Автор : ML "Спасибо Карлос. Параллели в собственном опыте"

[Соня (Bruja)]

Автор :  ML "Спасибо Карлос. Параллели в собственном опыте"

ДОМАЛ

Публикуется с согласия автора.
При использовании цитат или полного перепоста - ставьте ссылку на оригинал записи:
http://castaneda-ru.com/viewtopic.php?id=494#p1154

1.

Давно хотел поделиться собственным опытом очень во многом коррелирующим с опытом Кастанеды. Для меня ценность этого опыта неоценима. Дело в том, что приобрел я его еще до того, как прочел первого Кастанеду. Того, в переводе Останина и Пахомова. Этот самый Пахомов был отцом моего товарища Фила. И одна из первых перепечатанных под кальку пяти экземпляров копий Учения дона Хуана оказалась подарена переводчиком Пахомовым своему сыну Филу, а тот, едва начав ее читать, позвал меня, потрясенный удивительными похожестями и параллелями между рассказываемым мной и написанным у Кастанеды.

Я тогда очень удивился, поскольку мой врожденный рационализм все же весьма удачно умудрялся задвинуть все невероятные и потрясающие мои впечатления в "иной реальности" в разряд обыкновенных глюков.
Собственный опыт это всегда неоценимый опыт. Ни чей другой опыт не принесет и сотой, даже тысячной доли той пользы, что свой. Поэтому для меня он имеет огромное значение.
Для любого читающего он не будет иметь сравнимого с моим значения, и всё же, мне кажется, что он может оказаться для кого-то полезным хоть в какой-то мере, поскольку при том огромном вале информации, рассказанной Кастанедой, он нередко теряет  в достоверности в глазах людей, этого опыта не имевших.
И это, возможно, не идет на пользу, потому что усомнившись в одном, приходится уже иной раз сомневаться и убеждать себя в другом - то есть задумываться, а не соврал ли рассказчик и в том другом случае тоже.

Поэтому и берусь за это дело. Считаю мои опыты чистыми в том смысле, что они возникли не под впечатлениями книг Кастанеды.
Как я уже говорил, в период приобретения своего опыта, я Кастанеду не знал, поскольку никаких переводов  его книг на русский до 1984-го года еще попросту не существовало.
Мне было 18 лет и тот опыт, что коррелирует с Кастанедой, продолжался (периодически) еще и следующий год.
Забавно, но и в моменты приобретения моего опыта и после, я старался упорно держаться за православие как гарант, так сказать, моей вечной жизни и защиты, как я наделялся тогда, как в моем земном, так и в посмертном существовании.

В общем, начиналось всё так:
В пору ранней молодости, в нашем кругу стал известен некий продукт восточногерманского предприятия бытовой химии Domal. Этот продукт мы назвали соответственно - Домал, поскольку название предприятия было прописано на этикетке аршинными буквами, а ни о каком другом продукте фирмы Domal нам известно не было. Стало быть названое фирмы превратилось в название продукта.

Domal был пятновыводителем, черт те знает на какой основе. Он оказывал сверхмощное воздействие на восприятие при вдыхании его паров и казалось порою, что на самом деле Domal производился для того, чтобы им "дышали", а выведение жировых и масляных пятен оказалось лишь случайным побочным эффектом, тем более нужным, чтобы обосновать присутствие этого вещества на потребительский рынке.
Он был практически прозрачен, летуч, не оставлял никаких следов по высыхании, кое, в силу летучести происходило достаточно быстро. Быстрее спирта, но намного медленнее ацетона. Запах он имел сладковатый и, не знаю как и сказать - тоскливо приятный. Причем эта тоскливо-приятность возникла не потом, когда все мы к нему уже привыкли, а сразу же, едва его понюхав.

В течение нескольких лет после развала СССР и восточного блока, точнее, объединения Германии, Домал навсегда исчез и более не производился.
Поэтому даже если бы кому-то и подумалось, а не попробовать ли эту штуку - сделать это будет совершенно невозможно.
Описываю его здесь потому, что иначе станут непонятными многие фрагменты из моего описания в тех частях, что мы вообще проделывали и кто такой этот Домал, которого я постоянно упоминаю в персонификациях.

Хочу особо подчеркнуть, что ни коим образом не призываю прибегать к каким либо средствам, расширяющим сознание. Это личное дело каждого и я здесь совершенно не советчик.
Поэтому убедительно прошу не считать мои повествования пропагандой каких либо средств.
 Они (повествования) обоснованы лишь одной целью, а именно - поддержать людей, сомневающихся в тех или иных посылах Кастанеды и, это, конечно, очень громко сейчас будет сказано - подтвердить их, и, если надо, помочь поверить.

Я буду описывать все от лица того 18-го летнего дурака-подростка, а все параллели с Кастанедой и прочие соответствия, каждый, читавший Кастанеду, без труда обнаружит сам.

****************************************

Я был в ту пору домашним интеллигентным юношей, влекомым зовом уличной романтики и потому подружившимся с куда менее домашне-интеллигентными сверстниками. Я был не одинок. Также втянутыми в мир улицы оказались несколько моих прежних домашне-интеллигентных друзей и знакомых.

Домала боялись все без исключения, но в то же время к нему тянуло. Тянуло не неким наркотическим кайфом, которого там и в помине не было, равно как и никому из нас не знакомым ни тогда, ни потом.
А тянуло по зову любопытства. Из-за удивительности впечатлений и особого вида знания, которое улетучивалось вместе с Домалом сразу по возвращении назад.

Мир Домала нам сразу показался крайне жестоким, до "оледенения души" безжалостным. В мире этом не стоило надеяться на снисхождение - что пришедшему утрут сопли, пожалеют или утешат.
Там вообще не было понятий о добре и зле. К любому из нас он оставался безразличен, но в то же время непостижимым и интересным. Действие от пяти-семи вдохов длилось от минуты до трех по нашему времени, после чего оно проходило и путешествующий возвращался, повторяя цикл снова.

С первыми же опытами меня озадачила похожесть наших переживаний. Мы, будучи такими разными, переживали одно и то же, словно оказались туристами в неком параллельном мире.

В один из первых опытов мы сидели вчетвером рядком на широких пролегающих парно трубах в подвале одной пятиэтажки и, едва задышав, оказались окруженными некими существами, чьих образов мы не видели, но присутствие которых ощущали явственно как собственное.
Существа эти были синхронны. Их хор, всем нам показавшимися словно мультяшными высокими голосками, твердил одну и ту же ритмическую мантру на непонятном языке.
Я потом слышал её от них по стольку раз, что она навсегда отпечаталась в памяти:

Вылшча ядом с хо!
С нимильяном (или Емельяном) рядом!
Вылшча ядом с хо!
С нимильяном рядом!

В тот наш один из первых опытов, когда мы сидели вчетвером на подвальных трубах, к нам впервые явился, как я его для себя сразу же поименовал и  определил, сам Домал.
О его приближение в тот раз, как и во все последующие, известил нарастающий тяжкий натужный гул протяжного "ооооуууу", становящийся все громче и громче и длящийся по моим ощущениям около нескольких, показавшимися долгими, секунд.

Домал был сплошь черным и напоминал по плотности толстый буфер пассажирского вагона, очень тяжелым и непроглядно-массивным.
Его размер я бы определил около 3-4 метров в высоту и полутора-двух метров в ширину. Он был как бы колоколообразен или походил на, уже упомянутую, заднюю часть железнодорожного пассажирского вагона. Только совершенно однородного, без металла и стекла.
Потолок подвала был ниже нашего роста, но впечатление было, что он возвышался за подвальный потолок. Вообще, подвальный потолок не являлся преградой ни ему, ни нашему восприятию.

У него не было лица, но был голос. Низкий тяжелейший бас, простирающийся в, как казалось, давящую на уши тяжелую инфразвуковую вибрацию.
Едва явившись в тот первый раз, Домал исполнил мне (другие ее почему-то не слышали, как я ни напоминал) совершенно бездушную и жуткую, безжалостную песню.
В ней не было ни единого понятного мне слова, она состояла из слов на совершенно неизвестном и не похожем ни на один знакомый, языке.
Я большей частью и по сей день помню эту песню.
Стиль песни, если это можно обозначить стилем, был не похож ни на один из известных мне тогда и потом стилей. Это была воистину адова по своей безжалостности песня.

Бездушной песня была во всем - по мотиву и по исполнению. Под термином "бездушной" я подразумеваю мои тогдашние ощущения.
Мои ожидания от музыки всегда носили некий знакомый, узнаваемый оттенок - музыка без слов, или песня со словами - каковыми бы они ни были - лирическими, сентиментальными, грустными, протяжными, веселыми, задорными, унылыми, забойными.
Песня Домала не подходила ни под одно из ожидаемых, или знакомых мне прежде определений. Она была совершенно нечеловечна. Тем не менее песня Домала была песней. Песней её делали все необходимые атрибуты песни - ритм и мелодия, рифмованный текст на непонятном языке, вокальное исполнение самого Домала и, как бы, аранжировка из странных, не ассоциирующихся ни с одним из известных мне музыкальных инструментов.

Мне показалось, что песня эта заморозила мою душу. Что душа инеем покрылась и парит как сухой лед из открытого рефрижератора. Я просто внутренне окоченел от этой песни.

Уже в процессе ее исполнения, Домал принялся раздавать нам подзатыльники. У него не было конечностей типа рук, или чего-то еще, но все мы тем не менее физически ощущали ритмичные, в такт мелодии, мягкие и в то же время тяжелые подзатыльники, заставляющие нас кивать как бы в полном согласии с Домалом.
Подзатыльники выдавались не всем сразу, а каждому по-очереди, начиная от сидящего слева от меня товарища, потом мне, и далее двоим, находящимся справа.

И мы все по-очереди и вместе, синхронно и ритмично кивали. Тот, кому прилетал очередной подзатыльник, совершал более глубокий, чем его товарищи и он сам до этого, кивок.
Всю эту сцену я видел собственными глазами. Серия подзатыльников длилась уже никак не менее четверти минуты, когда я огляделся налево-направо и "разглядел" моих товарищей

Мы сидели словно какие-то детишки-сосуны с кулачками у ротиков, совершенно ***астично улыбались и ритмично кивали в такт подзатыльникам и ритму песни.
Зрелище это показалось мне, при всей своей чудовищной гротескности, одновременно и чрезвычайно смешным.
Своим кивающим взором я наблюдал такого же как я педовато кивающего сосуна Ромище и такого же педовато кивающего сосуна Болваныча.
Я поглядел налево и увидел Витаса. Он нем надо сказать пару слов, дабы подчеркнуть совершенную сюрреалистичность происходящего - в свои годы он уже успел  отличиться по уголовной части и был крайне мрачным и угрюмым типом. Выглядел он - вылитый Горбатый из Места Встречи, только молодой.
А теперь этот Горбатый сидел с розовеньким личиком, с влажными розоватыми, словно в результате переживаемого им в данный момент пассивного полового акта, глазками, с кулачком у лица с густой щетиной и ритмично кивал с заискивающей улыбкой.

Вид Витаса добил меня окончательно и я, даже будучи совершенно обескураженным, захохотал. Мои компаньоны были так увлечены происходящим, что не заметили моего смеха и что я вообще за ними наблюдаю, но зато я почувствовал, что мое поведение не прошло незамеченным для Домала.

Теперь, не прерывая исполнения своей терзающей душу бездушной песни, он, словно еще одним дополнительным голосом обращался ко мне. То, что он говорил мне в накладывающимся на ритм песни монологе, я воспринял как определение меня полнейшим, совершенно ничего не способным понять, идиотом.

При этом Домал оттянул мне навыворот нижнюю губу, и я тут же  увидел себя со стороны, с перспективы напротив самого себя, практически с той позиции, где находился сам Домал.
При этом я оставался и одновременно сидящим на трубе.
Мой вид потряс и разочаровал меня до глубины души. Я предстал перед собой полнейшим, законченным как внутренним, так и внешним идиотом.
Я сидел на трубах вторым слева, теперь уже справа, поскольку наблюдал себя спереди, практически лицом к лицу.
Я выглядел куда более безнадежно кретиничней, чем мои сосуны-товарищи. Я даже не производил теперь более впечатления просто сосуна. Я был больше, чем сосун, развившись до совершенной степени дурака с оттопыренной губенью, кивающего в признании собственной никчемности.

Потрясенный до самого нутра, я видел нас всех четверых, сидящих рядом, видел пейзаж подвального отсека за нашими спинами, но почему то совершенно не удивлялся этой новой перспективе и даже позабыл, точнее перестал обращать внимание не Домал с его подзатыльниками и песней. Я заметил, как мой лучший Друг Ромище повернул к сидящему на трубах мне голову, оторвал от губ кулачишко и, не прекращая кивать, неожиданно громко расхохотался.

Остальные, проследив его взгляд и увидев меня, тоже отвлеклись, не забывая однако ритмично кивать, по очереди проваливаясь головой поглубже под тяжестью персонального подзатыльника, и тоже засмеялись.

Домал стал громче, его голос приобрел оттенок басовитого урчания. На моих глазах у всех моих товарищей вдруг по очереди, в такт ритму оттопырились нижние губы. Они теперь уже не смотрели на меня, а уставились, как и я, перед собой с оттянутыми нижними губами, следами идиотской подобострастной улыбки на остальной части лица и синхронно, как по команде, опустили на колени кулачишки.
Почему-то мой кулачок тоже сам собой опустился на колено. Уже того меня, что сидел в рядок со всеми.

Я не помню как вернулась прежняя перспектива. Я снова сидел на трубе, где и сидел до этого и, едва очухался, первым делом завернул обратно все еще оттопыренную губу.
Я чувствовал себя настолько невыносимо и отвратительно, как если бы меня только что отымели.
Было до боли стыдно за себя и вдвойне невыносимо от того, что три моих товарища стали свидетелями моего беспредельного унижения.

Однако мои друзья, судя по всему, испытали такие же эмоции.
Мы все избегали смотреть друг на друга и суетливого оправлялись, как какие-нибудь гимназистки из 19-го века, что решили сдуру легко подработать, а нарвались на жесткую групповуху.
Мы были так глубоко потрясены, что ни говоря друг другу ни слова тихо закурили, все так же избегая встречаться друг с другом глазами.

Перекурив по-первой, мы не сговариваясь закурили по следующей и, все так же потрясенные случившимся, кое как попытались завязать нескладный разговор.
Явившегося перед нами Домала каждый из нас независимо от другого определил именно Домалом. Хозяином мира Домала.

Мы не стали обсуждать подзатыльники и совместное кивание, равно как и оттопыренные губы - слишком уж постыдными для каждого оказались пережитые события.

Не в силах никак объяснить, или классифицировать случившееся, мы решили, что необходимо разобраться. У нас не было никакого иного способа разобраться, кроме как продолжить дышать.
Докурив, мы снова отвинтили колпачки на персональных флакончиках, содержащих в себе, как мы теперь понимали, не просто сотню миллилитров пятновыводителя, а бесконечный океан только что открытого нами мира Домала, с хозяином, или одним из хозяев которого, мы имели неосторожность так по-дурацки познакомиться.



2.

Уже с первых опытов все мы столкнулись с одним и тем же феноменом - как правило, совершенно непреодолимыми затруднениями вспомнить.
Большая часть того запредельного по степени важности опыта так и осталась недосягаемой.

А вспомнить было что. И еще как было. И я старался не забыть изо всех сил.
Другие участники за очень редким исключением не придавали столь огромного значения как я попыткам вспомнить, и предпочитали вместо этого просто вернуться в Домал и пережить что-нибудь еще.

Нас там учили. Знание давалось само собой. Ты словно за один миг узнавал больше, чем за всю прожитую жизнь.
Мы были в совершенно невероятных мирах или местах, совсем не знаю как это и называть.
Нас при этом никто не сопровождал. Мы просто оказывались там один на один с чем-то совершенно неописуемым и при этом исполнялись без всяких слов мудростью и знанием о том, что мы в данный момент наблюдаем.

Поначалу со мной несколько раз происходило некоторое странное событие, к которому я даже не догадывался с какого боку подойти:

В какой-то момент я чувствовал, будто кто-то очень нежно, как если бы не хотел, чтобы я почувствовал его прикосновения, начинал оттягивать на моей спине пальто или куртку.
Я всегда воспринимал вначале так, будто верхнюю одежду именно кто-то оттягивает, хотя не ощущал ничьего присутствия.

Потом я понимал, что мое пальто никто не тянет, а как раз наоборот - из моей спины между лопаток вдруг как бы прорезается из моей плоти какой-то рог или сабля. Она вытягивалась все дальше и дальше и тем самым оттягивала мое пальто все дальше и дальше.

По ощущениям он оттягивала его сантиметров на 40-50.
Потом моя сабля или рог прорывали пальто и оно беззвучно лопалось, после чего эта сабля, оказавшись совсем не твердой, словно бы собиралась в воздухе в подобие небольшого шара и улетала через мою голову вперед, туда, куда я в данный момент смотрел.
Мое пальто при этом опадало до прежних границ и я снова чувствовал его прикосновение.
Я даже спохватывался в первые разы, что пальто мое теперь дырявое на спине между лопаток, снимал его и с облегчением отмечал, что никакой дырки там не появилось.

После этого я всегда слышал протяжный и уже хорошо знакомый гул, это уже ставшее привычным "оооооооооууууууууууууу" и передо мной водружался Домал.
В первые разы он выдавал мне подзатыльники и оттягивал нижнюю губу, а потом перестал. Но песни пел всегда. Одинаково тяжелые и бездушные. Иногда одни и те же.
Я все пытался понять, почему ни Ромище, ни кто либо другой ни разу не слышали этих песен Домала, хотя и видели его не реже, чем я.
Одно из объяснений я себе придумал - я ведь и сам писал песни и играл в группе, а другие нет. И потом, они могли просто не помнить.

Там было такое... Что-то типа огромнейшего вращающегося многоуровневого колеса, точнее, множества колес, встроенных одно в другое - просто какое-то вселенское чертово колесо, точнее колеса.

И когда я в нем оказывался, то чувствовал, что не сел в него вдруг, а никогда его и не покидал, просто раньше не чувствовал, а теперь чувствую его жуткое могучее вращение.
И дух захватывало, потому что оказывался ты вдруг совсем не в том самом месте или даже целом колесе, на котором был, а совсем в другом.
И несло тебя через ТАКОЕ, даже не несло, ты мог там надолго остаться, а потом понестись еще дальше, и дальше, и дальше.
И где ты только ни был и чего ты только не видел.  А потом тебя словно выбрасывало куда-то, где было твое тело и ты влетал в него со всего налёта и понимал, что мог влететь и совсем в другом месте.
И дух захватывало и тут же принимался вспоминать - а где же я был и что же я видел и чему там научился. До глубокого сокрушения сердца доводили попытки вспомнить.

Помню сокрушающегося в муках вспомнить Ромище, когда он плакал, держась обеими руками за голову и стонал сам себе:
"Было ведь это, а не не было! Было ведь это, а не не было!"

Там были миры, в которых по ощущениям проходили годы и даже целые жизни.
Я даже поговорку придумал, которая очень понравилась Ромище и он ее потом часто вспоминал:
День дыхнуть как жизнь прожить.

Из одного мира я вернулся настолько умудренным, что даже стал старым. И когда вернулся, мною сразу же овладел жуткий страх, что я вдруг перескочил из молодости сразу в старость и теперь 70-летний старик.
В подвале, понятно, не было никаких зеркал и я кое как растормошил пребывающего еще в Домале Ромище:
- Ромище, я молод?
Он только хлопал на меня глазами:
- Что?
- Я еще молодой? Не старый? Только честно! Говори как есть.
- Ну да.. кажется..
- Какое, ***, "кажется"?! Пошли на свет, посмотри как следует!
Пока мы выбирались из нашего темного отсека без окон, где дышали лежа на диванах, в другой отсек, где были окна и больше света, мое сердце выпрыгивало из груди от страха, после этого ромищиного "кажется".

Я встал у окна и принялся разглядывать мои руки - они вроде бы не постарели. Тут подоспел Ромище, вгляделся в мое лицо, и кивнул:
- Ну да, молодой. Какой и был. А с хера ли тебе стареть?

Разумеется, к этому моменту я уже совершенно позабыл и не знал более, что за мудрость мне только что была открыта и что это был за мир, где я провел очередную жизнь, да так, что умудрился постареть.
А про "забыть" можно было и не говорить. Я давно понял, что чем глубже и значительней был некий опыт, тем безнадежнее для вспоминания и с совершенно полными концами он исчезал из памяти.

Было и не раз, когда перед нами открывались едва ли не все тайны мироздания. Мы знали всё и обо всём, но стоило вернуться - не оставалось порой и налета предположения о том, что и о чем мы только что знали.

Иногда в наших путешествиях у нас все же обнаруживались невидимые "попутчики".
Однажды, вернувшись домой поздним вечером после очередного визита в Домал, точнее, вернувшись в процессе самого визита, так как я по дороге домой немножко поддыхивал, я разделся, улегся в кровать и продолжил дышать.
Был поздний зимний вечер, а может уже и ночь. Я не помню, что со мной в тот раз происходило, но я был где-то недалеко, как бы в пределах того самого близкого к нашему мира, в том нашем мире-близнеце с населяющими его Вылшаядомсхо, самим Домалом и иными, о которых не имеет смысла отдельно рассказывать.
Как и всегда я был полностью погружен в какие-то переживания и лишь периферийным вниманием отмечал иногда, что лежу раздетый в моей кровати, ногами к окну.

Вдруг, под самым моим окном раздался громкий женский вопль.
Кричала какая-то поддатая баба в возрасте. Она, как я в тот момент совершенно точно знал, как раз проходила под моими окнами и увидела в далеке какого-то своего такого же дурацкого знакомого и заорала ему.

В одно мгновение во мне от неожиданности словно все сжалось пружиной и тут же бешено разжалось с физически ощутимым всполохом какой-то огромной внутренней силы.
Меня словно прошибло некой сильнейшей волной, или внутренним ударом изнутри. Сознание обострилось и ускорилось, я мгновенно собрался в единое сгруппированное, готовое к атаке целое.

После короткой паузы вся моя комната разом словно ожила и пришла в движение.
Из под потолка надо мной и дальше, ближе к окну, из углов комнаты, что у окна, а также со стен рядом со мной, вдруг разом зашикали, зацикали и швырнулись на остановившуюся под окном тетку (я знал, что она остановилась под моим окном) сразу несколько компаний чем-то похожих и все же разных типов существ.
Какие-то из них обозначили себя как заостренные в крайнем негодовании чичикающие стрелочки-лучики, другие - колючие светящиеся сгустки, и все -  с разных сторон, группами направленные на стоящую под моим окном.

Они швырялись на нее, оттягивались назад словно на резинке и швырялись снова и снова.
Я оторопел от происходящего. Я и представить себе не мог, что окружен таким количеством попутчиков.

Я без сомнения знал причину их невероятного негодования. Они только что как бы грелись около меня, подпитывались мною и не ведали проблем, как вдруг меня напугал неожиданный вопль и я импульсивно взгрел их таким ударом сконцентрированной порции эмоций, или энергии, или черт его знает как это вообще назвать и выразить словами, что их попросту повышибало к чертям из их укрытий, и едва ли не контузило.
Им досталось поболее моего и они за это страшно разозлились на кричавшую.

Они все шишикали, чичикали, щищикали, цицикали и швырялись на неё со всей яростью на которую были способны.
Вся моя комната словно пульсировала в возмущении, и я услышал тяжелый, протяжный стон женщины под моим окном.
Мне показалось, что ей стало плохо с сердцем.

- Интересно, выживет ли? - Пронеслось у меня в голове. Я не встал и не подошел к окну посмотреть на неё, я уже успокоился и снова держал кулак у рта, и меня снова повлекло куда-то в безграничные неизведанные дали.

[Соня (Bruja)]

Автор :  ML "Спасибо Карлос. Параллели в собственном опыте"
Публикуется с согласия автора.
При использовании цитат или полного перепоста - ставьте ссылку на оригинал записи:
http://castaneda-ru.com/viewtopic.php?id=494#p1154


3.

В один прекрасный день, точнее, ночь, я снова оказался на том самом Чертовом Колесе, о котором я упомянул в предыдущем повествовании.
По возвращении меня угораздило почему-то промахнуться как бы "при соскоке" обратно как бы в мой мир и в мое тело.
То есть я уже несколько раз до этого сам собой и никак этому не способствуя оказывался сначала как бы на нашем "колесе", а потом, как если бы соскакивал с него на перрон из довольно быстро движущегося вагона.
И оказывался как бы подхваченным кем-то сильным, который одновременно являлся и моим телом тоже.
Происходило это настолько само собой, что я потом, анализируя ощущения объяснял это себе как некий физиологический механизм, когда мой мозг возвращался как бы в "нормальный прежний" режим, в нашу реальность.

А в этот раз он, почему-то промахнулся мимо своего нормального состояния и вернулся словно не туда. Я в одно короткое мгновение разом увидел, куда меня угораздило вернуться. Точнее - оказаться. Точнее масштабы того, куда. Интересно, что чувствовал я себя совершенно нормально. То есть, если бы не то, что предстало передо мной - во всем я был прежним и земным. Прекрасно помнил кто я, где живу и тому подобное. Но то, что мне открылось.. Это самое жутчайшее, что можно когда либо увидеть и невозможно себе вообразить при самой буйной фантазии.
Причем увиделось оно словно в одной короткой вспышке, которая, тем не менее имела временное протяжение.

Я оказался не знаю где, но мне кажется, что если бы по соседству находилось целое скопление активных черных дыр, да не просто черных дыр, а тех, самых крупных, что находятся в центрах галактик, которые жрали бы прямо у меня на глазах соседние звезды и бешено тянули меня к себе - это был бы просто рай в сравнении с тем, где я оказался.
Сначала я это словно почувствовал, а потом сразу же и увидел.
Почувствовал я, что то, куда я только что загремел, будто бы вдруг прямо сейчас рванет на месте. Причем всё и сразу.
Словно до сверхвзрыва осталась какая-то пара секунд и у меня уже нет ни времени отсюда убраться, ни места, где я мог бы скрыться и спастись.

Я вдруг без всякого предупреждения и подготовки оказался в супер-бесконечно-абсолютной-бесконечности.
Эта бесконечность была настолько беспредельной, что любое наше мирское узколобое представление о бесконечности в сравнении с ней оказалось бы не более, чем пыльным чуланом или банки с пауками, о которых говорил Свидригайлов Раскольникову.

Бесконечность, трактуемая до сей поры моей головой при употреблении слова "бесконечность", рисовалась воображением как некая бесконечная трехмерность длины, ширины и высоты.
Она ассоциировалась с чем то подобным видимой части космоса, необъятным просторам небесного объема, ночного неба над головой и другой частью космоса под ногами.

Бесконечность же, увиденная мной, простиралась в бесконечное количество сторон, хоть это были и не стороны в понимании сторон.
Бесконечность оказалась еще бесконечно-чудовищней бесконечна той, что была нарисована прежде моим воображением. Я буквально на долю секунды бросил взгляд на то, что сам себе называл потом измерениями.
Само это слово "Измерения" вообще не отражает на самом деле ни малейшей сути измерений. Открывшиеся вдруг бесконечные "измерения", составляющие бесконечные миры, простирались на бесконечные расстояния, где не было ни концов, ни начал ничему, ни в чем и нигде.

В то же мгновение ко мне пришла неопровержимая уверенность, что за всем этим Кто-то стоит. Тот, Кто не просто Творец, но одним из проявлений Которого и были эти бесконечные Бесконечности.
Я совершенно рехнулся от ужаса. И тут ко мне, словно молния, пришло предупреждение, что сейчас я увижу Того, Кто это Создает. Именно Создает, а не Создавал когда-то. Создает ежесекундно и непрерывно и создавал всегда, потому что это тоже Он всегда и везде и ничто иное, кроме Него.

Это было настолько смертельно для восприятия и настолько бесконечно-гнетуще-величественно и одновременно настолько жутко, что я перестал быть собой и превратился в чистейшую эманацию животного ужаса.

Я чувствовал, что сейчас рванет! Но не Бесконечность - рвану я, разлетаясь частичками нейтрино моего сознания сразу во все стороны, миры, измерения, их переплетения, и переплетения из переплетений, и их переплетения из переплетений их переплетений.... прямо сейчас..

В ужасе, не менее бесконечном, чем Увиденное, я словно бы увидел тонущую среди бесконечного числа других таких же бесконечных миров, мою милую, любимую, родную, так хорошо знакомую, такую уютную, такую крохотную, такую близкую мне совершенно жалкую, условную мою реальность.
Моя пустячная несчастная реальность оказалась лишь едва заметной тонкой пленкой, наподобие тонущего полиэтиленового пакетика в бесконечном океане из океанов бесконечной ткани Бесконечного Мироздания.

Моя реальность была столь условна и эфемерна, что я в едином порыве, сам не помня как, нырнул в этот жалкий полиэтиленовый пакетик, я словно ощутил вдалеке, а потом почувствовал физически то микроскопическое колесико, которое еще недавно было тем огромнейшим колесом, мимо которого я в этот раз промахнулся. И с непостижимой быстротой лихорадочно, изо всех моих жалких бесконечно-маленьких силенок я метнулся к нему, в него.. И принялся лепить, укреплять и создавать её, ту самую мою любимую реальность для себя по-новой. В моих суетливых попытках я был подобен визгливому трясущемуся поросенку, чей ничтожный домик сдул одним махом невообразимо холодный и безжалостный бесконечно огромный серый волк.
Да какой там поросенок - визжала и суетилась лишь жалкая память о поросенке из прошлого.

Я уже был тут, в нашем мире, но он еще не был нашим миром. Он был слишком эфемерен и мог исчезнуть и потеряться навсегда в любой момент.
Я был до того напуган, что в мгновение ока соорудил для себя по-новой мой жалкий мир-домишко из прутиков, травиночек и веточек и забился в его самый дальний угол.
Я клялся, что никогда-никогда-никогда на свете больше не свяжусь с этим ужасным, проклятым Домалом.
И проклинал себя, что наслушался придурошных идиотов и связался с этой дьявольской смесью.
И я на самом деле на несколько месяцев к чертовой матери вообще к чертям собачьим завязал с Домалом.

А тогда, в момент возвращения, потрясение и ужас были столь велики, что несколько ночей кряду я не решался заснуть, чтобы не дать шанс той виденной мною Бесконечности овладеть мною во сне и всосать меня обратно.

Я спал короткими неглубокими присестами, пристроив три подушки в углу. Я садился на кровати, и устаканивался, вжимался в обложенный тремя подушками угол.
Как только я кемарил и начинал заваливаться во сне, я вздрагивал, просыпался и ненадолго засыпал новым коротким тревожным сном.
Такие сны на протяжении нескольких ночей измотали меня до такой степени, что однажды я устал вконец, и не заметил как растянулся на кровати и провалился в глубокий беспробудный сон.
Я проспал, ни разу не проснувшись, до вечера следующего дня.

Бесконечность не тронула меня, я ей был совершенно не нужен. Тогда я начал понемногу успокаиваться и решился вернуться к обычному сну.
Тем не менее, я и думать не думал рассказывать об увиденном кому бы то ни было. Даже Ромище.
Я знал, что не смогу и близко описать увиденное, и не хотел его умалять своими жалкими попытками описания, когда и слов-то не было чтобы описать.
Но самое главное - я до смерти боялся, что за одну только бесплодную попытку описать это увиденное, не говоря о том, что я не вправе был о нем даже заикаться - буду наказан самым страшным образом.

Со мной было что-то очень сильно не так. Скажем, гудок машины за окном, не только едва не доводил меня до инфаркта, а сносил меня куда-то прочь из моего уютного мира.
У меня очень сильно болело на протяжении многих дней в районе пупка, порой будило ночью этой болью и я подолгу не мог уснуть.
На меня накатывали ощущения полнейшей нереальности всего, что я видел и в чем как-то пытался участвовать. Не помогал даже алкоголь, который, вроде бы, должен был меня просто вырубить.
Я на полном серьезе собирался идти к психиатру на прием с просьбой обколоть меня чем угодно и запереть за бетонными стенами на несколько месяцев, желательно в отделении для буйных, чтобы хоть они вернули мне прежние якоря и опоры.

И тут ко мне вдруг пришло воистину Великое Спасение! Настоящее спасение! Надежный и монолитный якорь, который действительно держал и удерживал.

Я вдруг обнаружил, что любая мысль о сексе как ничто другое тянет меня в мое такое желанное теперь обыденное, быдловое, деревянное, идиотское состояние.

Стоило мне представить себе женские ноги, в том месте где на них заканчиваются капроновые чулки на подтяжках, как я словно бы тяжелел, и креп, и утверждался в нашем хоть все еще и очень жалком, но все же медленно крепнущем и тяжелеющем вместе со мной мире. Тяжелеющем, как встающий член, мире!

Еще недавно я бы не культивировал подобные мысли, не стремился бы обыдлеть, словно физически превращаясь в член. Но теперь я умышленно искал отупелости и деревянности.

Отупелость была моим спасением от бесконечности. Знакомый мне идиотизм являлся пусть лишь и только жалкой иллюзией защищенности, но все же был при этом и надежной непроницаемой стеной, за которой не было видно Того, на фоне Которого даже наш огромный мир превращался в полнейшее ничто.

Я даже обзавелся еще одной подружкой, помимо той, что у меня была, чего не стал бы до этого делать. И теперь я просто великолепно тупел и деревенел, приобретал долгожданный вес, тяжело опускаясь на дно, делаясь свинцовым, тяжелым, конкретным, неподвижным.

Кроме того, я обзавелся целой прекрасной коллекцией самопальных порнографических фотографий.

Я их прятал, распихав по ящикам стола, доставал, ворошил и рассматривал как истинные сокровища, чувствуя, как при этом тяжелеет, крепнет и утверждается вместе со мной и спасительная трехмерная реальность.

Теперь я знал наверняка, почему похоть в христианстве считается одним из самых страшных пороков. Эта самая похоть уводила на раз не просто от какой-то жалкой попытки верить в Бога, которого ты и представить-то себе толком не мог.
Моя замечательная похоть стала Истинным Действенным Лекарством и Спасением, чтобы увести от самого что ни на есть Настоящего, Виденного мною на самом деле. Того истинного Безмерного Ужаса, не нуждающегося для меня ни в каких дополнительных доказательствах и попытках в него "поверить".

Не обошлось и без курьезов.
Я как раз за несколько дней до истории с Бесконечностью перекрасил в черный цвет всю мою одежду, включая обе пары джинс (тогда это было много), рубашки, трусы, носки, а также постельное белье.
Мне тогда влетело от матери - мало того, что я испортил оба моих комплекта постельного белья, так еще и большой эмалированный таз с эмалированным же ведром.
Их стенки потом так и остались серо-голубыми.

Но это еще пол-беды. Хуже было то, что я и сам теперь ходил с ног до головы синий, так как ночью меня мазала краска с постельного белья, а днем с одежды, которую носил.
Даже лицо синее стало от черных подушек.
Лицо я по-утрам кое как умудрялся отмывать с мылом, а вот натираться часами мочалкой под душем мне не хватало ни терпения, ни времени.

Обе мои подружки, едва завидя меня голым, хохотали до собственного посинения, а я крутился рядом с ними как вурдалак из фильма Вий и все просил, чтобы не обращали на это внимания.

Моя подружка при первой же моей попытке к ней пристать, спросила, не синий ли я теперь и между ног тоже.
Я принялся горячо объяснять, что поскольку я покрасил все, включая и трусы, то, конечно, немного синий, но что важен не цвет, а отношения между людьми. Ведь я прежний, независимо от цвета кожи. И что, в конце концов, не обязательно ведь при сексе рассматривать мой член, главное же сама близость и чувства.

Эти мои объяснения довели ее до самой настоящей истерики. Она просто не могла остановиться и все хохотала и хохотала..
Потом, устав хохотать, она потребовала, чтобы я ей показал свои причиндалы, что я нехотя и сделал в надежде, что теперь-то, устав хохотать, она наконец-то согласится.
Но увидев меня без трусов, она захохотала пуще прежнего и стало ясно, что ни о какой близости в этот раз не может быть и речи.
Я и сам захохотал с ней вместе до полного изнеможения, что сыграло свою положительную роль в возвращении меня к моей прежней личности.

Впоследствии я усердно отмывал уже не только лицо, но и "это самое место", но вид мой сделался еще хуже прежнего - теперь я стал синим вурдалаком с розовым пенисом.

Корчило со смеху и Ромище, перед которым я хоть и не скакал, конечно, голым, но который в первый же день заметил мою нездоровую синюшность на лице и руках.
Я, конечно, рассказал ему о причинах моего полного посинения. Я видел, как ему хочется поржать, увидев мое тело целиком, но, по понятным причинам, он даже не заикнулся об этом.
Позирование перед мужиком, пусть даже твоим лучшим другом - это даже для того чтобы посмеяться - полный перебор.
Ромище придумал мне новую кличку - Индиго. Он это так придумал потому, что старая моя кличка - Левис, приобрела теперь дополнительный смысл: Левис - джинсы, а джинсовая краска - индиго.
Он был моим другом и никому, конечно, больше про эту кличку не говорил.

Время шло.
И как же, черт возьми, было здорово и спокойно, когда Бесконечность ограничивалась для меня теперь десятиметровой комнатой на родной улице с видом из окна второго этажа на стоящий за многочисленными замерзшими тополями и осинами туберкулезный диспансер.

Женские ляжки в чулках и их замечательные груди, совершенно неважно каких размера и формы, стали для меня самым действенным оружием в противостоянии с Бесконечностью.
Чуть что - и я тут же хватался за порнуху или бежал сломя голову к кому-нибудь из моих подружек, огромную благодарность к которым за свое спасение я испытываю по сей день.

Я приходил в себя.
Мир возвращался ко мне, и я все более срастался с ним.
Он уже не был съежившимся и робким.
Он уже не мог рухнуть в любую минуту, но я все равно снова и снова брал себя за шкирку и привязывался к нему все новыми и новыми хорошо знакомыми дополнительными якорями.

В конце концов мой мир вновь обрел для меня статус тихой, знакомой и надежной гавани.
Я снова с наслаждением стоял, пришвартовавшись к причалу, и с не меньшим наслаждением вдыхал сладковатый тошнотворный запах хорошо знакомого вонючего берега старой доброй реальности.

[Соня (Bruja)]

Автор :  ML "Спасибо Карлос. Параллели в собственном опыте"
Публикуется с согласия автора.
При использовании цитат или полного перепоста - ставьте ссылку на оригинал записи:
http://castaneda-ru.com/viewtopic.php?id=494#p1154

4.

Знакомство с Домалом перевернуло мои представления о мире, о людях и себе самом.
Как я теперь понимал, я был совсем не тем, кем себя считал, и не имел при этом до этого ни малейшего представление о себе настоящем.
Жить с этом моим новым взглядом среди людей и вести себя при этом как прежде было не легко.

И со мной и с другими случались похожие вещи. Домал воздействовал на нас уже не только когда мы были в Домале.
Мы могли и не дышать, а просто выпивать в подвале, как вдруг один из нас вскакивал как ужаленный и орал "Мне давят на затылок". Испытывал такое давление и я.
Ощущение было, как будто кто-то совершенно физический, из плоти положил тебе ладони на затылок и давит тою голову вперед. И тебя сильно наклоняло. И ты вскакивал, оборачивался, а за спиной никого.
Иногда нас брали чуть ниже плеч и, сжимая все сильнее, словно сковывали движения. Но все мы умудрялись вскакивать и уже было броситься на нападавшего, но бросаться было не на кого - кроме нас в подвале не было совершенно никого.

Но такое случалось не часто. Меня тяготило другое. Я страдал недугом себе подобных. Никто из всех знакомых мне людей не думал о себе иначе и не знал себя лучше, чем я.
И однажды в Домале я увидел мою довлеющую, надуманную суть, которая правила мною не по праву.

Начну с того, что когда я видел некоторых приятелей в Домале, меня не раз восхищала одна очень удивительная вещь. Я как бы видел их основу, суть, принцип - ту штуку, на которую у них было накручено все остальное. Именно суть.

Например, Болваныч был идиотом в кубе. У него была настолько примитивная закорючка-суть, такая смешная козявочка, что я захохотал когда ее увидел.
Ромище был хоть и прост, но намного сложнее. Его суть была какой-то полнейшей трагедией. Он был совершенно несчастен и даже в моменты веселья и смеха он был несчастен. Он и родился несчастным, словно проклятым.

Но то, что я обнаружил в себе - удивило и напугало.

Надо сказать, что в первое время "дышания" я видел того себя очень часто.
Происходило это всегда в самом начале, едва ли не при первых вдохах. Как если бы, выходя из дома, я видел бы некую надпись на стене лестничного пролета, мимо которой всегда проходишь, при выходе на улицу.
Видеть-то я ее тогда видел, но не знал, что именно вижу.
Я эту штуку для себя мысленно прозвал почему-то Джустом-Кустом.
Но однажды, когда я в очередной раз как бы проходил мимо, я понял, что увидел как раз таки мою суть, на которую у меня накручено все остальное.

Моя суть в очередной раз находилась в пространстве передо мной - очень простой образ, размером сантиметров в десять.
Она представляла из себя словно бы плоский кусочек текучей наподобие ртути золотистой жести - плоский контур головы в профиль.
У головы была прическа - крупно-кудрявая, мультяшная-овечья, не похожая на мою в реальной жизни.

Голова была очень просто сверстана - кружок, а на ней круглый мультяшный носик.
Виденный сбоку глазик был в наслаждении прикрыт, а носик гордо задран. Ротик прочерчивался одной единственной линией самовлюбленной улыбки. Уголок улыбки доходил почти до маленького ушка.
Этот плоский "я" не замечал ничего вокруг себя. Он, то есть я, пребывал внутри самого себя и самолюбовался.
Я был шокирован, поняв, что это я.

Этот представленный мне такой примитивный я, десятисантиметровый кусочек светящейся текучей золотистой жести, вырезанный словно из крышки некой ртутно-золотисто астральной консервной банки, полностью подменил собою истинную неизвестную мне мою сущность, и перенял полный контроль над всем тем, что по праву должно было управляться настоящим мною.

Едва я сконцентрировал на нем всё моё внимание, как понял, что он во мне делает.
Он пёкся о себе - какое мнение произведет на окружающих, сколько на него будет обращено внимание, признают ли, полюбят ли его, согласятся ли, зауважают ли, оценят, воздадут ли "должное", запомнят ли?

Этот маленький деспот замкнул на себя все мои связи и контуры. Он контролировал мысли и полностью подменял какого-то другого настоящего и глубокого меня.
Он даже внушал мне чувства и эмоции:
Например, когда мне казалось, что я люблю кого то - я любил лишь себя глазами того, кто любил меня.
Я конечно же был неравнодушен к любящему меня и даже с виду заботился о нем, но только для того, чтобы он и дальше продолжал меня любить, а я - наслаждаться его ко мне отношением.
Получалось, что люди интересовали меня лишь в контексте их отношения ко мне, и, если совсем грубо - делились на несколько категорий:

- Те, кто и так меня любил. Это были мои родные и близкие, о которых мой плоский хозяин даже проявлял кажущуюся заботу.

- Те, кто являлись потенциальными кандидатами в симпатизанты меня. По отношению к этим мой плоский хозяин совершал множество подходов и инвестиций, дабы завоевать их расположение.

- Те, кто меня не любил. О таких моё маленькое ничтожество старалось не думать. Оно записывало их в категорию плохих и недостойных людей, но тайно досадовало, что так и не сумело добиться признания себя в зеркале их собственного маленького ничтожества.

- Те, кто меня даже не знал и не мог любить, но на кого я хотел быть похожим, чтобы с большей легкостью добиться расположения других (к примеру, Ричи Блэкмор - гитарист из Дип Пёпла, или Эдди Ван Хален, на мастерство которых в игре на гитаре я ровнялся изо всех сил).

Я очень хорошо, досконально запомнил эту мою внутреннюю суть.
И ко мне прямо в Домале начали приходить воспоминания и ответы.

Например, мне вспомнилась мать одного моего приятеля.  В их доме жил совсем еще недавно полосатый серый кот.
Котенком, он охотно заигрывал со всеми домочадцами. Его любили все члены семьи.
Потом он вырос, и выбрал себе хозяина. Точнее, он выбрал себе того, кто будет ему равным, и привязался к нему со всей возможной котовой привязанностью.

Своим равноправным партнером по стае кот определил отца моего приятеля. Самого же моего приятеля, его бабушку и мать кот со временем перестал замечать. Он игнорировал их, даже когда они искали с ним контакта.
К отцу же он нёсся как собака, постоянно сопровождал того при каждом передвижении по квартире, терся о ноги, спал с ним в одной кровати, и рассказывал обо всем произошедшем в доме за день.
Отец тоже полюбил кота и признал их честное партнерство. Эти двое стали членами одной стаи.

Стайная идиллия кота и отца моего приятеля длилась пару лет.
Кота сразу же возревновала мать моего приятеля. И кот, и её супруг дарили свою симпатию друг другу, и эта симпатия у нее на глазах, перетекала от одного к другому, минуя её, претендующую на безраздельную любовь обоих.

Смешно, но она теперь сколачивала собственную стаю, наставляя сыну и матери, чтобы они не кормили кота днем, дабы тот ждал до вечера, когда вернется с работы и покормит избранный им любимчик-хозяин.
Она наказывала кота за самые мелкие проступки, и поставила отцу условие, что если тому так нравится спать с котом в одной кровати, они могут переселиться на пол, где и будут спать вместе.

Маленький плоский деспот матери моего приятеля не смог смириться с мыслью, что кот полюбил и избрал хозяином не её, которая регулярно кормила и убирала за ним, а кого-то другого, не сделавшего для этого ничего.

Кот превратился в камень преткновения. Атмосфера в доме становилась все хуже. Доставалось всем, но более всех несчастному коту, выбравшему себе неправильного хозяина. В крохотной сфере существования, которую представляла собой трехкомнатная квартира моего приятеля, кот нажил себе врага в лице отверженного плоского демона хозяйки дома.

Приятель рассказывал, что его мать обзавелась вдруг привычкой распахивать в хорошую погоду окна в квартире. Кот часто запрыгивал на подоконник, и смотрел на улицу, пока однажды не исчез.
Может он выпрыгнул сам, а может сорвался с третьего этажа, но он пропал. Мой приятель и его отец его потом долго искали, в том числе и по подвалам, но так и не нашли.

В каждом из нас жил и правил бал плоский бес, как у матери моего приятеля. Даже бескорыстные внешне, отзывчивые и добрые люди были заняты созданием в глазах окружающих собственного, нравящимся им образа. Они искали признания себя таковыми, каковыми бы они хотели показать себя окружающим.

Ни в ком из нас не оставалось почти ничего, что не взял бы под контроль маленький плоский деспот. Я был потрясен, когда понял в Домале, что все, кого я до сей поры наблюдал плачущими по умершим, плакали на самом деле по себе, лишенными теперь возможности общения с ними.
Ни самым забавным для наблюдения были сценки у влюбленных:

- Ты меня любишь?
- Я тебя люблю. А ты меня любишь?
- И я люблю тебя. Скажи мне еще раз, ты так красиво рассказываешь - скажи мне, что ты меня любишь, а я скажу тебе за это, что я люблю тебя. Знаешь, я такая прекрасная, такая неповторимая!
- О да, любимая! Ты самая прекрасная на свете! Но и ты скажи мне, я ведь правда не такой как все остальные?
- Ты у меня единственный и неповторимый!
- А ты больше никого не любишь?
- Конечно не люблю. Я люблю одного тебя.
- И я люблю одну тебя, моя единственная! А давай мы сделаем так - я развешу в тебе мои иконы и буду ходить к тебе на них молиться. Можно? Можно сделать в тебе мою церковь и ходить молиться на висящие в ней мои иконы? И еще хочу, глядеть в твои глаза и любоваться моим отражением в них.
- Хорошо, я разрешаю. Но при условии, что и я тогда повешу у тебя мои иконы и тоже буду ходить молиться в мою церковь в тебе. И еще несколько занавесок, люстру, и портрет моих родителей, согласен? Иначе церковь будет неуютной.
- Согласен. Вешай что хочешь. Но пожалуйста, молись не только на свои иконы в моей церкви, но и на мои иконы в твоей. А я за это буду молиться на твои иконы в моей церкви.
- Конечно, милый! Господи, наконец-то у меня есть настоящая церковь, куда я могу пойти помолиться. Это дар судьбы, что мы встретились и у меня теперь есть ты!

Всё это были очень страшные для меня "уроки". Домал был беспощаден. Он безжалостно и сразу расставлял все по своим местам, не заботясь при этом о последствиях новой расстановки.
И если бы кто-то из нас свихнулся, то отправился бы в психиатрическую лечебницу.
Если бы погиб, то оказался бы мертвым.
А если совсем ничего не запомнил, не понял или не принял, то оставался кем и был.

Я всё искал и очень радовался, когда находил, подтверждения настоящих, хороших чувств  и решений, как те двое летчиков, из песни Огромное Небо, ценой своих молодых жизней спасшие город от катастрофы вышедшего из строя самолета.
Но скоро стал остерегаться поисков и таких подтверждений, потому что однажды, едва я победоносно вспомнил в Домале, что детей по-настоящему любят их родители - как сам собой перед носом раскрылся вдруг смысл, что иначе быть и не может, потому что в детях родители видят продолжение себя и в область их любви к себе втягиваются собственные потомки.

Домал открыл мне простую и нелицеприятную истину обо мне и мне подобных. Всё, что я считал в себе хоть сколько-нибудь ценным, что принимал за особенности и признаки моей индивидуальности - было лишь жалкой шелухой, наводкой моего господствующего десятисантиметрового самовлюбленного ничтожества, вырезанного из "астральной" консервной банки.

Наш человеческий мир кишел самозванными деспотами-правителями. Они создавали между собой альянсы и союзы, выпячивались, возвеличивались, утверждались, или же впадали в тяжелые депрессии и даже погибали, когда у них не получалось.

Все эти с детства знакомые выражения - следовать жизненному пути, добиться чего-то в жизни, найти самого себя, доказать всем, кто ты есть, занять достойное место ..
Единственным истинным движением и действием меня и мне подобных было метание навозной мухой в рое себе подобных над огромной помойной кучей в поисках на ней местечка посытней.

Но и это движение было более преувеличением, нежели движением. Неподвижные кучки на обочине дороги, не следующие ни по какому пути, а лишь тихо лежащие в пыли.
И тихие разговоры:
- Скажи мне, что я тебе нравлюсь, а я скажу тебе, что мне нравишься ты

5.

Мы тогда были вдвоем с Ромище. Мы, собственно, думали, что ненадолго зашли подышать в подвал.
Мы с ним присели на трубы, будто на посошок, на дорожку перед домом.

Мне не запомнилось, что именно предшествовало в Домале этому страшному для меня событию.

А в миру этот день был полон трагичного смеха. Дело в том, что Ромище купил себе джинсы у фарцовщиков на Галёре, но они оказались с очень уж отвисающей книзу "матнёй".
Мерять их на улице или в подъезде он не стал, а о возврате или обмене у фарцовщиков и речи быть не могло.

Ромище был рукастым и не растерялся - наметил новый шов под ширинкой, там, где штанины сходятся, наверстал, или как там это "верстание" у портных называется, потом еще раз примерил.
И убедился, что джинсы сидят здорово.
Тогда он прошил швы уже как надо и отрезал лишнее, чтобы оно не комкалось.
И снова померил.
И взревел от отчаяния и от бешенства на самого себя.

То есть, штаны сидели. Сидели как влитые. Но настолько влитые, что обжимали его гениталии так, что под джинсами они теперь казались совершенно не мужскими.
А даже наоборот - вылитой такой аккуратной девичьей вагинкой. У него даже половые губки появились от среднего шовчика, вжимающегося в уже и так ужатые гениталии.

Увидев такое, Ромище просто рухнул на свой диван и уткнулся лицом в подушку. Он собирался идти в этих джинсах встречать Новый Год к своей подруге, где были также ее родители и родственники.

И тут к нему как раз пришел я. Он был в домашних штанах, а на полу валялись новые джинсы.
Услышав ромищину историю, я принялся умолять его показать мне вагинку и половые губки.
Он кивнул - ему, видимо, хотелось услышать от меня, что на самом деле всё не так уж и плохо.
Он повернулся ко мне спиной, натянул штаны, застегнул ширинку и снова повернулся ко мне лицом:
- Ну как?

И я увидел Ромище с самой настоящей, где-то даже элегантной вагиной, в которой угадывалась действительно даже форма небольших и, похоже, девственных, половых губ! И не только. У него между ляжек у самой вагинки пустота была, как у юных стройных девушек, когда можно ладошку между ног свободно положить без их раздвигания!
Увиденное сразило меня мгновенно и сразу наповал.
Я заорал как от боли и забился в истерических приступах неконтролируемого смеха.
Мне при этом было страшно неловко перед Ромище, но я ничего не мог с собой поделать. Я даже застонал и повалился с дивана на пол. Краем сознания я при этом успел даже испугаться, что сейчас умру со смеху - мне было не вдохнуть и я чувствовал, как в голове ревет кровь от давления.

Корчась в конвульсиях на полу, я заметил, как Ромище, ни слова не говоря, стянул с себя джинсы, схватил ножницы и принялся распарывать свою обновку вдоль и поперек.
- Стой, подожди, продашь кому.. - Хрипел я, пытаясь придать голосу нормальные убедительные интонации.

Но было поздно.

Ромище был теперь как убитый. Разговаривал он только матом и материл самого себя на чем свет стоит. Мы пошли на улицу, чтобы он немного развеялся и сначала хотели выпить, но почему-то не стали. А потом он решил, что только Домал может его взгреть по башке так, что он развеется и, может, успокоится..

Теперь, когда мы сели на трубы и собрались подышать, Ромище был мрачнее тучи. А я был в легком раздрае от постигшей меня истерики и под впечатлением недавно увиденного.

Мы едва начали.. Что-то до этого трагического события у меня в Домале уже произошло, но не осталось ощущения, что это "что-то" как-то могло за собой повлечь дальнейшее.. Оно просто вдруг случилось. Ни с того, ни с сего.
Просто вдруг неожиданно для себя я почувствовал, что меня закручивают. Меня закручивали словно простыню, которую выжимают после стирки.
Я контролировал, что своим физическим телом я продолжаю сидеть на трубах, но в то же время какого-то  другого меня, моё невидимое тело, закручивали.
Тем невидимым телом я уже сделал вокруг самого себя несколько полных оборотов. Было совершенно не больно, но в то же время мне это сразу и категорически не понравилось.
При этом я никак не мог повлиять на ситуацию, в которую меня так неожиданно угораздило.

Тех, кто меня выжимали наподобие простыни, было четверо или пятеро и все они были одинаковы. Я их не видел, но каким-то образом знал, где они располагаются и что они - существа одинакового типа.
Они застали меня врасплох, я даже не заметил, как они вообще оказались рядом, и обнаружил их присутствие лишь когда они уже начали меня заворачивать и скатывать.

Когда я сделал никак не меньше семи полных оборотов вокруг самого себя, на местах полных оборотов, то есть там, где я в очередной раз оказался закрученным как бы на 360 градусов, на поверхность моего другого тела стало выдавливать словно воду какие-то красивейшие выпуклые, словно полированные неярко сияющие сферы. Они были как бы цветные и очень-очень важные для меня.

И тут, те, кто меня закручивали, повыхватывали из меня мои сферы целиком. Эти сферы были размером каждая где-то с крупную сливу или даже чуть крупнее и слегка приплющенные и вытянутые.
Больно снова не было, но я физически чувствовал, как мои драгоценные сферы покидают моё другое тело. Ощущение при этом было такое, словно снимают со спины медицинские банки, когда они еще какое-то время держатся всосанной в них вакуумом плотью, а потом словно отлипают от тела.

Мои грабители развернулись и начали было покидать меня по направлению вверх и влево, как я в негодовании громко застонал-замычал им вслед:
- Э-э-э-э-э!!! Моё! Отдайте мне моё!!!

Откуда-то я знал, что мои грабители не имели права просто проигнорировать мое требование.
Как бы повернувшись ко мне лицом, хотя никаких лиц я не видел, они всей группой снова приблизились ко мне снова и повтыкали в меня обратно на те же самые места столько же сфер, сколько и взяли до этого.

Едва я обрел мои сферы обратно, как сразу же почувствовал и понял, что это не мои сферы. Меня обманули самым наглым образом, подсунув мне вместо моих драгоценнейших сфер какую-то туфту, куклу, не имеющую и отдаленно ценности того, что было украдено.

- Э-э-э-э-э!!! Это не моё!!! Верните мне моё!!! - Требовательно замычал я, но моих мучителей уже и след простыл. Я взревел им вслед и немедленно задышал снова, чтобы отправиться вдогонку, но они исчезли и пропали с концами, не оставив никакого следа.

В полном сокрушении, потерянный и потрясенный я застонал из самой глубины моего сердца:
- Ромище!!! Ромище!!! Ромище, меня обокрали!!! Я теперь не я больше!!!

Ромище, который как раз только что вернулся, в полном недоумении уставился на меня.
- Меня обокрали, Ромище! У меня украли самое ценное, что во мне было. У меня меня украли! То, чем я был, понимаешь?!

- Кто украл? - Ромище оглянулся по сторонам, - Тут кто-то был?
- Конечно был!! Их тут несколько было! Да какое тут!!! Меня в Домале обокрали, пока я дышал! Украли меня и я теперь не я больше!!! Я - это теперь не я!!!

Я немедленно принялся за инвентаризацию себя. Я лихорадочно и в то же время крайне внимательно прислушивался к внутреннему себе, молниеносно прокручивал воспоминания моей жизни и проверял сам себя на мое отношение к ним.
Я сопоставлял, есть ли теперь разница между моими теперешними и прошлыми мыслями и чувствами по отношению к людям, которых знал, или между моими старыми и новыми наклонностями и пристрастиями.
Тут же я спохватился, что будучи измененным,  не могу быть уверенным в верности моих же наблюдений и устроил настоящий экзамен с выволочкой самому себе с целью выявить подвох и разоблачить то чужое, что теперь во мне сидело. Для этого я обстоятельно спрашивал Ромище и заставлял его дотошно рассказывать о наших общих, совместно пережитых событиях и людях, которых мы оба знали, о наших с ним приключениях и наших и моих отношениях к ним, и самым тщательнейшим образом сопоставлял услышанное от Ромище с собственными ощущениями.

Вроде бы все сходилось, но тем страшнее и коварнее казались мне последствия кражи с подменой.
Меня так тонко подменили, что я даже не в состоянии был найти и определить подделку.

Мы просидели в подвале до самой ночи, пока у нас не закончилось курево.
Совершенно убитый горем я направился домой. Меня провожал такой же убитый горем из-за своих джинс Ромище - он все пытался убеждать меня, что это только "домальный валет".

Вроде бы новый я был не отличим от прежнего оригинала, но хоть я и не находил никакой разницы с самим собой, событие это крепко запало мне в душу.
Каждый день я просыпался с мыслью как мне теперь жить и быть с самим собою, если я теперь больше не я. Я мучался и не знал, что мне с этим делать. И не рассказывал об этом никому, кроме Ромище.

В один прекрасный день Ромище поведал мне, что слышал от Витаса об одной истории с Ежом, случившейся около полугода назад.
Витас рассказывал, что как-то раз, когда он дышал с Ежом напару, Еж в ужасе растолкал его и объявил, что его только что обокрали.
Он утверждал, что он теперь больше не Еж. Что ему заменили сердце, печень, почки, легкие - вообще все внутренние органы. Еж был настолько потрясен, что бегал по подвалу и искал свои настоящие органы, пока те не начали разлагаться. Да еще кричал Витасу, чтобы тот помогал.

От этого рассказа меня проняло как ни от какого другого, слышанного в жизни.

Я немедленно вознамерился встретиться с Ежом. Ромище предупредил меня, что Еж вряд ли станет кому-то еще про это рассказывать, потому что над ним уже несколько раз смеялись, когда он сетовал по-поводу пропавших, точнее, подмененных органов.

Но я упорно продолжал искать теперь встречи с Ежом тет-а-тет, и когда мы с ним наконец-то встретились, сказал ему, что у меня к нему есть крайне важный разговор.
Уединившись, я попросил его рассказать о случившемся. Я клялся и уверял, что не буду смеяться. Еж упирался и не хотел рассказывать.

Тогда я открыл ему, что меня самого обокрали совсем недавно, и мне до смерти важно знать, обокрали ли меня на самом деле, или мне это только померещилось в Домале.

Еж мялся, уходил от прямых вопросов и мямлил нечленораздельное.

Тогда я начал рассказывать сам, но не разом, а кусочками. Я начинал и просил Ежа продолжать мои кусочки, если случившееся с ним совпадает, чтобы рассказанное мною не повлияло на Ежа, и он не начал подгонять свои воспоминания под мои.

В конце концов Еж поверил мне и сдался. Взяв с меня клятву, что я не буду смеяться, он поведал мне, как его застали врасплох, когда они дышали с Витасом.
По его словам какие-то "***асы в Домале", коих было несколько, забрались своими грязными лапами к нему в нутро, и разом вытащили все до единого внутренние органы и мозг.
Когда он понял, что с ним произошло и потребовал от "этих ***ей", чтобы ему вернули органы, ему их тут же поставили на место все до единого, но все эти органы было не его, а только копии.

- Еж, тебя закручивали? Ты просто сидел, как сидел до этого, или тебя закручивали?
- Меня как веревку крутили. Так перетянули - думал хребет сломают. Как на дыбе перекрутили. Но больно не было, прикинь?

Еж в свою очередь потребовал чтобы теперь от начала и до конца рассказал я, и я ему поведал все как было, с самого начала и до самого конца.

Еж был простым, недалеким парнем. Он был трофейщиком, "фанатом лопаты и щупа".
Он копал немецкое оружие времен войны (русское у трофейщиков не котировалось, разве что пулемет Дегтярева).
Долбил немецкие захоронения и, если попадались, выламывал золотые зубы. Брал ордена, ремни или пряжки от ремней. если сами ремни сгнили, смертные медальоны, коллекция которых у него висела по стенам множественными гроздьями.
Он варил немецкие головы в ведре и продавал их медицинским студентам или просто желающим.
Летом его практически не было видно - он сидел на трофеях и возвращался в город только привезти находки, помыться, по-новой собрать рюкзак в поход и снова отправиться долбить немецкие "позиционы".

Еж был гопником, не прочитавшим за всю свою жизнь ни единой книжки. Точнее, он когда-то брался читать Молодую Гвардию, но так и не дочитал.
В сравнении с ним я был начитанным, интеллигентным маменькиным сыночком. Мы с ним были такие разные..
Но обокрали нас обоих. Обокрали совершенно одинаковым образом. Единственное различие в моем и ежовом случае заключалось лишь в нашей с ним "интеллектуальной" интерпретации того, что и как у нас украли.
Ограниченный в представлениях Еж определил это как органы. А я - как некие "астральные сферы".

С тех пор мы с Ежом очень расположились друг к другу. Он несколько раз дарил мне даже СС-овские перстни и делал другие подарки. Мы теперь стали братьями по несчастью.
Но мы так и не узнали, что с нами случилось, как это могло произойти и почему. Какие имело последствия..

Позже я узнал о "шаманской болезни". Что шаман испытывает при этом как его скручивают и словно четвертуют, меняют и переставляют части тела по другому. И что он мучается долго и испытывает боль.
И что чем дольше шаман болеет, тем это лучше для него, потому что протяженность болезни прямо пропорциональна уровню, которого он достигнет после болезни.

Но ни я, ни Еж не испытывали боли. И длилась наша "болезнь" ровно столько, сколько ушло времени на наше закручивание и вынимание того, что каждый из нас определил и классифицировал в меру своей "начитанности".

[Соня (Bruja)]

В тот вечер мы сидели с Ромище и Налимом на Нечистой. Так назывался один подвал с тремя, стоящими буквой "П" диванами под парикмахерской в одной пятиэтажке.

В какой-то момент я услышал хор красивых женских голосов из соседнего отсека:
- Помоги-и-и-и-ите! Помоги-и-и-и-ите!

Я бросился туда с тряпочкой в кулаке. Выбравшись на карачках через проем, я двинулся налево. Голоса раздавались у самого пола за трубами. Они теперь с чувством благодарили меня:
- Спаси-и-и-и-и-бо! Спаси-и-и-и-и-бо!

Мне показалось, что своим появлением я избавил их от чего-то. Как бы поспособствовал моим присутствием их спасению от какой-то неизвестной мне и угрожающей им напасти.

В благодарность они немедленно принялись рассказывать мне о будущей жизни Налима.  Налим не был мне не то, что другом, а и приятелем даже не был. Он был помладше нас на пару лет и просто увязывался за нами как хвост, когда встречался на улице. Он был очень рад, если его не прогоняли. А если прогоняли - оставался стоять и с грустной улыбкой смотрел нам вслед.

И хоть мне не было никакого дела до Налима, рассказ о нем увлек меня, и я зачарованно следил за его потоком, увлеченный удивительным повествованием.
Я слушал и поражался поворотами его судьбы. Рассказ, точнее даже показ с рассказом был вполне конкретным. Я видел какую-то невиданную легковую машину из области фантастики - приземистую, красную, всю обтекаемую. Это была машина Налима и это совершенно не укладывалось в голове. С таким же успехом мне могли показать налимовскую летающую тарелку из будущего.
Видел каких-то странных бритых мужиков непонятного вида. Это был какой-то дурацкий и гротескный типаж людей.
Видел такое, от чего кричать хотелось.  
Повороты его судьбы вызывали очень сильные эмоции. В частности своими контрастами: С одной стороны запомнилось, как многие из наших общих знакомых будут завидовать Налиму.
Его, как бы, взлету. И как потом его жизнь круто пойдет под откос и какое это будет страшное падение. Я внимал и совсем загрустил под конец. Жизнь Налима превратилась во что-то настолько убогое и неприглядное, что стало тошно.
На этом рассказ, точнее, даже показ его жизни закончился.

Я немедленно устремился обратно, в наш отсек. Там горел свет. Ромище дышал, а Налим сидел с краешку на диване, скрестив руки на коленях и положив на них голову.
Я присел перед ним на корточки и с чувством принялся было рассказывать ему о его судьбе.
- Ну и жизнь у тебя, Налим! Как же тебя так угораздит!

И тут я поймал себя на том, что в очередной раз напрочь забыл все подробности и конкретику, кроме той странной красной машины из научно-фантастических рассказов.

Налим с улыбкой смотрел на меня и ждал, что я еще скажу. А я сидел, сокрушаясь очередной моей забывчивости и бесплодно пытался вспомнить. В итоге я что-то пробурчал про мою домальную забывчивость и перебрался на средний диван.

Спустя годы, когда в полную силу развернутся так называемые "лихие девяностые", стоящего у метро без дела целыми днями напролет Налима, заметят бандиты.
Рядом потом появится крупный рынок и они его будут "крышевать".
К Налиму подойдут и предложат "работу" -  в случае, если появятся "другие крыши", и начнут отжимать ларьки и прочие торговые точки, ему нужно будет только подойти, попросить подождать и позвонить по мобиле "куда надо". А потом приедут "те, кто надо" и сами во всем разберутся.

Налим разбогатеет  и купит себе красный спортивный Форд. Он станет объектом зависти многих своих бывших сотоварищей и соседей. А потом подтянет к "делу" и многих из них.
А потом его посадят на 9 лет за убийство своего же сотоварища с нашего двора. Отсидев, он будет влачить жалкое убогое существование без каких либо перспектив найти даже хоть какую-то приемлемую работу.

А пока, так и не дождавшись от меня ничего конкретного, и, едва я перебрался на диван, снова опустил голову на руки и задремал...

Домал научил меня в общей сложности восьми песням. Я запомнил все их мотивы. Запомнились и фрагменты слов на нечеловеческом языке.
Язык, на котором исполнялись домальные песни, и просто отдельные фразы, был совершенно неузнаваем, хотя в нем иногда и проскакивали какие-то элементы знакомых языков.
Домальные слова содержали много шипящих - Вылшча, Дылшча. Проскакивали и моменты с вкраплениями русского.
Например, когда мне доводилось стоять словно в предбаннике перед важным домальным событием, я услышал как один глас утвердительно проухал эхом:
- Антвошбл здесь
А другой, с другой стороны вторил ему:
- Вотвошбл тут

А вскорости я прочел практически то же самое у Кастанеды.

Были там созвучные повторяемости - Монтвидж Монтью, Антобòла Тòбола. Часто повторяющиеся словосочетания "Вылшча Дылшча Дуюмоулт черезъямбт". Какие-то Антваб и Антвопшн..
Я ни черта ни понимал. Причем даже когда находился в Домале. При всем том, что мне там открывалось - всё, практически было сразу понятно - язык оставался единственным, что я не понимал ни в Домале, ни выходя из него никогда и ни в какой мере.

Первые песни вызывали у меня ощущение полной бездушности. В них не было сантиментов, и никаких других, свойственных всем людским песням, попыток поймать и зацепить на какую либо эмоцию.
А потом я словно попривык к их "бездушию".

Именно с песни, прозвучавшей в этот вечер, я, наконец, "прочувствовал".
Я так цеплялся до этого за мои прежние представления о песнях, что мне просто не могли нравиться песни Домала.

Эта песня овладела мной и забрала меня с собой. Я почувствовал, что она прекрасно уживается с тем, что начинал ощущать в себе самом - дух, не могущий быть слабым.

Я так проникся и воодушевился, что с полной отдачей самозабвенно запел вместе с Домалом. У нас получился замечательный дуэт.
Домал выводил тяжелые, массивные как глыбы скал, мрачнейше-чернейшие как тяжелые грозовые тучи басово-урчащие до рокота тирады, а я подчеркивал отдельные его пассажи вторым голосом, умудряясь при этом даже басить на не свойственный мне лад. У меня прорезался внутренний басишко и вполне даже ложился второй партией на основную, домальную.

Пел я не моим обычным голосом, а голосом внутри себя. Пел мой дух, но так громко и отчетливо, что я отчетливо слышал можно сказать - его, а можно сказать -  мой, а можно сказать - мой-его голос.

Я был полностью солидарен с Домалом. Если бы не низкие потолки подвала, я бы наверняка физически вскочил и начал бы еще и танцевать.
Да что - танцевать! Отбивать ногами такого гопака с прихлопами до синяков по животу, заднице и бедрам!
Меня подмывало вскочить и исполнить соответствующий песне танец силы духа, но я помнил, что если только привстану - расшибу себе башку о низкий бетонный потолок.

Я и Домал были не одни. Помимо Ромище и Налима, которые, похоже, не слышали исполняемой "нами" песни Домала, подвал был перенаполнен иными существами, которые, словно ведомые великолепным дирижером, вели свои партии и гармонично насыщали песню собственными аранжировками.

У меня было такое чувство, что Домал поощряет мое участие и это придавало дополнительных сил. Я совершенно воодушевился и находился просто на пике духовного вдохновения.

Потом песня закончилась и я умолк. Поразительно, но я кажется вообще не был в Домале во время исполнения песни. У меня не было ощущения, что я только что был в Домале, а теперь вот вернулся в обыденную реальность.
Я сидел совершенно нормальный, трехмерный, в абсолютно узнаваемом тут и сейчас. Я был полон сил и невероятного духовного подъема, но таким же в точности я был и в процессе исполнения песни.

Не было чувства двух разных миров. Мира, в котором я только что был и обыденного мира, в который как бы должен был вернуться.
Оба мира словно слились и стали одним, и я почувствовал, что на самом деле нет никакого труда постоянно удерживать их вместе и по-большому счету, их невозможно и разделить, потому что эти миры и так идут рука об руку вместе, да что там идут - они слиты и спаяны воедино.
Просто в повседневности мы не в состоянии заметить, что они являются продолжением один для другого. Песня все еще колыхала волнами, я даже словно бы физически покачивался, как если бы был на лодке во время равномерного волнения.

Я решил исполнить только что выученную песню еще раз, теперь уже сам по себе, и в полный голос пропел её басом от начала до конца.
Закончив, я обратил внимание, что Ромище и Налим, внимательно слушали, не сводя с меня глаз.

- Левис, это чудовищная песня! От неё кровь морозит. - Без тени улыбки заявил Ромище.

Я принялся объяснять, что морозить кровь может только потому, что мы ждем от песен, чтобы они создали в нас некую малахольную, узнаваемую эмоцию.
Например, нагнали какой-нибудь грусти с сантиментами, заставили рассопливиться, или наоборот, взбодриться и накачаться адреналином. Или стать задумчивыми, или меланхоличными, но что все это только разные виды слабости, включая и адреналин.
Тому же, кто любит настоящую музыку, необходимо слушать и петь песни, не побуждающие нас ни на какой из видов слабости.

Я замолчал. Ромище с Налимом тоже молчали, словно ожидали продолжения. Я коротко ушел в себя. Мне не давала покоя простота и доступность осознания моей глупости. Чтобы понять её не нужно было быть семи пядей во лбу. Истина была доступна даже не прочитавшему в жизни ни единой книжки Ежу, постижение её не требовало развитого интеллекта.
И в то же время, расскажи эту истину на словах - и рассказчика бы высмеяли, даже не призадумавшись, что сказанное им - ключ ко всем человеческим бедам.
Я так возмутился, что меня прорвало, и я разразился целой проповедью.

Я проклинал наш ленивый заносчивый ум, и вслух мечтал о том, как бы было здорово устроить концерт Домала со всем его оркестром в каком-нибудь спортивно-концертном комплексе, чтобы слушателей набралось столько, что сесть было больше некуда, и чтобы Домал исполнял им свои бездушные, как кажется сопливой человеческой душе в её повседневном состоянии, песни, и отвесил лавины подзатыльников и оттянул десятки тысяч нижних губ, как он это делал с нами.

И пел до тех пор, пока сопливые души не окрепли бы настолько, чтобы почувствовать, что вся их прежняя духовность и возвышенность была всего лишь жалким подобием истиной Силы и подъема Духа, не нуждающегося на самом деле в сопливых эмоциях и адреналинах.

Тут я вспомнил, что сам играю в группе, и делаю дерьмовую сопливую музыку, и сразу замолчал.
- ***ть! - Воскликнул Ромище. - На слона, Левис! Валит просто!

Я не знал как мне быть. Подумав, я твердо решил бросить группу, дабы не исполнять более бездарных песен. Песен-давилок и песен-выжималок человеческих эмоций.
Мне захотелось немедленно придумать на гитаре мелодию побездушней, чтобы можно было исполнять настоящие, стоящие песни.
Но что-то подсказало мне, что я не должен исполнять известные мне песни. Домал научил меня им не для исполнения другим. Эти песни были моими личными отношениями с Домалом.

Я посмотрел на Ромище и Налима, собираясь уже им сообщить, что завязываю с моей группой, но осёкся.
Видимо Ромище поделился с Налимом своим Домалом и теперь они уже оба дышали. Налим использовал для этого кончик своего шарфа.
Я смотрел на них и любовался. Черт возьми, какая красота! Да это же два истинных, настоящих человека в Домале, которым сейчас все ясно! Всё настолько ясно, что даже прочти они все книги из всех библиотек мира, они бы не достигли состояния того просветления и просвещенности, в котором находились сейчас.
Их лица были воплощением глубочайшего постижения. Меня наполнило ощущения счастья за них обоих.
Два человека, сидящие рядом, но на самом деле бесконечно далекие и друг от друга, и от меня. Заброшенные в совершенно разные, невыразимые, неведомые дали.

[Энбе]

хм.... и причем там Карлос то?!!
голимая гонимая химоза...
может конешн, я чет пропустила, но и читать около наркотический бред не особо интересно.
ничем не лучше "откровений" барманутого о курении дури, только что без матов!
 единственное что следует вынести с подобных описаний. это то что наличие сих переживаний никак не оправергает, как равно, и не подтверждает описанное в книгах КК.
и лично у меня вызывают сочувствие все кто не способен без стимулирующих веществ(или других спец.практик), пережить состояния Второго Внимания. а для многих осознанные сны являются единственной возможностью туда попасть, а  зачастую и на это дороги нет...
однако! кое-что из книг КК действительно лично мной было испытано, к полнейшему моему удивлению. наличие коконов в принципе, и двойных в частности у некоторых, и "канатов-щупальцев" из живота, в "просторечии" называемых Волей...
и без каких-либо в принципе вспомогательных стимуляторов, токмо одним избытком свободной энергии есмь...

[Соня (Bruja)]

Кк тож заправляли дурью по уши, прежде чем начать давать откровения ( объяснения) магов.
В своих трипах он учился у Мескалито и у травы Дьявола и у грибочков псилобициновых - Дымка.

Так что связь очевидная.
Причем сам ДХ говорил, что Мескалито учит тому как правильно жить. И многие люди участники трипов не были учениками магии, а просто обывателями, которые хотели изменить свою жизнь, получив урок от Мескалито.
С травой все было по другому. К Дурману шли за силой и молодостью... но жить она не учит.
Дымок - лишал тела,  переносил на оргомные расстояния. Можно сказать использовался для всевидения и всезнания... ( это имхо).
( 1 и 2 книги).

и лично у меня вызывают сочувствие все кто не способен без стимулирующих веществ(или других спец.практик), пережить состояния Второго Внимания. а для многих осознанные сны являются единственной возможностью туда попасть, а  зачастую и на это дороги нет...

Это ты о Кастанеде?
Он без стимулирующих не мог. Ну никак, от слова вообще.

Хотя некоторым - таким как Элихио, и ты и многим другим -  стимуляторы не понадобились. Так как ТС не была забетонирована на месте.

[Соня (Bruja)]

кое-что из книг КК действительно лично мной было испытано, к полнейшему моему удивлению. наличие коконов в принципе, и двойных в частности у некоторых, и "канатов-щупальцев" из живота, в "просторечии" называемых Волей...
и без каких-либо в принципе вспомогательных стимуляторов, токмо одним избытком свободной энергии есмь...

Людям с подвижной тс препараты не особо то и нужны.
Но не все такие как мы.

[Соня (Bruja)]

Автор :  ML "Спасибо Карлос. Параллели в собственном опыте"
Публикуется с согласия автора.
При использовании цитат или полного перепоста - ставьте ссылку на оригинал записи:
http://castaneda-ru.com/viewtopic.php?id=494#p1154


7.

Домал вошел в нашу жизнь, а мы стали входящими в мир Домала. В дышание теперь втянулись даже те, кто напрямую не был связан с улицей.

Дышали кто как. Кто-то реже, кто-то чаще, кто-то совсем редко. Мой ритм достигал в максимуме пяти раз в месяц.

Как-то мы обратили внимание, что уже несколько месяцев не видели Витаса.
Никто ничего о нем не слышал и не знал. Днем его телефон не отвечал, а вечером родители говорили, что его нет дома. Он просто исчез, но исчез только для нас. Дома он, как мы догадывались, появлялся регулярно, иначе бы родители его искали.

Кто-то рассказывал, что как-то видел Витаса  около четырех вечера, прущего с несвойственным ему деловым видом во весь опор в сторону метро. На вопрос, как дела и куда он направляется, Витас ответил, что спешит на работу и у него нет времени. Такое заявление озадачивало.
Витас? На работу? Вечером? Человек, успевший в свои немногим более двадцати лет отроду посидеть в колонии усиленного режима?

Загадочная работа Витаса и энтузиазм, с которым он направлялся на неё в вечернее время, не шли из головы.

Мне как-то повезло его встретить именно в это время. Витас энергично двигался быстрым шагом, рассекая воздух. В его лице светились оптимизм, жизнерадостность и целеустремленность.
Я пересек ему путь, и в прискок, едва за ним поспевая, пристроился рядом.
Витас с наигранной радостью поприветствовал меня, хотя было заметно, что меньше всего его сейчас обрадовало моё появление.
Он жизнерадостно сообщил мне, что спешит на работу.
Мне было ясно, что на самом деле он стремиться побыстрее попасть в один из подвалов, в котором больше никто не появляется, но виду я не подал.
- На работу!? Ого... Так поздно? Вторая смена, что ли?..

Витас не сбавлял хода. Мы неслись в сторону метро, со свистом превозмогая встречный ветер, едва ли не бежали.
- Вторая смена? А, ну да! Работа такая интересная!
- Инженером, что ли? - Брякнул я, чтобы не дать разговору застопориться.
- Инженером? Ну да...  По науке...

Витас-инженер - это было очень сильно!

- Ого! - Опять не нашелся я. - Ни хрена себе! Здорово! Интересная научная работа!
- А ты-то куда идешь, Левис?
- Я то? Да я-то домой вообще-то шел, да тут тебя увидел и дай, думаю, подойду. Не виделись сто лет, как говорится...

- А-а-а. Так а ты иди домой, может? Я-то к метро сейчас. Чего тебе со мной в другую сторону?
- А, ну да.. точно.. Что-то как-то не подумал...Так может созвонимся как-нибудь потом? Сто лет ведь, как говорится?
- Конечно, созвонимся, какой может быть разговор! Да я тебе как на работу приду, сразу позвоню! Ты дома-то будешь?
- Да, буду... Ого, а у тебя на работе телефон есть!? Хорошая работа, с телефоном! Здорово! Поздравляю, Витас!
- Да, спасибо, Левис! Да и не говори! Я и сам доволен!.... Ну так ты тогда иди домой, а я тебе тогда позвоню минут через десять с работы!

Я придержал шаг и Витас усвистел вдаль. Я был потрясен несвойственными ему энтузиазмом, оптимизмом и целеустремленностью. Кроме того, меня добил его пышущий здоровьем внешний вид. Розовощекий, каким он не был никогда, ловкий, с несвойственной ему пружинистой походкой. Я стоял и оторопело таращился ему вслед, совершенно сбитый с толку.
Разумеется, он не позвонил ни через десять минут, ни потом.

Потом мы с Ромище из любопытства зашли к нему вечером и, конечно, не застали дома. Его мать сказала нам, что Витя дышит и что она нас очень просит не давать ему денег, если он будет спрашивать.
По описанию матери, дышал Витас с азартом, как настоящий трудоголик. Рано утром он просыпался по-будильнику, поставленному на 6 часов утра - время ухода родителей на работу. Будильник у него стоял на полу в пустой кастрюле, для усиления громкости.
Едва уходили родители, Витас принимался дышать. Он дышал до четырех вечера, а потом уходил из дома, избегая встречи с возвращающимися с работы родителями.
Весь вечер и часть ночи он где-то дышал, а возвратившись поздно ночью, снова ставил будильник, чтобы не проспать положенное утреннее время. На выходных он уходил ранним утром на целый день, а возвращался поздней ночью.

Пример Витаса озадачил нас с Ромище. Мы даже было обеспокоились, что можем чего-то не успеть или упустить, и некоторое время сами стали стараться дышать почаще.

В одну из таких "полных энтузиазма ночей", я лежал в своей кровати.
Всю комнату пронизывали вибрации. В моем понимании это были вибрации жизни. Без этих вибраций было невозможно поддерживать жизнь в живых существах. Мы все очень часто воспринимали эти вибрации. Сейчас мне было слышно, как вибрируют даже промороженные оконные стекла в моей комнате, словно в подвале моего дома установили некий ротор.
Что интересно - частота этой вибрации была та же, что частота урчания котов. И я думал, что коты знают про эту вибрацию и их урчание как-то с ней связано.
В общем я лежал, а меня так здорово пронизывало и потряхивало этими вибрациями!

Комнату пересекали в самых разных направлениях всевозможные существа.

Одно из них остановилось, рассматривая меня - это была словно огородная жердь, без каких либо заметных деталей, за которые можно было зацепиться взглядом. Просто тусклая как тень жердь, не совсем ровная и имеющая на том месте, где могла бы быть голова, некоторый небольшой наклон в мою сторону.

Я ее молча созерцал, а она меня, а потом мне это надоело и я мысленно как бы заерзал от чувства неудобства. Жердь это словно почувствовала и немедленно двинулась куда-то в стенку, за которой была комната моих родителей.
Скоро передо мной на расстоянии пары метров появилось куда более интересное существо.
Это был вытянутый эллипс мягкого желтого пушистого света. Этот свет мне сразу очень понравился и я потянулся к нему.
Я принялся рассказал ему, что теперь уже дышу более регулярно, что уже многое понял, но все таки, к моему огромному сожалению, так и не научился запоминать происходящее.
Свет выслушал как бы с улыбкой, дружелюбно пожелал удачи и растворился в сумерках комнаты.

Тут мою кровать как будто кто-то слегка толкнул как бы если кончиком пальца со стороны стенки. Кровать словно заскользила по полу и остановилась посередине комнаты. Это мне не понравилось. Я любил спать, зная, что кровать плотно придвинута к стене.
Я встал и принялся придвигать кровать, которая, разумеется, никуда на самом деле не уезжала, к стене, поджимая её коленями. Она несколько раз стукнулась о стену.
Я еще стоял, когда дверь в мою комнату открылась и в её темном ночном проеме я увидел фигуру отца.

- Что у тебя случилось?
- А, привет па! Да кровать на середину комнаты уехала. Полы как каток, пошевелиться невозможно!
- Какие полы, какая кровать?

- Да как какие? Паркетные наши полы, не помнишь, что ли? Натерты сильно. Зачем их было так натирать?..
- Совершенный бред бредовейший какой-то!
- Да уж бред, и не говори. Полы натертые, а комната - проходной двор, уснуть невозможно! Посмотри, кого тут только нету! Бродят туда-сюда!
- Знаешь, давно хотел тебе сказать! Я ***ваю от тебя утром, я ***ваю от тебя днем, я ***ваю от тебя вечером. Но какого черта я должен ***вать от тебя в три часа ночи?!
- Так, пап, время же только у нас такое! Оно же для других не имеет значения! Это мы как мудаки спать должны. А эти, вот, к примеру, вообще никогда не спят. - Я повел рукой вокруг себя.

Мой отец таращился на меня в сумерках в полном недоумении.
- Нет, знаешь, это совершенно ***ть, опиздинеть, и ***знает что просто можно!
- Это точно! И не говори....

Отец что-то еще обескураженно проворчал себе под нос и закрыл дверь.
А я снова улегся в постель.
Потом, несколько лет спустя, по его просьбе, когда мы как-то выпивали вместе, я рассказал ему кое что про Домал.
Мой отец, химик по образованию, тогда был начальником лаборатории. Он порасспрашивал меня о запахе жидкости, которой мы дышали.
И, как ни странно, он не пытался объяснить наши опыты галлюцинирующим подсознанием, хоть и был всегда горазд на научные объяснения, и очень глубоко призадумался, никак не комментируя услышанное.

А в ту ночь, я едва снова вдохнул, как потолок моей комнаты словно распахнулся. Прямо надо мной на весь небосвод раскинулось черное переливающееся небо. Это было не просто небо. В небе колыхалось нечто бесконечно-огромное. Оно уходило в бездонную глубину и поигрывало неравномерными многочисленными волнами еще более черных и черно-серебристых оттенков. Словно огромное ночное море.

Я в восхищении внимал его движениям. Кроме того я увидел, что сам я окружен со всех сторон уносящейся ввысь огромной чашеобразной стеной немыслимого размера уходящего чуть ли не до горизонта и ввысь как бы чаши-стадиона.

Я лежал в моей кровати на самом его дне.
А на многоярусных трибунах стадиона располагались миллионы существ. Часть их колыхалась в равномерном ритме. А другая, словно на футболе, на выдохе многотысячных гласов исполняла замечательный гимн, в котором воспевался некий неизвестный мне Майтрей.

Я знал, что колыхающееся черное море с серебристыми всполохами надо мной не было Майтреем.
Воспеваемого миллионами гласов Майтрея не было видно, но несмотря на это я с полной отдачей и словно как если бы только и дожидался всю мою жизнь именно этого события, с незнакомым мне прежде подъемом и энтузиазмом, подобострастием даже, от всего сердца воспел Майтрея.
Слов я не понимал, хотя гимн этот помню до сих пор очень хорошо. Я молчал, пока пелись непонятные слова короткого гимна, а в конце уже вступал с моей самоотверженной внутренней вокальной партией:
Я вскидывал вперед над собой руку с зажатой в кулаке тряпочкой, словно в революционном приветствии и тихо, но одним полным выдохом и с полнейшей самоотдачей воспел Майтрея, выдыхая его имя:
- Майтрее-е-е-е-е-й-й-й-й!!!

Своим горячим участием я привлек внимание многих существ на стадионе.
На меня обратили внимание и указали мне на великолепный символ:
Волевая, сжатая в кулак рука, а в ней тряпочка с целым миром Домала, в котором пребывал я, вскидывающий перед собой волевую руку с зажатой в кулаке тряпочкой, заключающей в себе великий мир Домала, в котором пребывал я со вскинутой в приветствии сжатой в кулак волевой рукой...

В мгновение ока меня пронесло по карусели бесконечных входов, отражений и проекций самого себя, сидящего в мире Домала с волевой, сжатой в кулак рукой, а потом надо мной, в выси ночных облаков, но много ниже колыхающегося океана, развернули чернеющее светом ночи колыхающееся вибрирующее знамя.

Вибрации стали столь сильны, что меня затрясло как ту отпеваемую Хомой Брутом ведьму, дочь сотника, в том моменте фильма, когда она, грозя Хоме пальцем, забиралась к себе обратно в гроб.
Меня вознесли с кровати под черное знамя и объявили, что наделяют меня званием домального парня.
Меня бешено и в то же время мягко трясло от вибраций, по всему телу пробегали, замечательные волны.

Я был совершенно окрылен, вдохновлен, переполнен радостью, вне себя от счастья, и поблагодарил их от всей души, от всего сердца за оказанную мне высочайшую честь.
Я поклялся посвятить себя дышанию и дышать теперь всегда, никогда не прекращая.
Я поклялся, также что никогда не уроню и не дискредитирую данного мне высокого звания домального парня, и сделаю делом всей моей жизни соответствие этому почетнейшему титулу.

Однако же мне сообщили, причем без тени малейшего укора или какой либо иной постановки на вид, что очень скоро я перестану дышать и вернусь к моему обычному образу жизни.

Я так страшно расстроился и сокрушился, что не поверил им, и принялся доказывать, что такого никак не может быть.
Мне, которому теперь стали доступны такие невиданные горние выси, где воспевают Майтрея, и удостоенному к тому же только что звания домального парня, да не дышать после этого?
Такого просто не может быть, и никак не может случится!

Мои возражения приняли, меня качали доброй, проницающей волной словно бы понимающей снисходительной улыбки, некого всесильного участия, и повторили, что невзирая ни на что я прекращу.
Прекращу очень скоро и надолго. Потом, спустя некоторое время я снова коротко вернусь, после чего уже навсегда закончу.
Причиной тому будет то, что я пересмотрю мои прежние решения, а потом меня затянет мирская жизнь. И что хоть я уже никогда не буду счастлив как сейчас, а даже наоборот - в какие-то моменты моей жизни буду превращаться в собственное замороченное подобие - я останусь при моем новом решении и более его не поменяю.

Я был просто сокрушен, но не мог им не поверить. Я не сомневался, что им всё известно наперед и, наверняка так и будет, но все же никак не мог постичь, как и почему я вдруг решу по собственной воле отказаться от моего огромного теперешнего счастья, от ставшей такой понятной и дорогой моему сердцу радости, к которой по-идее я бы мог возвращаться снова и снова, когда бы только ни пожелал.

Я как-то незаметно оказался в моей кровати. Потом исчезли ощутимые вибрации.
Я был готов заплакать и в то же время я был переполнен счастьем. К тому же со мной теперь было мое звание домального парня.

Я уснул как никогда до того и никогда после этого умиротворенным и счастливым.

Я спал и, как мне на следующий день рассказала мать, смеялся во сне самым счастливым смехом, которого она не слышала от меня даже в детстве.
Я смеялся смехом существа, не наделенного никаким бременем, никакими заботами, существа, впереди у которого перспективы с бесконечными возможностями постижения и восхищения невыразимой красотой и смыслом умопомрачительных, неведомых бесчисленных миров без начал и без конца, которые не пугали меня больше, а звали к себе и притягивали словно звездным ветром.

[Энбе]

Это ты о Кастанеде?
Он без стимулирующих не мог. Ну никак, от слова вообще.

а вот не факт, что КК не мог без веществ.
это взгляд предвзятый. он нашел Пятно под воздействием? нет.

[Энбе]

кое-что из книг КК действительно лично мной было испытано, к полнейшему моему удивлению. наличие коконов в принципе, и двойных в частности у некоторых, и "канатов-щупальцев" из живота, в "просторечии" называемых Волей...
и без каких-либо в принципе вспомогательных стимуляторов, токмо одним избытком свободной энергии есмь...

Людям с подвижной тс препараты не особо то и нужны.
Но не все такие как мы.

так оно-это-всё потому никогда для всех и не будет. даже и с пятновыводителями...
прикол, кстати, недавно после долгих поисков очень хорошего пятновыводителя, купила его таки... а забыла его на кассе, когда рассчитывалась!
и в случае КК стимуляторы были не целью, а суровой необходимостью, разрушить жесткую рефлексию европеоида с академическим образованием, под чутким руководством, как говорится, а не времяпрепровождение малолетних озабочек.

[Соня (Bruja)]

Не нам судить.
Для кого то ( автора темы) простое времяпровождение вылилось в вИдение и привело к полной перемене в жизни ( в хорошем смысле).
Не каждому даже стоящему на пути практику нагвализма -  удается повидеть свою " суть" ( свою личность первого внимания), как она есть и без прекрас.
Видеть самого себя - не самая легкая штука. Не на предмет здовья, а на предмет своего эго и маленького я.

[Соня (Bruja)]

Глава 7, комментарий

"А в ту ночь, я едва снова вдохнул, как потолок моей комнаты словно распахнулся. Прямо надо мной на весь небосвод раскинулось черное переливающееся небо. Это было не просто небо. В небе колыхалось нечто бесконечно-огромное. Оно уходило в бездонную глубину и поигрывало неравномерными многочисленными волнами еще более черных и черно-серебристых оттенков. Словно огромное ночное море"..

Не могу конечно сказать наверняка, но очень похоже описание, на то что ночами видела в детстве, когда ночью лежа на кровати  пялясь в темноту комнаты.
У меня нет этому описания, вернее ни одно не отражает и не передает воспринимаемого близко к оригиналу.
Могу только заметить, что эта тьма была усеяна мелкими искрами,  и именно по искрам этим и можно было понять что она колышится, а не статична. Они колыхались на этой ряби, словно планктон фосфорицирующий на ночной поверхности океана.
А за этой " поверхностью"  тьма была очень тяжелая, насыщенная и казалось бы наполненная до краев. Хотя что именно там находилось или ее составляло - я не могла воспринять.
При этом сама комната становилась " ярче",  от предметов исходило легкое сияние... можно было прекрасно все видеть, чем я и пользовалась став чуть постарше. Мне нравилось играть в темноте, потому что она не была для меня тьмой. Тьма - была вверху, хотя со временем я прекратила обращать на нее внимание.  И существ, появляющихся в доме -  воспринимала из бодрствования, не засыпая. Хотя и не в массе, как в твоем описании, но так, приходящих и уходящих. Как та жердь или золотистый овал...
Кстати со временем - соотнесла встречи с некоторыми существами - с определенными событиями, которые потом следовали в реале. Например было одно существо, которое вплывало в комнату словно сквозь стены, некий бледно серый дымчатый шар. Если я начинала приглядываться, то его форма несколько менялась. Появлялись шипы и наросты. И нечто похожее на крючковатый нос и выпуклый глаз в углублении где то на боку. Для себя я назвала ее " мерзкой головой", она мне совершенно не нравилась и я избегала вообще как то общаться с ней. Она же ничего не делала такого особенного. И не лезла лично ко мне.
Деловито вплыв  - просто зависала где то в метре над моей головой или над кем то из спящих родителей. Зависнув она начинала " пыжиться", слегка раздуваясь и вновь становясь обычного размера. Словно дышала.  Не смотря на свой внешний дымчатый вид, она казалась плотной как кусок отколовшийся от луны и тяжелой. Оно не должно было летать по моим ощущениям, но делало это. И это вызывало неприятное чувство где то в животе, тошнотворное сжатие на уровне желудка. Отвратная штука одним словом.
А после ее появления - тот над кем она зависала - заболевал в реале. Лично для меня эта тварь была предвестником ангины... Они меня мучили все детство, а потом вдруг - прошли. Вообще и навсегда.
Ну конечно не совсем " вдруг",  а после определенных событий  ( встречи и повторяющихся сновидений в их поселении ),
Но сама я для этого ничего не делала. Бошка серая просто перестала приходить и все.
Помимо нее было светящееся золотистым существо. Но это был человек, я точно знала это.
Ну а всякая другая пузатая мелочь.
Это без засыпания из бодрствования по ночам.
Конечно я об этом не рассказывала, уже к 8 я поняла, что другие не видят ничего подобного. Не только взрослые, но и дети.

[Соня (Bruja)]

ML :

Эх, хорошо рассказала.. Хоть тему про детство сюда переноси. Знал бы, как всё обернется, приберег бы на потом, чтобы тут открыть.

Что до той моей тьмы, которая у меня колыхалась - это был кто-то. Там не было точек, а были как ночью колыхающиеся волны. Совершенно черные. С отливом в серебро на возвышениях. Но это серебро тоже была чернота. Бездонная чернота.

А точки (пузырьки) у меня во снах. Я часто во сне попадаю к неорганическим существам. Точнее, раньше попадал, до тех пор, пока полностью прекратил реагировать страхом на их кошмарные ситуации, которые они мне создавали.
Перед тем, как попасть к ним, действительность сна словно вскипала миллионами крошечных пузырьков как в газировке, которую встряхнули. Словно вся темнота ночи вдруг превратилась в газировку и вскипела миллионами крошечных чудес.
И я мгновенно оказывался вовлеченным в крайне интереснейшее событие, куда меня все глубже затягивало с разворачивающимся сюжетом. Иной раз мрачнее той черноты, что надо мной колыхалась. Видимо я очень вкусно откликался в эмоциональном плане. Те, кто готовили для меня этот вселенский спектакль во сне, не жалели талантов, чтобы я пожирней отреагировал.

Ну вот и пришло время последней домальной части[/quote]

[Соня (Bruja)]

Автор :  ML "Спасибо Карлос. Параллели в собственном опыте"
Публикуется с согласия автора.
При использовании цитат или полного перепоста - ставьте ссылку на оригинал записи:
http://castaneda-ru.com/viewtopic.php?id=494#p1154

8.

Не помню с чего все началось, но в какой-то момент мне показалось, что Домал на меня больше не действует. Я несколько раз смачивал мой носовой платок, пока не потекло по ладони и по запястью.
Я все принимался дышать снова, но не было ровным счетом никакого результата.

Сидя на диване, я таращился по сторонам, в попытках воспринять хоть что-то неординарное. Но все оставалось обыденным.
Был подвал, были диваны, подвальный утоптанный сырой песчаный пол. Ромище, сидящий рядом. И больше ничего. Я забеспокоился, подождал, пока Ромище вернется и решил с ним посоветоваться.
- Ромище, Домал больше не действует!
Ромище окончательно пришел в себя, переспросил и не поверил.

- А ты попробуй! - Я поднес к нему руку с зажатой тряпочкой. Ромище вдохнул прямо из моего кулака.
- О чем ты говоришь? Прет как из бочки!
- Да прёт-то прёт. Но вообще не действует!
- Тебе кажется. Подожди, просто сейчас не то что-то, наверное.

Я пожал плечами и только и успел - пару раз вдохнуть. И тут все изменилось.
Я находился в какой-то сумеречной местности. Не было ни подвала, ни Ромище. Видно было только рядом и ровным счетом ничего, если смотреть в даль.

Я стоял на месте, а передо мной вдруг находился некто - именно вдруг находился, потому что он не появлялся, а и так был там.
Он был около метра ростом. По пропорциям - прямоугольное надгробье с, как мне показалось, слегка скругленными верхними углами.
И он совсем не двигался - словно в землю вросший был.
Едва я его увидел - он убил меня одним махом, но без всяких движений и взмахов. Как если бы что-то ухнуло, хотя ничего не ухало, словно как бы на одном духу.
И я разом в одно мгновение стал мертвым.

Я был мертв, но сознавал. Мне казалось, что я не дышал, то есть у меня не было дыхания. Не было и мыслей. Вообще ничего, даже памяти не было.
И не осталось ни одного слова. Только в этот момент я осознал, что всю мою жизнь, даже во сне, во мне тарахтели словечки-разговорчики. Постоянная болтовня. Мое открытые можно было сравнить с тем, что я всю мою жизнь, даже во сне, протрындел с кем-то, или сам с собой внутри себя.
Теперь я был совершенно мертв и лишь воспринимал. Задним числом, потом я думал, что убийство меня возможно было символическим и показался мне убийством только потому, что мой внутренний трындёж разом оборвался. Но тогда я точно знал, что именно так, как я сейчас (то есть тогда), чувствуют себя только что умершие.

Встретившийся мне, едва убив меня, принялся рассказывать. Это было действительно очень похоже на слова, никаких картинок или образов. Все знание приходило как бы по-очереди, смысл за смыслом.
И еще я точно знал, что он рассказывает мне все, что знает сам.
И еще осталось ощущение, что он рассказывал тяжелым низким басом, хоть я его и не слышал в буквальном смысле.
Я теперь не стоял уже, а лежал. Я сразу оказался лежащим, когда он меня убил.
Я лежал и внимал без единой собственной мысли, а он стоял надо мной как надгробный памятник и рассказывал.

Его рассказ заворожил меня мгновенно, я был потрясен до самых основ.
Он рассказывал всё - откуда мы пришли и куда мы идем, что и почему с нами случается при рождении и почему мы пребываем в столь безнадежном состоянии.
Я запомнил большей частью не столько его "слова", сколько мою реакцию на них и сами темы, о которых он говорил.
То есть когда он говорил о возможностях, которые нам даны - я запомнил как сокрушалось сердце - как же так, что все мы без исключения, даже врожденно больные и убогие, являемся совершенно невероятными существами, способными на столь многое, что и в собственной фантазии не снилось.

А когда он говорил о причине нашей бестолковости -  меня потрясал тот факт, что мы бесконечно одаренные и бесконечно бестолковые одновременно.

А когда он говорил о каких-то других живых существах и о наших с ними отличиях - у меня осталось чувство, что многие стремились бы обладать нашими способностями, но немногие согласились бы оказаться в нашей шкуре в силу нашей беспомощности в обладании собственными способностями.

У меня осталось воспоминание, что мы подобны огромным амбарам, полным сокровищ. Чего только в нас нет - просто горы драгоценностей.
Но амбары наши стоят с открытыми воротами, без замков и охраны. И никому, то есть нам же самим нет до них никакого дела. Мы даже не знаем, что эти сокровища вообще в нас есть.

Я помнил свое потрясение, когда узнал, что нас постоянно обворовывают. Как если бы крысы таскали драгоценное зерно, которое хранилось в наших амбарах.

Я если бы мог - выл бы во весь голос от чего-то еще, которое я совсем не помню. Мне потом стало даже казаться, что это мой разум встал на мою защиту чтобы меня не убила эта правда, настолько чудовищной она была. По-поводу этого у меня потом, правда появилась одна спасительная мысль (потом, а не тогда, когда я внимал) и я стал потом уже эту мысль думать и ею себя успокаивать.

Он говорил, что никто из нас ни одного мгновения своей жизни не жил как нам предопределено. Подразумевалась та Правильная Жизнь, о которой он мне тоже рассказывал.
И что даже самое ограниченное существо на свете не похоже на нас в этом смысле.

Еще он научил меня замолкать по собственному желанию, как это он сделал со мной, лишив меня слов и мыслей.
Это оказалось не сложнее, чем выключить свет посредством выключателя. Делалось на раз.
И я без слов поразился, как это я сам за все мое время жизни раньше ни разу не догадался о таком простом приеме.
У меня было чувство, что немало из того, чему он меня учил, я знал и без него, знал всю мою жизнь, но почему-то никогда не вспоминал про это такое очевидное и ясное знание.
И я без всяких мыслей радовался сердцем, что уж теперь-то уж точно не забуду снова. Ничего и никогда.

Там было столько всего рассказанного..
И я не знаю сколько я там провел по тому времени. Было ощущение, что чуть ли не целую жизнь.

Помню, под конец я очень долго "ходил по смыслам", то есть это он меня водил. Он мне показывал, как я себя запутываю. Как работает наш разум - это как многочисленные косы или дреды, которые так переплетены, что и концов не найти. а я только тем и занимался, что их расплетал и искал концы и всё куда-то следовал. Да еще радовался, если удавалось выделить какую-то отдельную волосину до самого корешка. Это, конечно, не волосы были, но по-сути как запутанные волосы.

********

По возвращению во мне немедленно включилась тарахтелка. Я даже вздрогнул от неожиданности. Я сразу понял, что это я опять начал думать. То есть это моя тарахтелка так громко поняла, что начала думать.
И я помню мою первую громкую мысль, которую начал думать.
Я думал, что все только что узнанное мной, известно любому прохожему на улице, потому что оно настолько очевидно, что только полный кретин мог не догадаться об этом сам.
И что нужно только подойти к любому прохожему (он даже немедленно предстал в моем воображении - в сером драповом пальто и заячьей шапке-ушанке) и заговорить об этом.

Я даже представил себе:
Стоит этот самый прохожий в сером пальто и заячьей шапке-ушанке. И я подхожу к нем и говорю:
- Слушай, скажи, а зачем мы тут все комедию ломаем? Зачем мы все этой нашей ерундой занимаемся?! Мы же знаем, что столько времени угробили, а жить еще и не начинали.
А он усмехается и пожимает плечами:
- Ну да, знаем, конечно. Я и сам не понял, зачем эта комедия. Все играют и я играл. Но можно и не играть. Давай не играть и жить по-новому.

И тут до меня дошло, что никакой прохожий меня не поймет и что он ничего не помнит. И что, кажется, я уже тоже ничего не помню.
И я с подозрением полез в мою память и в ужасе понял, что я действительно уже ничего не помню.
Что место, где я это все знал и понимал оказалось совсем не в моей теперешней голове.

И что я даже не могу вернуть себя в это место, потому что забыл тот совершенно сам собою разумеющийся способ, как выключать мою тарахтелку.

И мне захотелось орать, срывая голос, о том, какие же мы все безнадежные идиоты, и какая чудовищная правда скрыта от нас во время нашей жизни, и что мы с собой такие ужасные вещи добровольно делаем, и что нас ждет. И какая это страшная вещь - забыть! И какой же я дурак - ведь знал только что всю праду и тоже ее забыл.

Очень поддержало меня тогда, что я был не один, а с Ромище. Он меня тогда долго слушал, а потом долго молчал.
И я тоже сидел с ним рядом и молчал. Но уже не так, внутренне, как тогда, пока я был мертвым, а мне рассказывали.

****************************************      Конец     ********************************************

В заключение.

Будь у меня возможность вернуться в прошлое и сказать самому себе что-либо по этому поводу, я бы, наверное, воздержался от такого разговора.
Именно для меня это был полезный опыт. Потому что не имей я этого опыта - черта с два бы я поверил Кастанеде.

Что до самого опыта - без изложенных Кастанедой объяснений Дона Хуана, от всего моего опыта толку было мало. Во-первых, лишь в малой части его можно было использовать в отрыве из контекста целого Учения, о котором я и понятия тогда не имел. И ста моих жизней не хватило бы, чтобы понять, что со всем этим делать. Я бы не смог сам изобрести для себя велосипед, который изобретался на опыте многих поколений сначала древних, а потом новых видящих.

А тогда мне казалось.. Вот, пожалуй, сравнение:

Под окнами соседнего с моим дома иногда стояла прекрасная фура, красавец Вольво.
Видимо водитель-дальнобой жил в том доме, и оставлял машину под окнами в канун дальней поездки.

Однажды я увидел этого водителя.
Вольво приятно молотил и цикал свежими поршнями, а он сидел в кабине, с распахнутой дверью, поставив одну ногу на верхнюю ступеньку под кабиной и разговаривал со своим соседом.
Между ними была столь разительная разница, что сразу же хотелось оказаться на месте водителя Вольво.
Он, спокойный и размеренный, неспешно покуривающий сигарету. А внизу, у подножки - суетливый сосед с заношенным полиэтиленовым пакетом, задирающий кверху серое завистливое лицо под убогой кепкой.

На первый взгляд они принадлежали одному миру - вот он девятиэтажный дом, вот знакомые пыльные тополя, и улица, с разломами трещин на асфальте.
Но это только так казалось. Упал на обочину бычок докуренной сигареты, дверь мягко клацнула замком, и вот уже Вольво проурчал дизелем на повышенных оборотах, и снялся с места, и укатил в неведомые дали навстречу рассветам и закатам нескончаемой манящей дороги.
А в мире, где он вроде бы только что находился, оставался только что прикоснувшийся к совсем другой жизни завистливый сосед с убогим полиэтиленовым пакетом и погасшей беломориной на синюшной губе.

Все мы, наделенные новым опытом, были чем-то подобны тому водителю. У каждого из нас был свой Вольво. Был он и у меня. Он стоял, урча двигателем и мог укатить в любой момент куда как далее, чем Вольво, стоящее под окнами соседнего дома.
Можно было выкурить сигарету с соседом, пообщаться о том о сем с ним, или кем угодно, а потом мягко клацнуть дверью, махнуть рукой на прощание, нажать на газ, и покатить в неведомые дали.

И все бы хорошо, да мы и шагу не могли сделать без тряпочки, смоченной Домалом. И что-то сильно отличало эту тряпочку от Вольво.
Я чувствовал тогда, что отличает, но всё думал, а что именно..
А потом словно озарило:
Мы даже водить-то как следовало не умели - то есть водитель катил куда хотел, а нас несло куда несло. И много мест, куда нас приносило, мы бы по собственной воле посещать не стали.
И наоборот - куда бы еще не раз хотели попасть - оставались затерянными в бесконечных бесконечностях.

Я очень скоро с этим разобрался и окончательно бросил дышать.

Люди часто считают себя умнее и сильнее остальных. И непременно хотят попробовать на собственном опыте. И думают, что вытянут этот счастливый билет с удачей, что вот, используют какие-то вещества и что-то поймут и чего-то добьются.
Но они никогда и ничего не добьются. Потому что это невозможно, чтобы тебя занесло в такие дали, да еще и по-собственной воле, не имея того, кто тебя направит и проследит за тобой.
И чтобы ты туда мог вернуться по собственной воле, не зная как туда попасть, "не помня дороги".

Но для меня тогда вопрос стоял еще проще. Я не умел водить то Вольво. А самое главное, понимал, что никогда не научусь этому сам. И учить было некому.
И я мог продышать годами, как это делали другие, а потом остаток жизни пытаться вспомнить, что же я должен вспомнить.

Тем не менее, этот мой опыт помог мне всерьез взглянуть на Кастанеду. Меня все равно коробили и озадачивали некоторые места из его книг, но это не меняло главного.
Я не сомневался, что дон Хуан существовал. И не сомневался, что суть его Учения была безупречно изложена.

А большего мне было и не надо.

КОНЕЦ

[Энбе]

Не нам судить.
Для кого то ( автора темы) простое времяпровождение вылилось в вИдение и привело к полной перемене в жизни ( в хорошем смысле).
Не каждому даже стоящему на пути практику нагвализма -  удается повидеть свою " суть" ( свою личность первого внимания), как она есть и без прекрас.
Видеть самого себя - не самая легкая штука. Не на предмет здовья, а на предмет своего эго и маленького я.

к перемене в жизни может привести что угодно... она вся и из них и состоит. собственно 
так и задумано- бегать от одного описания мира до другого, но с веществами, ясен пень волшебне-Е!!
ценности только ноль!