Учитель Григория Перельмана и Станислава Смирнова, двух лауреатов Филдсовской премии, педагог, воспитавший 90 призеров и победителей международных олимпиад по математике, профессор РГПУ им. Герцена, замдиректора по науке физмат лицея №239 Сергей Рукшин рассказал «Газете.Ru», за что он критикует реформу российского образования и почему российские ученые предпочитают работать брокерами в США, а не заниматься наукой на родине.
— Вы один из самых ярых критиков нынешней реформы образования. К этой критике прислушиваются?
— Без критики было бы намного хуже. Крылов когда-то написал: «А Васька слушает да ест». Критику слушают, иногда даже что-то удается сделать. Скажем, год назад я выступил на заседании Общественного совета Минобрнауки, где сообщил о том, что одна из сотрудниц министерства, начальник департамента общего образования Елена Низиенко, умудрялась несколько лет организовывать приписки к спискам победителей финалов всероссийских олимпиад. А эти приписки дают стобалльный ЕГЭ, а победителям — внеконкурсное поступление. Приписывали причем тех, кто вообще в олимпиадах не участвовал. В итоге эту чиновницу по-тихому убрали.
Сейчас я вхожу в рабочую группу двух советов — Общественного совета и Совета по науке Минобрнауки. Эта группа занимается реформой РАН, наша цель — хотя бы в форме подзаконных актов способствовать сохранению научных институтов и научных школ. Организационную структуру уже не спасти, но в этом академия сама виновата, надо было раньше думать о реформировании. Но научные институты, ведущие лаборатории надо спасать. Дмитрий Ливанов с нашими предложениями согласился, правда, неизвестно, будут ли они воплощены и в каком объеме.
— Почему вас не устраивает реформа образования?
— Я считаю, что 12 лет непрерывных реформ поставили наше образование на грань, за которой его уже не будет. Из системообразующего института нации, который формирует нас как граждан этой страны, оно превращается в услугу. Вместо специалиста, который социализирован в этой стране, мы даем бумажки недоученных бакалавров, которые знают реальную жизнь хуже, чем выпускники техникума много лет назад. Они воспринимают страну как место работы. А место работы в случае чего можно и поменять. Мы утрачиваем и содержание образования, и его социальную функцию.
Закон «Об образовании» «обсуждала» комиссия по развитию образования Общественной палаты, которую возглавляет один из идеологов реформы образования ректор ВШЭ Ярослав Кузьминов. Он реформу придумывает, он же ее и одобряет — такое общественное обсуждение. Моя любимая цитата из «Теркина на том свете»: «Это вроде как машина скорой помощи идет: сама режет, сама давит, сама помощь подает».
Ужас наших реформ состоит не только в том, каковы они, но и в механизме принятия решений. Самый возмутительный пример, когда под покровом ночи, без объявления войны, в нарушение всех сроков был внесен закон о реформе РАН в Госдуму. Реформы образования проводились примерно так же. Только иногда создавалась иллюзия их общественного обсуждения. Реформы принимаются скрытно и без участия профессионалов. Помните недавний скандал про то, что РАН должна выдать свои планы по публикации статей на 2014–2016 годы? Фундаментальная научная работа не планируется. Как мой ученик Григорий Перельман должен был спрогнозировать, что докажет гипотезу Пуанкаре? Или наша отчетность вузов. Как можно судить о деятельности вуза по квадратным метрам и среднему баллу ЕГЭ поступающих?
— Я не соглашусь с вами. Судят не только по этим критериям. К тому же посыл мониторинга эффективности очень верный: закрыть вузы, которые не дают образования, а продают дипломы.
— Средний балл поступающих характеризует общественный престиж профессии и репутацию вуза, а не работу вуза. Еще один из критериев — зарабатываемые деньги. Это хорошо, когда вуз зарабатывает, но его основное дело — учить студентов. Популярность и реноме профессии создаются не вузом, а обществом. Вуз не должен отвечать за то, что на педагогические и инженерные специальности конкурс понижается. Это общество решает, нужны ли нам люди этих профессий. От наличия больших площадей и иностранных студентов вуз эффективнее не станет.
— В декабре должна быть принята концепция математического образования. Вы к ней как относитесь?
— Я плохо отношусь к подобной деятельности в принципе. Вместо того чтобы оглянуться и подвести итоги реформы, мы убегаем от анализа реальных проблем, формулируем новые лозунги. Нам надо понять, какое образование нужно стране, определить фундаментальное ядро школьного курса. Причем не отдельно по математике, а во взаимосвязи с физикой, химией, биологией, другими предметами. И только после выделения фундаментального ядра, отталкиваясь от него, нужно определять содержание математического образования, начиная со школы и дальше, вплоть до подготовки научных кадров.
В эту концепцию дважды академик Алексей Семенов, который стоит во главе разработчиков, напихал все, что можно было, с точки зрения его увлечений, хобби, освоенных грантов, бизнеса и так далее. Это и непомерно раздутый акцент на применении компьютеров, дистанционное обучение, электронные учебники и ресурсы — все то, на чем зиждется бизнес президента издательства «Просвещение» Александра Кондакова и его супруги. Компьютер — инструмент, его надо использовать. У нас никто не организовывал 30 лет назад курсы по освоению молотка, каждый его использовал в быту, как ему нужно: хирург и невропатолог — стучать по коленке, плотник — забивать гвозди. Так что в концепцию напихано много вредных вещей, которые будут отвлекать от содержательной роли математического образования. А первоочередная роль математического образования — это развитие мышления. Я достаточно успешно занимаюсь образованием уже 38 лет, все-таки единственный в мире педагог, воспитавший двух филдсовских лауреатов, и педагог, чьи ученики завоевали более 90 медалей международных олимпиад. Так что я в этом что-то понимаю.
Нам гораздо больше, чем трата денег на несвоевременную концепцию, помогло бы повышение стипендий аспирантам. Это унизительно: мой ученик едет в аспирантуру в США, где ему стипендии хватает, чтобы содержать семью, не отвлекаясь на дополнительные заработки от занятий наукой. У нас аспирантской стипендии не хватает на оплату общежития и проезд к месту работы.
— Разве нет вероятности, что электронные технологии позволят сделать процесс обучения легче и сфокусироваться на образовательных задачах?
— Легче и лучше — разные вещи. Есть предметы, где надо что-то выучить и освоить. В кулинарном деле можно сжечь пару десятков яичных белков с сахаром, но в итоге научиться печь безе. В математическом образовании конечный продукт — это мозг. Поэтому я не понимаю, что электронные носители и дистанционное обучение могут сделать такого, чего не сможет сделать человек с мелом и тряпкой у доски.
Надеюсь, что первое время эта концепция никак не повлияет на образование. Поколение педагогов, которые привыкли работать по-старому, будет продолжать так работать, и хорошо. Но опасности, заложенные в концепции, для будущего велики. Она опасна самим фактом своего существования.
— А как на практике повлияет эта концепция на преподавание математики?
— Петербургские журналисты мне часто возражают, что у нас в городе ничего к худшему не изменилось. Тогда я им предлагаю посмотреть на страну. Наш 239-й лицей, может быть, пока не тронут. И 57-я школа в Москве. Хотя, возможно, с нас тоже начнут требовать все, что прописано в законе, вроде использования электронных учебников. Меня в этой концепции пугает отсутствие воздействия личности учителя, а это снижает социализацию наших школьников и студентов. Отсутствие личностного воздействия не воспитает гражданина страны, а меня волнует, что будет с этой страной.
Наверняка какой-нибудь сумасшедший заведующий РОНО будет требовать от сельской школы внедрения электронного документооборота. Ведь сейчас как: думали, электронный журнал введут вместо бумажного, так нет — оставили оба. Мы все больше формализуем профессию учителя, поэтому рано или поздно от всех начнут требовать отчетности. Это бомба, заложенная в будущее. Хорошо, если эта концепция останется болтологическим документом, как говорится, строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения. Но беда в том, что там заложены финансовые интересы определенных кругов. Гранты пойдут не на повышение зарплаты учителям, а на развитие электронных ресурсов. Сейчас было бы актуальнее принести пользу образованию прямым вливанием денег. Я не говорю, что деньги все определяют.
Повысь мне зарплату в школе в десять раз, я лучше работать там не стану. Да и большинство людей, потому что там многие работают за идею. Вот если бы мне повысили мою зарплату в вузе в пять раз, наукой я бы стал заниматься лучше. А профессия учителя все-таки не та, куда идут за большими деньгами.
— Что же нужно делать, на ваш взгляд?
— Еще в 2010 году президент дал поручение создать в федеральных округах и при ведущих вузах сеть лицеев, таких как специализированные школы-интернаты при МГУ, СПбГУ. Чтобы талантливый школьник мог получить математическое образование, не уезжая навеки с Камчатки в Москву, а видясь со своими родителями на каникулах, а иногда и на выходных. Эта инициатива заглохла.
— При вузах создаются же...
— Вы опять говорите о Москве, которой хватает хороших школ. Математическое образование для какой-нибудь школы №57 ни в какой концепции не нуждается, потому что у них такие условия, что они могут игнорировать любые глупости, которые будут твориться вокруг. Но давайте подумаем о России. Ломоносовых больше не будет. Очень тяжело семье из региона отправлять ребенка на учебу в лицей в Москву и содержать его там. Лицеев в федеральных округах нет, а никакие лицеи при Высшей школе экономики их не заменят.
— Как вы жестко. Вы критикуете то, что еще только начало работать.
— А по-другому невозможно. Предупреждать надо громко, потому что глупости обычно делаются тихо и необдуманно. Ярослав Кузьминов не построил ни одной образовательной системы, кроме своей Высшей школы экономики. Да и то с великим экономистом Ясиным, Шохиным и с финансированием Минобрнауки и Минфина. Он ничего не понимает в среднем образовании. Или мой коллега по матмеху ЛГУ Андрей Фурсенко, который всю жизнь занимался наукой, но не имел никакого опыта в среднем образовании, реформу которого проводил. Я создал в своей жизни несколько образовательных систем и консультировал их создание. От частной начальной школы до ведущего в стране математического центра образования одаренных школьников. Я могу предъявить результаты моей работы, а пусть реформаторы покажут свои.
— Вы считаете, что личность педагога важна для ученика. Но бывают ведь и такие учителя, которые не являются выдающимися педагогами.
— Мы совершенно неправильно оцениваем понятие «выдающийся педагог». По нынешней системе аттестации учителей, чтобы получить высшую категорию, учитель должен писать научные статьи, участвовать в конференциях, предъявлять победы учеников на олимпиадах. Последнее, кстати, не задача учителя, это задача дополнительного образования — кружков и факультативов. Задача учителя — учить. В школе на окраине города идет урок русского языка, в классе половина учеников — дети мигрантов. Некоторые с нуля начинают учить русский. И если учительница научит этих детей общаться на русском языке, ценить его и научит их культуре поведения в нашей среде, то это уже великое достижение. И это гораздо важнее, чем если бы эта учительница писала научные статьи и ездила по конференциям.
У нас так мало великих учителей, потому что учителям приходится работать в скотских условиях. Вслед бумажной отчетности и бумажной аттестации рано или поздно последует «бумажная работа». У них есть конкретные задачи — воспитание, социализация и обучение. Учитель делает это, тратя душевные силы. Сейчас же получается ситуация, когда мы детей должны учить по инструкции. Хороших учителей было бы больше, если бы они работали в других условиях.
Великих учителей как раз не тронут, поскольку они приносят золотые яйца, которыми хвастаются в отчетах руководители РОНО. Даже в каком-нибудь маленьком городе лучшего учителя не тронут, закроют глаза на его репетиторство, потому что он детей начальников учит. Но для того, чтобы выросли эти великие учителя, и молодых не надо трогать. Они должны получить условия, которые бы их стимулировали. Знаете, был в 1990-е годы замечательный эффект: денег учителям не платили, но при этом руки не связывали. И в то время родилось столько замечательных учительских инициатив, потому что не было никакой формальности отчетности. Мы тебе мало платим, но не мешаем работать. А теперь стали платить регулярно, при этом достойно платить не стали, но зато стали связывать руки.
— Насколько изменились дети, которых вы учите, по сравнению с 1970–1990-ми годами?
— То, что современная молодежь хуже предыдущих поколений, говорят всегда. Но дети, правда, серьезно изменились, причем в худшую для обучения сторону. Во-первых, это клиповое сознание. У меня студенты теряют нить лекции, логические связки за 2,5–3 минуты. Из-за этого они не в силах что-то выучить. То есть их можно механически научить дифференцировать, а вот развить мышление — уже нет. Математика — это единственный предмет, который профессионально направлен на развитие мозга путем решения задач. Так вот школа превратилась в свалку формул и рецептов решения задач. Месяц решаешь квадратное уравнение, вызубриваешь формулу. Еще у студентов резко изменилась мотивация. Сейчас для многих обучение — это не средство получить профессию, образование, а средство получить корочки, с которыми они будут больше зарабатывать.
У детей очень плохо с памятью — из-за воплей идиотов о том, что дети перегружены, с них перестали спрашивать в школе. Раньше в гимназиях учили латынь и греческий. А в церковно-приходских школах — молитвы и Евангелие. Для чего? Чтобы память тренировать.
Еще у детей повышенный инфантилизм. Могу продемонстрировать объяснительную записку от студента: «Я систематически не делаю домашние задания по математическому анализу по причине того, что поздно возвращаюсь с работы и не успеваю выполнить домашнее задание к утру. Потому что ночью я либо отдыхаю, либо занят другими делами». Посмотрите на это? А вы говорите, что я нещадно критикую. Я доказал, что я педагогически успешен, несмотря на то что мне мешали много лет. Да и сейчас не всегда приятно, между прочим, ректору иметь в университете или директору лицея, моему бывшему ученику, такого педагога, который оспаривает мнение министерства. И не важно, что при этом вся работа делается успешно. Один народный учитель, приближенный к нашему руководству комитетом по образованию, говорит мне: «Как вы смеете выступать на Общественном совете и оспаривать мнение министерства?» Как смею? Кто-то же должен. Моя карьера — ни научная, ни должностная — из-за этого не сложилась. Поэтому, пока есть возможность говорить, я буду это делать. Мне дорога эта страна, но мне не нравится государство, которое развалило образование и науку. Но отделять себя от того, что творится в этой стране и в этом государстве, я не могу.
— Как много ваших учеников уехало на Запад?
— Талантливые уезжают очень часто. Мой второй филдсовский лауреат Стас Смирнов работает в Швейцарии. Программы мегагрантов не вернут никого. Он сюда приезжает на четыре месяца в году, распределяет деньги по своей лаборатории в России. Но он не сможет создать образовательную систему, научную школу для страны. Этим летом два сильнейших выпускника — Влад Волков, у которого две медали международных олимпиад, и Роман Бойкий, у которого одно золото, — должны были поступать в аспирантуру. Рома, узнав об условиях работы и обучения здесь, уехал за границу. Влад остался, за что ему спасибо. Из предыдущего выпуска лучший студент поступил в аспирантуру и у нас, и за границей, в итоге здесь бросил. Еще один защитился здесь и уехал в Сингапур, где у него есть возможность заниматься наукой и ездить по конференциям. Другое дело, что мне удается некоторым внушить, что аспирантуру надо закончить здесь, потому что все еще у нас обучение лучше, я могу направить их к конкретным выдающимся профессорам. У меня был один блестящий кружок, выпуск 1991 года. Этот кружок завоевал под десяток медалей международных олимпиад. Так вот из семи сильнейших ребят из этого кружка в России не осталось ни одного. Большая часть из них бросили заниматься математикой. Потому что финансовым аналитикам с Уолл-стрит платят больше.
Занятия математикой — это тяжелый умственный труд. Изматывающий мозг. Подумайте о Перельмане, когда он бросил все, что делал. Потому что за девять лет мозг оказался выжат, как губка.
К примеру, ребенок лежит в реанимации и родители не знают, выживет он или нет. Для математика задача, над которой он работает, — это тот же ребенок. Поэтому мои выпускники и пошли в финансовые аналитики: платят лучше, а закрыв дверь кабинета, они свои задачи оставляют на работе.
Профессионального математика задачи преследуют сутками, месяцами и годами. Разумеется, этим трудом хочется заниматься в пригодных для этого условиях. А разве можно это делать на зарплату молодого преподавателя без ученой степени? Поэтому и уезжают. У меня нет морального права их укорять, можно только учить больше людей. Потому что так хотя бы середняки останутся здесь. Кстати, во многих вузах уже сейчас некоторые молодые преподаватели — это не самые талантливые, это зачастую лентяи и бездельники, которые готовы обходится своей зарплатой, не сильно напрягаясь на работе. Оставить в вузах лучших — вот это огромная проблема для страны.
-— Вы рассказали об общих проблемах образования. А если коснуться математики, то какая ситуация здесь?
— Уровень математического образования тоже снижается. Я поездил по стране и встречал школьников, у которых стоят «4» и «5» по геометрии, но которые из нескольких геометрических фигур на доске не могут выбрать параллелограмм, потому что не знают, что это такое. Но давайте скажем честно: всеобщее хорошее математическое образование стране не нужно — нужно мышление, которое формируют уроки математики. Не нужно ведь всем хорошее художественное образование. А вот математическое образование как инструмент развития мозга ухудшается. Знаете, добросовестность человека универсальна. Очень трудно быть добросовестным в одном и недобросовестным в другом. Падение уровня образования и требований по одному предмету неизменно понижает добросовестность учеников по отношению ко всем другим предметам. Хотя я понимаю, что если ребенка выращивают как математика, а если он еще, не дай бог, увлекся «спортивной математикой», все время готовится к олимпиадам, то у него просто физически не будет сил учить литературу на том же уровне, что и математику.
На детей надо тратить душевные силы, и делать это по должностной инструкции нельзя. Вряд ли же кто-то захочет, чтобы их ребенка лечил врач, у которого купленные зачеты и экзамены, нет времени на больного, потому что у него частные клиенты. А почему наша власть хочет, чтобы их детей учили плохие учителя? Хотя богатые люди отправляют учиться своих детей за границей, но там в школах учат хуже, чем у нас. Надо заканчивать с иллюзиями о всеобщем среднем образовании. Школы у нас не социальные институты, как в США. Мне один американский педагог сказал: если вы хотите знать, где ваш ребенок впервые попробует алкоголь, наркотики, сигареты и секс, не сомневайтесь, это произойдет в школе. А вот образование он там не получит. Россия — небогатая страна, мы не можем позволить себе школу как социальный институт.
Возвращаюсь к тому, с чего начал: мы должны определить фундаментальное ядро школьного курса. В 1970-е годы у нас привилось дурацкое выражение: «Этот ребенок — гуманитарий». Он «гуманитарий » не потому, что у него хорошо с литературой и историей, а потому, что плохо с математикой и физикой. То же самое происходит сейчас.
Нужно понять, какое образование необходимо для этой страны, и создавать его, а не профанировать, когда ребенок в девятом классе не может распознать параллелограмм. Школа завышает оценки и врет, врет и детям, и родителям.
— Так каким должно быть образовательное ядро?
— Я помню историю, когда в каком-то городе недавно у сварщиков взорвался баллон газа, были человеческие жертвы. Потом выяснилось, что эти балбесы из-за холода, который был на улице, стали нагревать этот баллон. Они не знали, что при нагревании газ расширяется и давление в баллоне повышается. Так вот это фундаментальное ядро — это то, что должны знать все. Определить это образовательное ядро — долгая и сложная работа. Бойтесь тех, кто вам сможет за десять минут рассказать, каким оно должно быть.
— Хорошо. Я переформулирую вопрос. Если бы вы, условно говоря, возглавляли какой-нибудь департамент общего образования, то с чего бы вы начали?
— У начальника департамента нет никакой свободы, он должен выполнять постановления вышестоящих органов. Даже министр образования не может делать то, что хочет, ему реформы спускают. Но я могу вам сказать, с чего бы я начал свою работу. Это то, о чем я говорил: я бы создал лицеи для талантливых детей в федеральных округах. Талантливые дети — это золотой фонд страны, они должны иметь возможность получить хорошее образование не очень далеко от своей семьи. Путь талантливого ребенка в МГУ, а после МГУ за границу мне не нравится. Второе, что бы я сделал, — развязал бы руки педагогам этих лицеев: они должны иметь возможность хорошо учить детей. У нас же по новому закону «Об образовании» все школы одинаковы, нет ни гимназий, ни лицеев. Зато решено ввести профильное обучение. А где мы возьмем хороших учителей по профильным предметам для всех школ страны, если их даже в Москве и Питере не хватает? Мы должны создавать узлы образования, которые при более благоприятных политических и экономических условиях в стране будут способны экспоненциально размножиться. Нужно создать президентские лицеи, куда бы брали действительно талантливых детей, чтобы была единая система их курирования. Кроме того, нужно создать специализированные школы для талантливых детей, причем в соответствии с региональными потребностями. Есть в Новокузнецке металлургические комбинаты, значит, им понадобятся инженеры. Так я бы и стал строить наше образование.
— Хоть что-то в нынешней реформе образования вы считаете приемлемым?
— В реформе образования — нет. Она назрела очень давно, но начинать нужно было совсем с других вещей. Какого лешего мы пишем стандарт учителя, если это ничего не изменит реально в нашей школе в лучшую сторону? Мы занимаемся несвоевременными вещами и не анализируем того, что происходит. К примеру, в стране якобы проходил эксперимент по ЕГЭ. Эксперимент — это когда мы сравниваем результаты контрольной группы испытуемых с остальными. Оказалось, что это был не эксперимент по ЕГЭ, а эксперимент по внедрению ЕГЭ, что все-таки несколько иное. Мы до сих пор не можем получить его результаты. ЕГЭ признали успешным, теперь его решили улучшать. Но если те скандалы, которые сотрясают каждый год страну, — это успех, то покажите, где неудачи.
Преступление против страны — позиционировать образование как услугу. Педагог не шлюха. Образование — это системообразующий институт нации, который мы утрачиваем. И это таящая угрозу национальной безопасности глупость, когда второе лицо государства не знает, что творится в образовании. Премьер-министр говорит, что ни разу не встречал учителя, который бы был недоволен и критиковал ЕГЭ. Очевидно, что вместо знания о реальном положении дел в стране его окружение демонстрирует ему потемкинские деревни. Не те картины, как реально обстоят дела, а те картины, которые приятно будет видеть начальству. А без видения реального положения дел нельзя проводить реформы.
Мне нравится только то, что, несмотря на реформы, сохраняются педагоги и образовательные институции, которые продолжают успешно работать. Но это происходит не благодаря реформе, а ей вопреки.
Между тем, как стало известно «Газете.Ru», спустя несколько дней после того, как состоялось это интервью, Министерство образования и науки дало указание разработать новую концепцию математического образования. Ею занимаются ученик Сергея Рукшина, Филдсовский лауреат Станислав Смирнов и руководитель Московского центра непрерывного математического образования Иван Ященко.
http://gazeta.ru/social/2013/11/22/5764921.shtml
