что вы ничего не можете знать о вещи в себе вне вас и даже не можете знать, существует ли такая вещь, то не правильным ли ходом в ваших размышлениях будет навсегда избавиться от вопроса об онтологической сути того, что существует в вашем мире как представление? Поскольку вы легко можете представить себе отсутствие этого мира или наличие на его месте мира совершенно на него непохожего, то естественным образом вы приписываете только себе актуальное существование, делаете себя онтологическим принципом своего бытия. Ну, и ради бога. Оставьте вы эту мелочную интеллектуальную возню. Просто забудьте о ней раз и навсегда. Могу перефразировать Витгенштейна: о чем незачем говорить, и в чем невозможно сомневаться, о том лучше перестать говорить навсегда.
Теперь о лично моем статусе. Вы спросили, от кого вы всё это слышите? Да, от меня. Я вам сказал то, что сказал. А ваша ли это галлюцинация или персонаж игры, в которую вы играете потому, что не хотите в нее не играть, или еще что-либо, я думаю, с этим вы легко можете определиться. Собственно, выберете то, что вам больше понравится.
- Хм. В общем-то, вы правы. Я провел исследования, сделал точные выводы, можно отбросить то, что излишне.
- Я понимаю вашу внутреннюю борьбу. Слишком, уж, от многого и очень, уж, одиозного, придется отказаться по требованиям той концепции, которую вы себе в конце концов выработали. Другим персонажам игры проще. Они находятся в блаженном (или роковом, это как посмотреть) неведении. Вы - нет. Хорошо это или плохо? Ни то, ни другое.
- Да, интересно и любопытно. Но ведь, фактически, вы приводите меня к мысли, что для меня совершенно правильно и последовательно считать всех людей, ну, и вас, разумеется, только за мультипликационные фигурки на экране моего ума. Увы, онтологический статус совсем не нейтральная вещь. Вы говорили о множестве миров. Старая идея о пузырях восприятия, в которых существуют все отдельные люди. Я в этой идее не вижу ничего. Она для меня - ноль. Это всего лишь концепция в мире игры. Причем, концепция даже вовсе не безобидная. Она пытается навязать мне совершенно определенную стратегию взаимодействия с этими 'пузырями восприятия', о которых на самом деле я и понятия не имею. Нет и нет! Отрицать, так до конца. Тут дело в том, что, воспринимая внешний мир только как предмет приложения моих сил в какой-то странной и не вполне понятной игре, я в то же время являюсь самим собой, а потому смотрю на правила игры, на саму игру, как на нечто внешнее, даже как на нечто мне враждебное в каких-то отношениях. С какой стати я должен принимать условности игры как что-то для меня обязательное, значимое, непреложное? Ага! Разогнался!
Мораль? Нравственность? Любовь? Нет, я не против. Если мне что-то нравится, я чего-то хочу, если мне что-то может угрожать, я буду вести игру по всем правилам, я буду святее Папы Римского, но это только потому, что мне это выгодно. А, если не выгодно? Да, пошло оно все! Очень я теперь понимаю ту женщину, что сказала, 'после нас хоть потоп'. Я, правда, не знаю, будет ли что-нибудь 'после нас', после меня. Может ли, вообще, быть что-то такое, что можно понимать как 'после меня'? Сомневаюсь. Но, с другой стороны, много ли я знаю? Собственно, знаю ли я вообще о себе что-то абсолютно несомненное и вечное? Нет, конечно.
Зачем любить ближнего? Зачем прощать того, кого прощать не хочется? Почему нельзя делать зло, быть злым, если есть такая блажь, такое желание? Да, это меня мучило, но ваши слова меня почему-то утвердили в том, в чем я почему-то сомневался. Отлично. Я все намотал на ус.
- Вам свойственно думать, что внутри себя вы совершенно вне игры. Для этого есть основания. Вы, конечно, способны смотреть на игру, как на нечто вполне внешнее по отношению к вам, способны абстрагироваться от навязываемых игрой стереотипов. Но все-таки вы часть игры. И игра занимает внутри вас очень большое место. Вот, и упомянутые вами сомнения были отголосками этого влияния. Это только естественно, и будет не удивительно, если вы еще не раз поймаете себя на непоследовательности, колебаниях, а то и ошибках, которые правилами игры подразумеваются и составляют в ней весьма существенный ее элемент.
Мой собеседник поднялся, и я понял, что разговор окончен, и он уходит.
Я закрыл глаза, расслабился, а, когда открыл глаза, он уже ушел.
Февраль, 2014 г.

[solono]

Девид Дойч Структура реальности

Из главы 4 "Критерии реальности" - аргументы против солипсизма.

 ...Все что мы воспринимаем, может быть иллюзией или сном. Как-никак ил­люзии и сны — обычное дело. Солипсизм, теорию о том, что существует один только разум, а то, что кажется внешней реальностью, — не более чем сон этого разума, невозможно логически опровергнуть. Реальность может состоять из одного человека (возможно этим человеком будете вы), которому снится жизненный опыт. Или она может состоять из вас и меня. Или из планеты Земля и ее жителей. И если бы нам снились свидетельства — любые свидетельства — существования других лю­дей, или других планет, или других вселенных, они ничего не доказали бы относительно того, сколько всего этого существует на самом деле.
 Поскольку солипсизм и многие схожие теории логически совмести­мы с вашим восприятием любых возможных результатов наблюдений из них логически невозможно вывести ничего, что касалось бы реаль­ности. Как же тогда я мог сказать, что наблюдаемое поведение теней «исключает» теорию о том, что существует только одна вселенная или что наблюдения солнечного затмения делают мировоззрение Ньюто­на «рационально несостоятельным»? Как это возможно? Если «исклю­чение» не означает «опровержение», что оно означает? Почему нужно заставлять себя менять свое мировоззрение или вообще любое мне­ние из-за чего-то, что было «исключено» таким образом?...
...  инквизиторы были реалистами. Тем не менее, их теория имеет общую с солипсизмом черту: и та и другая проводят про­извольную границу, за которую, как они утверждают, человеческий разум не имеет доступа, или за которой, по крайней мере, решение задач — это не путь к пониманию. Для солипсистов эта граница окру­жает их собственный мозг, или, возможно, их абстрактный разум, или нематериальную душу. Для Инквизиции эта граница охватывает всю Землю. Некоторые современные представители теории креационизма верят в существование такой же границы, только не пространственной, а временной, поскольку они считают, что вселенная была создана всего шесть тысяч лет назад и дополнена вводящими в заблуждение свиде­тельствами о более ранних событиях. Бихевиоризм — это теория о том, что не имеет смысла объяснять поведение людей на основе внутрен­них психических процессов. Для бихевиористов единственной приемле­мой психологией является изучение наблюдаемых реакций человека на внешние раздражители. Таким образом, они проводят точно такую же границу, как и солипсисты, отделяя человеческий разум от внешней ре­альности; только солипсисты говорят о бессмысленности рассуждений, о чем-то, находящемся по другую сторону этой границы, а бихевиорис­ты говорят о бессмысленности рассуждении о том, что находится по эту сторону границы.
 В связи с этим существует большой класс родственных теорий, но мы вполне можем рассматривать их как варианты солипсизма. Они от­личаются друг от друга тем, где проводят границу реальности (или границу той части реальности, которая понятна через решение задач) и тем, по какую сторону этой границы они ищут знание...
...В рамках выбранных ими границ сторонники всех этих те­орий полагаются на методологию решения задач, будучи уверенными в том, что поиск лучшего из имеющихся объяснений — это также и способ найти самую истинную из имеющихся теорий. Но истину от­носительно того, что находится за пределами этих границ, они ищут где-то еще, и все они ищут источник первичной мотивации. Для рели­гиозных людей роль такого источника может сыграть божественное откровение. Солипсисты доверяют только непосредственному опыту своих собственных мыслей, как это выражено в классическом аргу­менте Рене Декарта cogito ergo sum («мыслю, следовательно, сущест­вую»)...
...Есть стандартная философская шутка о профессоре, читающем лекцию в защиту солипсизма. Лекция настолько убедительна, что как только она заканчивается, несколько студентов спешат пожать руку профессора. «Великолепно. Я согласен с каждым словом», — искренне признается один студент. — «Я тоже», — говорит другой. «Мне очень приятно это слышать, — говорит профессор. — Так редко представля­ется возможность встретить собратьев-солипсистов».
 В этой шутке неявно присутствует веский аргумент против со­липсизма. Его можно сформулировать следующим образом. В чем же конкретно заключалась теория, с которой соглашались эти студенты? Была ли это теория профессора о том, что студентов не существует, по­тому что существует только профессор? Чтобы в это поверить, прежде всего, им необходимо было каким-то образом обойти аргумент Декарта cogito ergo sum. И если бы у них это получилось, они уже не были бы солипсистами, поскольку основное положение солипсизма заключается в том, что солипсист существует. Или каждый студент был убежден в теории, противоречащей теории профессора, теории о том, что су­ществует конкретный студент, но нет ни профессора, ни других сту­дентов? Это на самом деле сделало бы их всех солипсистами, но ни один из студентов не согласился бы с теорией, которую предлагал профес­сор. Следовательно, ни один из этих возможных вариантов не означает, что защита солипсизма профессором убедила студентов. Если они со­гласятся с мнением профессора, они не будут солипсистами, а если они станут солипсистами, они убедятся в том, что профессор ошибается.
 Этот аргумент нацелен на то, чтобы показать, что солипсизм невоз­можно защитить буквально, потому что, соглашаясь с подобной защи­той, человек неявно противоречит ей. Но наш профессор-солипсист мог попытаться избежать этого аргумента, сказав что-то вроде: «Я могу защитить солипсизм и неизменно делаю это. Я защищаю его не от других людей, поскольку других людей не существует, но от противополож­ных аргументов. Эти аргументы попадают в поле моего внимания от людей из сна, которые ведут себя как мыслящие существа, часто про­тивопоставляющие свои мысли моим. Моя лекция и аргументы, в ней содержащиеся, направлены не на то, чтобы убедить этих людей из сна, а на то, чтобы убедить себя — помочь себе прояснить свои мысли».
Однако, если существуют источники мыслей, которые ведут се­бя, как если бы они были независимы от кого-либо, то они непременно являются независимыми от кого-либо. Если я определяю «себя» как сознательную сущность, обладающую мыслями и чувствами, наличие которых я осознаю, то «люди из сна», с которыми я, по-видимому, вза­имодействую, по определению — нечто отличное от узко определен­ного «меня», а потому я должен допускать, что кроме меня существу­ет что-то еще. Если бы я был ярым солипсистом, у меня остался бы единственный выход: считать людей из сна созданиями моего подсо­знательного разума и, следовательно, частью «меня» в более свободном смысле. Но тогда я вынужден был бы допустить, что у «меня» очень мо­гущественная структура, большая часть которой не зависит от моего сознательного «я». В рамках этой структуры присутствуют некоторые сущности — люди из сна, — которые, несмотря на то, что являются всего лишь составляющими разума предполагаемого солипсиста, ведут себя словно ярые антисолипсисты. Я не мог бы назвать себя солипсис­том целиком и полностью, поскольку этого взгляда придерживалась бы только узко определенная часть меня. Множество, по-видимому, боль­шинство мнений, находящихся в пределах моего разума, в целом про­тивостояли бы солипсизму. Я мог бы изучить «наружную» часть себя и обнаружить, что она, по-видимому, подчиняется определенным зако­нам, тем же законам, которые, по словам учебников из сна, применимы к тому, что они называют физической вселенной. Я обнаружил бы, что внешняя часть гораздо больше внутренней. Помимо того, что она со­держит больше мыслей, она также более сложна, более разнообразна и обладает буквально в астрономическое число раз большим количеством измеримых переменных по сравнению с внутренней областью.
 Более того, эта наружная часть поддается научному изучению с по­мощью методов Галилео. Поскольку я вынужден теперь определить эту область как часть себя, солипсизм уже не имеет аргумента против об­основанности такого изучения, которое теперь определяется просто как форма самоанализа. Солипсизм допускает, а в действительности, при­нимает, что знание о самом себе можно получить посредством само­анализа. Он не может объявить, что изучаемые сущности и процессы нереальны, поскольку реальность самого себя — его основной постулат.

 Таким образом, мы видим, что если воспринять солипсизм всерьез - если принять, что это истина и что все обоснованные объяснения должны ему в точности соответствовать, — он разрушит сам себя.Чем же солипсизм, если принять его всерьез, отличается от своего разум­ного соперника реализма? Всего лишь схемой переименования. Солип­сизм настаивает на том, чтобы называть объективно различные вещи (например, внешнюю реальность и мой подсознательный разум или са­моанализ и научное наблюдение) одинаковыми именами. Но затем ему приходится показывать, чем отличаются эти категории, посредством объяснений на основе чего-то вроде «наружной части себя». Но такие дополнительные объяснения не понадобились бы, если бы он не наста­ивал на необъяснимом переименовании.
Кроме того, солипсизм мог бы постулировать существование еще одного класса процессов: неви­димых, необъяснимых процессов, которые дают разуму иллюзию жиз­ни во внешней реальности. Солипсист, уверенный, что не существует ничего, кроме содержимого его разума, также должен верить, что этот разум — явление гораздо более многообразное, чем это обычно считает­ся: он содержит мысли, подобные мыслям других людей, мысли о свой­ствах планет, мысли, подобные законам физики. Эти мысли реальны. Они развиваются сложным образом (или делают вид, что развивают­ся), и они достаточно независимы, чтобы удивлять, разочаровывать, просвещать или противоречить тому классу мыслей, которые называ­ют себя «я». Таким образом, солипсистское объяснение мира основано скорее на взаимодействии мыслей, чем на взаимодействии предметов. Но эти мысли реальны и взаимодействуют в соответствии с теми же законами, которые, по словам реалиста, управляют взаимодействием предметов. Таким образом, солипсизм, далекий от того, чтобы стать мировоззрением, разложенным на основные элементы, — это реализм, искаженный и отягощенный дополнительными излишними допущения­ми, — никчемным багажом, который используют только в целях оправ­дания.
 Этот аргумент дает нам возможность обойтись без солипсизма и всех родственных ему теорий, которые невозможно защитить...

[Ртуть]

solono, ты наверное невнимательно прочел мои сообщения, иначе бы ты понял, что ни одного аргумента против солипсизма у Дойча нет. Вот, прочти снова.

«...Мы не знаем ни разума, ни материи, и то и другое — фикции. Мы воспринимаем только ощущения. Простые идеи, такие как образы, воспоминания и мысли, представляют собой отзвук ощущений. Любая сложная идея есть не что иное, как набор простых идей. Наш разум тождественен имеющемуся у нас набору ощущений и идей. Не следует предполагать существование каких либо субстанций, кроме тех, которые мы воспринимаем непосредственно на опыте. Всякий опыт порождает только ощущения.
...Пространство и время это способ и порядок постижения идей, а причинность — привычная взаимосвязь идей. Ни пространство, ни время, ни причинность не есть объективная реальность. Сила и яркость наших ощущений вводят нас в заблуждения, заставляя верить в реальность окружающего мира. В действительности же существование окружающего мира с заданными свойствами не более чем умозаключение, в истинности которого мы не можем быть уверены.
...Сам человек это обособленный набор восприятий, т. е. впечатлений и идей. Любая попытка познать себя приведет лишь к некоторому восприятию, и нет уверенности в том, что это восприятие истинно. Следовательно, нет, и не может быть научных законов, относящихся к перманентному, объективно существующему физическому миру».
Девид Юм (1711-1776).

"So bleibt es immer ein Skandal der Philosophiе und allgemeinen Menschenvernunft, das Dasein der Dinge ausser uns bloss auf Glauben (подчеркнуто у Канта) annehmen zu mussen und, wenn es jemand einfallte es zu bezweifein, ihm keinen genugenden Beweis entgegenstellen zu konnen". (Для философии и вообще для человеческого разума всегда будет скандалом, что существование вещей вне нас остается для нас предметом веры и что, если кто-либо вздумает в нем сомневаться, мы не в состоянии доказать ему это существование.)
И. Кант "Критика чистого разума"

  

[tanaca]

Ртуть, ну вот смотри - если сознание первично, то материя существует в неком изначальном сознании, что и делает её совершенно реальной, таким образом реализм побеждает ибо соответствует опыту и здравому смыслу.

[Ртуть]

Ртуть, ну вот смотри - если сознание первично, то материя существует в неком изначальном сознании, что и делает её совершенно реальной, таким образом реализм побеждает ибо соответствует опыту и здравому смыслу.

   
    Солипсизм - это и есть здравый смысл.

[tanaca]

Солипсизм - это и есть здравый смысл

А твой любимый Петрович говорит что монизм и реализм. Вот к примеру философия кашмирской трики это идеалистически-монистический реализм, можешь для начального ознакомления глянуть эту книгу -
http://www.koob.ru/pandit/shivaizm

[Ртуть]

А твой любимый Петрович говорит что монизм и реализм.

  Дайка ссылку, на утверждение Петровича.

[tanaca]

Дайка ссылку, на утверждение Петровича.

Я даже не помню из какой книги - там было сказано: "монизм, эмпиризм, реализм".

[Ртуть]

Дайка ссылку, на утверждение Петровича.

Я даже не помню из какой книги - там было сказано: "монизм, эмпиризм, реализм".

  Ясно. Твои знания не системны и фрагментарны. Порядка нет в твоей головушке.

[tanaca]

Но он кстати сам себе противоречит, потому что в новой книге вместо монизма уже некое странное "психоэнергетическое поле" непонятно как связанное с физическим. Так что КШ проясняет проблему сознания гораздо лучше, это как бы вершина тантрической мысли.