Омовята
Гость
 |
А для нормальных пацанов у нас есть цитаты из кастанеды о психоактивных веществах.
Комната была просторная, но вся забита рухлядью. Маленькая тусклая лампочка едва рассеивала полумрак. У стены стояло несколько стульев со сломанными ножками и продавленными сиденьями. Трое индейцев уселись на красный диван, продавленный почти до самого пола, старый и грязный, который однако среди прочего хлама выглядел наиболее респектабельно. Остальным достались стулья. Долгое время все сидели молча.
Вдруг один из мужчин встал и вышел в соседнюю комнату. Это был индеец лет пятидесяти, высокий и смуглый. Через минуту он вернулся с жестянкой из-под кофе. Он снял крышку и вручил банку мне. В ней было семь каких-то странных предметов, разных по форме и размеру - одни почти круглые, другие продолговатые. На ощупь они напоминали ядро ореха или поверхность пробки, на вид - темную ореховую скорлупу. Довольно долго я вертел их в руках, потирая и поглаживая.
- Это жуют, - сказал дон Хуан вполголоса. До этого я не замечал, что он сидит рядом. Я взглянул на остальных, но никто не смотрел в мою сторону, они о чем-то очень тихо переговаривались. Тут меня охватила тревога и сильный страх. Я почти потерял над собой контроль.
- Мне нужно выйти в туалет, - сказал я дону Хуану. - Я немного пройдусь.
Он протянул мне банку, и я положил бутоны пейота обратно. Я направился к двери, когда мужчина, вручивший мне банку, встал, подошел ко мне и сказал, что туалет в соседней комнате.
Дверь туалета оказалась почти напротив. Рядом, вплотную к двери, стояла большая кровать, занимавшая едва не всю комнату. На ней спала молодая мексиканка. Я постоял у двери, а потом вернулся.
Хозяин дома обратился ко мне по-английски.
- Дон Хуан говорит, что ты из Южной Америки. Водится у вас там Мескалито?
Нет, сказал я, такого я что-то не слышал.
Их вроде заинтересовала тема Южной Америки, и мы немного поговорили об индейцах. Потом один из них спросил, зачем я собираюсь есть пейот. Я ответил - хотелось бы узнать, что это такое. Они сдержанно засмеялись.
Дон Хуан мягко подтолкнул меня: «Давай жуй, жуй».
Ладони у меня вспотели, желудок свело. Банка с бутонами пейота стояла на полу возле стула. Я нагнулся, взял первый попавшийся и положил в рот. Привкус был затхлый. Я откусил половину и принялся жевать. Рот наполнился сильной вяжущей горечью и моментально онемел. По мере того, как я жевал, горечь усиливалась, вызывая невероятное обилие слюны. Ощущение в деснах и небе было такое, точно я ем солонину или воблу, от чего жевать приходилось еще усердней. Потом я сжевал вторую половину, и рот настолько онемел, что я уже не чувствовал горечи. То, что я жевал, было теперь комком волокон, вроде сахарного тростника или пережеванных долек апельсина, и я не знал, проглотить их или выплюнуть. В эту минуту хозяин встал и пригласил всех на веранду.
Мы вышли и расселись на темной веранде. Сидеть здесь было очень удобно, и хозяин принес бутылку текильи.
Мужчины сидели в ряд, прислонившись к стене. Я сидел крайним справа. Дон Хуан, сидевший рядом, поставил банку с пейотом у меня между ног. Потом он вручил мне бутылку, которую пустили по кругу, и велел отхлебнуть немного, чтобы смыть горечь.
Я выплюнул то, что осталось от первого бутона, и отхлебнул. Он приказал не глотать, а только прополоскать рот текильей, чтобы остановить слюну. Со слюной это мало помогло, но хоть убавило горечь.
Дон Хуан дал мне сушеный абрикос или смокву - в темноте я не разобрал, как, впрочем, и самого вкуса, - и велел жевать не спеша и как можно тщательней. Проглотить то, что я жевал, было заведомо невозможно - я был уверен, что оно сразу застрянет в пищеводе.
Немного погодя бутылка вновь пошла по кругу. Дон Хуан сунул мне кусок жесткого вяленого мяса. Я сказал, что не хочу есть.
- Это не еда, - веско произнес он.
Процедура повторилась шесть раз. Я помню, что сжевал уже шестой бутон, когда разговор стал очень оживленным; хотя я не мог понять, на каком языке говорят, сама тема разговора, в котором участвовали все сидевшие на веранде, была чрезвычайно интересной, и я старался не пропустить ни слова, чтобы при случае и самому что-нибудь вставить. Но когда я попытался что-то сказать, то обнаружил, что это невозможно; слова бесцельно кружились у меня в голове.
Я сидел, прислонившись к стене, и слушал, что говорят мужчины. Они говорили по-итальянски, и без конца повторялась фраза о том, до чего глупы акулы. Как-то я говорил дону Хуану, что первые попавшие в Америку испанцы называли реку Колорадо в Аризоне «El rio de los tizones (река головешек)», а потом кто-то переврал «tizones», и получилось «Еl rio de los tiburones (река акул)». Я был уверен, что именно эту историю обсуждают сейчас, и мне и в голову не приходило, что никто из присутствующих не знает итальянского.
|
