Библиотека компактной прозы. (из впечатлившего)

[violet drum]

Омега и темная материя

История темной материи, возможно, одна из самых необыкно-
венных историй космологии. В далекие 1930-е годы независимый
швейцарский астроном Фриц Цвикки из Калифорнийского техно-
логического института заметил, что движение галактик в скоплении
галактик Кома не соответствовало теории гравитации Ньютона. Он
обнаружил, что скорость движения галактик такова, что, по законам
движения Ньютона, они должны были разлететься в стороны, а ско-
пление — распасться. Цвикки решил, что единственным возможным
объяснением того, что скопление Кома удерживается, а не разлетает-
ся в стороны, могло служить лишь то, что в скоплении — в сотни раз
больше материи, чем можно было увидеть в телескоп. Либо законы
Ньютона действовали как-то неверно на межгалактических расстоя-
ниях, либо существовало огромное количество невидимой материи
в скоплении Кома, которая не давала ему распасться.
Это стало первым свидетельством в истории, что чего-то крайне
недоставало в отношении распространения материи по Вселенной.
К несчастью, астрономы во всем мире либо не заметили пионерскую
работу Цвикки, либо дружно отвергли его выводы по нескольким
причинам.
Первая из них заключалась в том, что астрономы не склонны
были верить в то, что теория гравитации Ньютона, занимавшая ве-
дущее положение в физике на протяжении нескольких веков, может
быть неправильной. Уже существовал прецедент такого кризиса в
астрономии. Во время исследования орбиты Урана в XIX ст. было
обнаружено, что она раскачивается — очень немного, но отклоняясь
от уравнений Исаака Ньютона. Так что либо Ньютон ошибался, либо
должна была существовать новая планета, чья гравитация воздей-
ствовала на Уран. Именно второе предположение оказалось верным,
и при первой же попытке, совершенной в 1846 году при анализе
предполагаемого положения планеты согласно законам Ньютона,
была обнаружена планета Нептун.
Во-вторых, существовала такая проблема, как личность самого
Цвикки и то, как астрономы относились к «аутсайдерам». Цвикки
был фантазером, на протяжении жизни над ним часто смеялись
или просто не обращали на него внимания. В 1933 году вместе с
Вальтером Бааде он придумал термин «сверхновая звезда» и пред-
сказал, что после взрыва останется крошечная нейтронная звезда
около 22 км в поперечнике. Эта идея показалась всем настолько
абсурдной, что ее 19 января 1943 года даже высмеяли в комиксе на
страницах «Лос-Анджелес тайме». Цвикки страшно обозлился на
маленькую элитарную группу астрономов, которые, как он думал,
отказывали ему в признании, крали его идеи и не давали ему времени
для наблюдений на 250-сантиметровом и 500-сантиметровом теле-
скопах. (Незадолго до своей смерти в 1974 году Цвикки на собствен-
ные средства опубликовал каталог галактик. Каталог открывался
заголовком «Напоминание корифеям американской астрономии
и их подхалимам». В очерке была яростная критика узкой, закоре-
нелой в своих традиционных взглядах элиты астрономов, которые
стремились изо всех сил препятствовать работе таких независимых
астрономов, как он сам. «Сегодняшние подхалимы и самые настоя-
щие воры, особенно в Американском астрономическом обществе,
кажется, совершенно свободно присваивают открытия и изобрете-
ния, сделанные волками-одиночками и инакомыслящими», — писал
он. Цвикки назвал этих людей «сферическими ублюдками», потому
что «они ублюдки, с какой стороны на них ни глянь». Он был разъ-
ярен, потому что его обошли вниманием и Нобелевскую премию за
открытие нейтронной звезды дали кому-то другому.)

В 1962 году астроном Вера Рубин заново открыла любопыт-
ную проблему галактического движения. Она изучала вращение
Галактики Млечный Путь и столкнулась с той же самой проблемой:
астрономическое сообщество не приняло ее выводы. Обычно,
чем дальше от Солнца находится планета, тем медленнее она вра-
щается. Чем ближе, тем быстрее она вращается. Именно поэтому
Меркурий назван по имени бога скорости — он располагается
очень близко к Солнцу, и именно поэтому скорость Плутона в 10 раз
меньше скорости Меркурия — Плутон располагается дальше всех
планет от Солнца. Однако когда Вера Рубин внимательно изучила
голубые звезды нашей Галактики, она обнаружила, что звезды вра-
щаются с неизменной скоростью, вне зависимости от расстояния
до центра Галактики (плоского вращающегося диска), тем самым
нарушая принципы механики Ньютона. По сути, она обнаружила,
что Галактика Млечный Путь вращалась настолько быстро, что, по
справедливости, ее звезды должны бы были разлететься в разные
стороны. Но Галактика пребывала во вполне устойчивом состоянии
на протяжении приблизительно 10 млрд лет; оставалось загадкой,
почему ее вращающийся диск плоский. Чтобы- не развалиться, она
должна бы быть в 10 раз тяжелее, чем считали ученые в то время. Было
очевидно, что не учтено 90 % массы всей Галактики!

Работу Веры Рубин проигнорировали, может быть, потому, что
автором ее была женщина. С некоторой болью Рубин вспоминала,
что, когда она поступала в колледж на специальность «естествен-
ные науки» и случайно обмолвилась преподавателю в приемной
комиссии, что ей нравится рисовать, тот спросил: «А вы никогда не
рассматривали возможность сделать карьеру, делая зарисовки астро-
номических объектов?» Она писала: «Это стало ключевой фразой у
нас в семье: на протяжении многих лет, когда что-то у кого-то из род-
ственников шло не так, мы говорили: 'А вы никогда не рассматривали
возможность сделать карьеру, делая зарисовки астрономических
объектов?"
Когда Вера сказала своему школьному преподавателю
физики, что ее приняли в Вассарский колледж, тот ответил: «У тебя
все получится, только держись подальше от науки».
Позднее она
вспоминала: «Необходима невероятно высокая самооценка, чтобы
выслушивать подобные вещи и не сломаться».
По окончании учебы Рубин подала заявление о принятии ее на
вакантную должность преподавателя в Гарвард, и ее приняли, но
она отказалась, потому что вышла замуж и уехала вместе с мужем-
химиком в Корнелл. (Она получила ответ из Гарварда, где внизу были
от руки приписаны следующие слова: «Черт побери этих женщин!
Каждый раз, как я нахожу то, что нужно, они уезжают и выходят за-
муж» .) Недавно она приняла участие в астрономической конферен-
ции в Японии, где была единственной женщиной. «Я, правда, долгое
время не могла об этом рассказывать без слез, потому что, конечно,
за одно поколение... немногое изменилось», — признавалась Вера
Рубин.
Тем не менее несомненная значимость ее работы, а также рабо-
ты других ученых постепенно начали убеждать астрономическое
сообщество в существовании проблемы «отсутствующей» массы.
К 1978 году Вера Рубин и ее коллеги тщательно изучили вращение
11 галактик; все они вращались слишком быстро, чтобы законы
Ньютона позволили им оставаться единым целым. В том же году
голландский радиоастроном Альберт Бозма опубликовал самый
подробный анализ десятков спиральных галактик: почти все они
демонстрировали то же самое аномальное поведение. Казалось, что
это наконец убедило астрономическое сообщество в существовании
темного вещества.
Простейшим решением этой удручающей проблемы было пред-
положение, что галактики окружены невидимым ореолом, который
содержит в себе в 10 раз больше вещества, чем звезды. С тех пор
появились более совершенные приборы для определения наличия
этой «темной» материи. Одной из наиболее впечатляющих является
возможность измерения искривления звездного света при его про-
хождении сквозь невидимое вещество. Подобно линзе очков, тем-
ная материя может преломлять свет (благодаря своей невероятной
массе, а следовательно, и силе гравитации). Недавно при тщательном
компьютерном анализе фотографий, сделанных при помощи косми-
ческого телескопа Хаббла, ученые смогли создать карту распределе-
ния темной материи во Вселенной.
И сейчас продолжаются ожесточенные споры о том, из чего со-
стоит темная материя. Некоторые ученые считают, что она может
состоять из обычного вещества, которое просто плохо различимо
(то есть из коричневых звезд-карликов, нейтронных звезд, черных
дыр и так далее, которые практически невидимы). Такие объекты рас-
сматриваются в целом как «барионное вещество», то есть вещество,
состоящее из известных барионов (таких, как нейтроны и протоны).
Все вместе они называются МАСНО (сокращение, обозначающее
«массивные компактные объекты гало»).

Другие считают, что, возможно, темная материя состоит из очень
горячего небарионного вещества, такого, как нейтрино (его так и
называют — горячим темным веществом). Однако нейтрино дви-
жутся настолько быстро, что на их счет нельзя списывать все скопле-
ние темной материи в галактиках, наблюдаемое в природе.

Третьи
опускают руки и считают, что темная материя представляет собой
принципиально новый вид вещества, называемого «холодное тем-
ное вещество», или WIMPS («слабо взаимодействующие массивные
частицы»), и, пожалуй, это лучшая «кандидатура» для объяснения
темной материи.

Мичио Каку "ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ МИРЫ"

[tanaca]

Я  возвращался  домой  обычно  в  пятом  или  шестом  часу   утра,   по
неузнаваемым пустым и сонным улицам. Иногда  я  проезжал  через  Центральный
рынок - и, я помню, меня особенно поразило, когда я  впервые  увидел  людей,
запряженных в небольшие тележки, в которых они везли провизию; я смотрел  на
обветренные лица и на особенные их  глаза,  точно  подернутые  прозрачной  и
непроницаемой пленкой, характерной для людей, не привыкших мыслить, -  такие
глаза были у большинства проституток - и думал, что, наверное, то же,  вечно
непрозрачное, выражение глаз у китайских кули, такие же лица были у  римских
рабов - и в сущности, почти такие  же  условия  существования.  Вся  история
человеческой культуры для них не существовала никогда, - как не существовала
история вообще, смена политических  режимов,  кровавое  соперничество  идей,
расцвет христианства, распространение письменности. Тысячи лет тому назад их
темные предки существовали почти так же, как они, и так же работали,  и  так
же не знали истории людей, живших до них, - и все всегда было приблизительно
то же самое. И  они  все  были  приблизительно  одинаковы  -  рабочие-арабы,
познанские крестьяне, приезжающие во Францию по контрактам, - и вот эти рабы
на Центральном рынке; все великолепие культуры, сокровища музеев,  библиотек
и консерваторий, тот условный и торжественный мир, который связывает  людей,
причастных ему и живущих за десятки тысяч  километров  друг  от  друга,  эти
имена - Джордано Бруно, Галилей, Леонардо да Винчи, Микель Анджело,  Моцарт,
Толстой, Бах, Бальзак - все это были напрасные усилия человеческого гения  -
и вот прошли тысячи и сотни лет цивилизации, и снова,  на  рассвете  зимнего
или летнего дня, запряженный системой ремней тот же вечный  раб  везет  свою
повозку. После того как я прожил несколько  лет  среди  различных  категорий
таких людей, и в  частности,  после  ужасного  фабричного  стажа,  позже,  в
университете, когда я слушал лекции профессоров и читал  книги,  необходимые
для  курса  социологии,  который  я  сдавал,  меня   удивляло   глубочайшее,
неправдоподобное несоответствие их содержания с тем, о чем в них  шла  речь.
Все, без исключения, теоретики социальных и экономических систем -  мне  это
казалось очевидным - имели очень особенное представление  о  так  называемом
пролетариате, который был предметом их изучения; они все рассуждали так, как
если бы они сами - с их привычкой к культурной жизни, с их  интеллигентскими
требованиями - ставили  себя  в  положение  рабочего;  и  путь  пролетариата
представлялся им неизбежно чем-то вроде обратного их пути к самим  себе.  Но
мои разговоры по этому поводу обычно не приводили ни к чему - и убедили меня
лишний раз, что большинство людей не способно к  тому  титаническому  усилию
над собой, которое  необходимо,  чтобы  постараться  понять  человека  чужой
среды, чужого происхождения и которого мозг устроен иначе, чем они  привыкли
себе его представлять. К тому же я  заметил,  что  люди  очень  определенных
профессий,  и  в  частности  ученые  и  профессора,  привыкшие  десятки  лет
оперировать  одними  и  теми  же  условными   понятиями,   которые   нередко
существовали только в их воображении, допускали какие-то  изменения  лишь  в
пределах этого круга понятий и органически не выносили мысли,  что  к  этому
может прибавиться - и все изменить -  нечто  новое,  непредвиденное  или  не
замеченное ими. Я знал одного старичка экономиста, сторонника классических и
архаических  концепций;  он  был  милый  человек,  часами  играл  со  своими
маленькими внуками, очень хорошо относился к  молодежи,  но  был  совершенно
непримирим в понимании экономической структуры общества,  которая,  как  ему
казалось, управлялась всегда одними и теми же основными  законами  и  в  его
изложении отдаленно напоминала грамматику какого-то  несуществующего  языка.
Одним из этих законов  был,  по  его  мнению,  злополучный  закон  спроса  и
предложения; и сколько я ни приводил ему  примеров  бесчисленного  нарушения
его, старик никак не хотел признать,  что  этот  закон  может  подвергнуться
сомнению - и наконец сказал мне с совершенным отчаянием и чуть ли не слезами
в голосе:
     - Поймите, мой юный друг, что я не могу  с  этим  согласиться.  Это  бы
значило зачеркнуть сорок лет моей научной работы.
     В  других   случаях   упорство   в   защите   и   проповедовании   явно
несостоятельных идей объяснялось  более  сложными,  хотя,  я  полагаю,  тоже
соображениями  чаще  всего  личного   самолюбия   и   непогрешимости;   хотя
беспристрастному человеку становилось с самого  начала  очевидно,  что  речь
может идти только о  печальном  недоразумении,  труды  такого-то  продолжали
считаться заслуживающими внимания и что-то помогающими понять в той или иной
области науки, несмотря на явную их абсурдность и искусственность  или  даже
признаки начинающегося безумия, как в книгах Огюста Конта или Штирнера и еще
нескольких людей, писателей, мыслителей, поэтов, - и  почти  всегда  в  этих
вспышках  безумия  было  нечто   похожее   на   иные   формы   человеческого
представления, наверное, соответствующие какой-то в самом деле  существующей
действительности, о которой мы просто не догадывались.
     Мне приходилось сталкиваться и с другими случаями, отчасти похожими  на
эти, только несколько менее трагическими, но почти столь же досадными, по их
несомненной нелепости. В зимние месяцы, обычно глубокой осенью,  в  субботу,
когда я останавливался на Av. de Versailles против моста Гренель, я в тишине
этих безмолвных часов слышал  издалека  торопливые  шаги  и  стук  палки  по
тротуару - и когда человек, производивший этот шум, проходил  под  ближайшим
фонарем, я сразу узнавал его. Он возвращался к себе  -  он  жил  несколькими
домами ниже - после партии в бридж. Если он бывал  в  выигрыше,  он  напевал
тихим и фальшивым голосом старинную русскую песню, всегда одну и  ту  же,  и
шляпа его была немного сдвинута на затылок; если он проигрывал, то шел молча
и шляпа прямо сидела на его голове. Этого  человека  много  лет  тому  назад
знала вся Россия, судьба которой формально находилась в его  руках,  -  и  я
повсюду видел его бессчисленные портреты; десятки тысяч  людей  слушали  его
речи, и каждое слово его повторялось, как если бы возвещало  какую-то  новую
евангельскую истину. Теперь он жил, как и другие, в эмиграции, в  Париже.  Я
встречался с ним  несколько  раз;  это  был  почти  культурный  человек,  не
лишенный чувства  юмора,  но  награжденный  болезненным  непониманием  самых
элементарных политических истин; в этом смысле  он  напоминал  тех  особенно
неудачных учеников, которые есть в каждом классе любого учебного заведения и
для  которых  простейшая   алгебраическая   задача   представляется   чем-то
совершенно неразрешимым, в силу их врожденной  неспособности  к  математике.
Было непостижимо, однако, зачем он с таким непонятным ожесточением и нередко
рискуя собственной жизнью, занимался деятельностью, к  которой  был  так  же
неспособен, как неспособен человек, вовсе лишенный музыкального слуха,  быть
скрипачом или композитором. Но он посвятил этому все свое  существование;  и
хотя его политическое прошлое не заключало в себе  ничего,  кроме  чудовищно
непоправимых  ошибок,  вдобавок  идеально  очевидных,  ничто  не  могло  его
заставить сойти с этой дороги; и лишенный каких бы то ни  было  возможностей
действовать теперь, он все же занимался чем-то вроде  судорожного  суррогата
политики и издавал небольшой журнал, в котором писали его прежние сотрудники
по давно умершей партии, -  столь  же  убежденные  защитники  архаических  и
несоответствующих никакой действительности теорий.
     И все-таки этот  человек  был  счастливее  других;  в  том  огромном  и
безотрадном мире,  который  составляли  его  соотечественники,  долгие  годы
влачившие все одну и ту же непоправимую печаль, всюду, куда их забросила  их
нелегкая и трагическая судьба, -  на  парижских  или  лондонских  улицах,  в
провинциальных городах Болгарии или Сербии, на набережных Сан-Франциско  или
Мельбурна, в Индии, Китае или  Норвегии  -  он,  один  из  немногих,  жил  в
счастливом  неведении  о  том,  что  все,  ради  чего  он  столько  лет  вел
бескорыстное существование, почти отказавшись от  личной  жизни,  и  что  он
неправильно понимал и прежде, много лет тому назад, - так же давно перестало
существовать, как народный гнев  после  реформ  Петра  или  упрямое  безумие
русских раскольников; и он продолжал хранить свою верность тем  воображаемым
и вздорным идеям, в которых было убеждено  несколько  сот  человек  из  двух
миллиардов людей, населяющих земной шар. Я слышал несколько  раз  его  речи;
меня поражало в них  соединение  беззащитной  политической  поэзии  и  очень
торжественного  архаизма,  не  лишенного  некоторой,   чисто   фонетической,
убедительности.

(Гайто Газданов - Ночные дороги)

[tanaca]

- Ты помнишь книгу Уэллса, которую мы читали много  лет  тому  назад  -
"Остров доктора Моро"? Ты помнишь, как животные, обращенные в  людей,  после
того как из-за какой-то катастрофы доктор Моро потерял над ними власть, - ты
помнишь, с какой быстротой они забывали человеческие слова и возвращались  к
прежнему состоянию?
     -  Это  унизительное  сравнение,  -  сказал   я,   -   это   чудовищное
преувеличение, я не могу с тобой согласиться.
     Но позже, после того как мне пришлось видеть множество  примеров  этого
душевного и умственного обнищания, я думал, что мой товарищ был, может быть,
более прав, чем мне казалось сначала.  Превращения,  которые  происходили  с
людьми под влиянием  перемены  условий,  бывали  настолько  разительны,  что
вначале я отказывался им верить. У меня получалось впечатление, что я живу в
гигантской   лаборатории,   где    происходит    экспериментирование    форм
человеческого существования, где судьба  насмешливо  превращает  красавиц  в
старух, богатых в нищих, почтенных людей в профессиональных попрошаек,  -  и
делает это с удивительным,  невероятным  совершенством.  Я  как  сквозь  сон
вспоминал и узнавал этих людей: в пьяном старике с  седыми  усами  и  мутным
взглядом,  которого  я  встретил  в  маленьком  кафе  одного  из   парижских
пригородов, куда  случайно  попал,  -  он  хлопал  своего  соседа,  пожилого
французского  рабочего,  который  особенным,  характерным  для  французского
простонародья движением открывал  вкось  рот  с  прилипшим  к  нижней  губе,
насквозь промокшим коротким окурком, - и говорил, с сильным акцентом: мы  их
надули! - и потом вдруг выпрямлялся и умолкал, и мутный его  взгляд  начинал
внезапно грустить, и он говорил - еще стакан белого,  -  и  из  разговора  я
понял наконец, что было предметом и этого восторга и этой выпивки: их группе
рабочих удалось сдать бракованный материал и получить за него  деньги;  -  в
этом человеке я  узнал  свирепого,  усатого  генерала,  которого  помнил  по
России, высокомерного и  жестокого  начальника.  Его  собутыльник  ушел,  он
остался один, заказал себе неуверенным голосом и размашистым жестом и  потом
уставился на меня, время от времени вздрагивая и дергая головой. - Что вы на
меня смотрите? - закричал он мне с раздражением. - Не пожалела  вас  судьба,
однако, - сказал я по-русски. Он рассердился, заплатил и в  пьяном  и  немом
бешенстве вышел из кафе, не взглянув в мою сторону.

(Оттуда же)

[Кот Учёный]

На Шаманкине свой писатель появился

"Накопив достаточно средств, чтобы наконец-то приобрести домик на каком-нибудь солнечном побережье, я для себя решил, что основным моим критерием при покупке станет отсутствие соотечественников в качестве соседей. Не то чтобы я русофоб какой или, не дай Бог, не патриот. Просто я считаю, что настоящий отдых возможен лишь в том случае, когда ты полностью вытаскиваешь себя из повседневной рутины. Понятное дело, что с земляками за забором, будь он хоть десять метров высотой, любой отпуск автоматически превращается в бесконечную попойку и разговоры о политике. Другими словами, в трудовые будни.
Я честно изложил это не подлежащее обсуждению требование агенту по продаже недвижимости, и он заверил меня, что никаких Ивановых в облюбованной мной местности нет. В доказательство он предъявил мне список всех жильцов закрытого элитного поселка, где также не содержалось никого с фамилиями, присущими жителям ближнего зарубежья, включая прибалтийцев и кавказцев. К Джонсам и Смитам я отнесся если и не положительно, то вполне себе нейтрально. Мы подписали сделку, и уже через месяц я прибыл туда с семьей на пробные каникулы.
Реальность оказалась обворожительнее моих самых смелых ожиданий, что, согласитесь, редко случается в жизни. Придраться было решительно не к чему, и я испытывал отчетливую эйфорию и гордость за удачную покупку. Дети мгновенно сдружились с компанией местных воспитанных ребятишек, а мы с женой завели привычку важно обмениваться мнениями со всеми подряд, кого нам доводилось встречать на пляже или в ресторанах. Ни с кем особо не сходились, намеренно держа дистанцию - во избежание трений от слишком тесного общения. Трепали холки их собачкам и хвалили загар. На неизбежный вопрос, откуда мы родом, отвечали уклончиво, что, мол, пришлось поскитаться по миру, и что родиной считаем всю Землю, не делая ничему предпочтений. Прокатывало. До того самого момента.
- Что-то мне ваш акцент кажется знакомым, - сказал нам как-то по-английски учтивый мужчина, густо поросший шерстью, с красавцем-доберманом на поводке. - Вы, случайно, не русские?
Сообразив, что отпираться бессмысленно, мы нехотя подтвердили его догадку, непрозрачно намекнув при этом, что нам неинтересно продолжение разговора в данном ракурсе. Мужнина понимающе покивал и, казалось, посчитал своё любопытство удовлетворенным. Однако при следующей встрече он опять начал приставать к нам с раздражающими расспросами: откуда мы конкретно, какими судьбами и чем занимаемся. Нехорошее предчувствие закралось в мою душу, и я сам пошел в атаку, для затравки осведомившись, не с Украины ли он. Мужчина, которого, кстати, звали, Бернардо, неприлично рассмеялся, как будто мы обвинили его в связях с КГБ, и, вытерев слезы, произнес на чистейшем русском:
- Нет, граждане. Я родился и вырос в Эквадоре, но в России бываю регулярно по долгу службы.
- У вас прекрасное произношение. - Мне только и оставалось, что расстерянно похвалить его.
- Да, - согласился без излишней скромности он. - Я могу с максимальной точностью воспроизводить около десяти русских диалектов и наречий.
- Вы лингвист? - обрадовался я, потому что как-то совсем уж нелепо звучал этот безупречный русский в устах инородца Бернардо.
- Отнюдь. Моя профессия далека от языковедения.
Тут он внезапно извинился за то, что вынужден покинуть нас, и убежал со своим песиком в сторону поселка.
- Ну надо же! - в сердцах воскликнул я. - Родина помнит о нас. Пусть даже и в такой извращенной форме.
- Что ты ноешь? - не поддержала меня жена. - Тебе же сказали: он из Эквадора. Это, кстати, где?
В тот вечер мы освежили в памяти краткий курс географии и о Бернардо больше не говорили.
Встретились мы с ним снова примерно через недельку. В супермаркете. Он яростно потряс мою руку, а жену вежливо поцеловал в щечку, будто бы мы всю сознательную жизнь дружили семьями.
- А вы что же это все время один? - не удержался я. - Супруга ваша не боится оставаться без вас на такое продолжительное время?
- Нет, - легко отреагировал Бернардо. - Мы - современная пара. У нее свои интересы, и с моими они не пересекаются.
- Хм, - не поверил я.
- Она преподает математику в Мичиганском университете. Говорят, достигла больших успехов и признания.
- Но вы с ней видитесь?
- Конечно! Почти каждый день.
- А! Так она здесь, с вами! -обрадовалась моя супруга. - Просто вы не берете ее на прогулки.
Бернардо строго посмотрел на нее, а потом так же неприлично и громко, как в прошлый раз, рассмеялся.
- Ради бога, извините! - тут же поспешил он объяснить свою невыдержанность, не давая нам выпасть в рефлексию. - Я, видимо, должен вам подробнее рассказать о себе, чтобы избежать дальнейших недоразумений. Не хотите ли присоединиться сегодня вечером к моему скромному ужину?
- Вообще-то мы планировали, - начал я, но был безапеляционно перебит женой.
- В котором часу? - осведомилась она.
- Да хоть в шесть, - предложил наш новый друг.
Дома я честно исповедовался жене насчет моих сомнений, пока она подыскивала мне подходящую рубашку для визита.
- Не нравится он мне, - решительно сказал я. - Скользкий какой-то. Двусмысленный. Может, он педик?
- И зачем мы тогда ему нужны? - резонно возразила супруга. - Скорее, на групповуху расчитывает.
- Ты так спокойно об этом говоришь!
- А что тут такого? У каждого свои тараканы.
- Да, но тебе не кажется, что оно как-то касается нас?
- Ты параноик. Стоило платить эти миллионы за дом, чтобы ты и здесь шарахался от людей.
Здравый смысл в ее словах безусловно был.
Ровно в шесть часов мы стояли у крепких чугунных ворот, разглядывая камелии, растущие вдоль стен, огораживающих участок. В домофоне послышался треск, и ворота стали разъезжаться в разные стороны - должно быть, хозяин увидел нас в окно или в камеру наблюдения, и не счел нужным вести дальнейшие переговоры. Пройдя по мощеной дорожке к входным дверям, мы застали улыбающегося Бернардо ждущим нас на пороге.
Обстановка дома была вполне стандартная для нашего райончика. Оно и понятно, жильцы как бы "среднеарифметизировались"согласно доходам и скучковались по этому нехитрому принципу. Другое дело, каким способом наш конкретный Бернардо умудрился добыть капиталы, работая в далекой России? У меня оптовая базка на родине и родственник в администрации губернатора, а у него, иностранца, какие таланты, которых не нашлось у коренных россиян?
- Думаю, на свежем воздухе нам будет комфортнее, - заявил Бернардо и повел нас на задний дворик с роскошным бассейном экзотического типа. - К тому же, я готовлю шашлычки по собственному рецепту.
Стол уже был накрыт на три персоны. Стояло несколько бутылок вина. В прозрачой кастрюльке виднелся салат. Неподалеку дымился мангал.
- Беленького? Красненького? -вкрадчиво спросил он. - А то, может, водочки?
Ну, нет. Для первого свидания со странным незнакомцем я предпочитал был требзвым, держащим ушки на макушке.
- Пивка? - продолжил он, видя мои душевные метания.
- Пожалуй.
- А я красненького, - набралась храбрости жена.
- Чудесно!
Бернардо ловко наполнил три сосуда, налив себе обыкновенной минералки. Красная лампочка мгновенно зажглась в моем мозгу.
- Не употребляете?
- Совершенно.
- Даже после стольких лет работы в самой пьющей стране мира?
- Ну, насчет "самой пьющей" это вы загнули, - отмахнулся хозяин. - В десятке, пожалуй, она все еще держится, но есть, поверьте, у нее и серьезные конкуренты. Что же касается меня лично, то воздержание как раз связано с родом моей деятельности. Алкоголь блокирует некоторые человеческие способности, которые от меня требуются. Так что ничего удивительного. Или, тем более, подозрительного.
Он подмигнул мне.
- Вы такой загадочный! - вовремя встряла моя мудрая женщина.
Мы чокнулись, сведя бокалы над серединой стола.
- За знакомство! - предложил Бернардо.
То количество пива, которое я позволил себе потребить из моего сосуда, было, пожалуй, самым маленьким за всю историю пивных глотков.
- Клянусь, - молитвенно сложил руки на груди Бернардо. - Еще минута, и между нами не останется никаких недомолвок. Я работаю курьером в одной очень уважаемой русской фирме. По причинам, которые вам станут потом понятны, я не хочу раглашать их имени.
Ага. Ну да. Курьером, блин. Кокс им что ли из Эквадора таскает? Чемоданами.
- Хорошо платят?
- Да, вы знаете. Русские - щедрые люди. У нас в Латинской Америке я бы и половину этих денег не получил.
- Что за товар? Если, конечно, это не является коммерческой тайной.
- Да все, что угодно. Сегодня могут попросить письмо доставить, а завтра - посылку. Зависит от ситуации. И даже, бывает, от настроения отдельных личностей. В прошлом месяце поручили ящик с гвоздями притащить.
- Ящик с гвоздями?!
- Не поверите! Еле допер. Животных всяких таскаю. С ними больше всего мороки.
- Кусаются?
- Нет. Их очень легко повредить. А кому нужна груда мяса, скажите? - Бернардо театрально хлопнул себя ладонью по лбу. - Да! Я самого главного вам не сказал! Доставка происходит во сне.
- Не понял.
- Ну, то есть клиент засыпает, видит что-то там у себя, что ему нравится, и дает задание мне. А там уж мое дело -вытащить его на свет божий. Картина прояснется?
Он определенно держал нас за идиотов и даже не стеснялся этого. Мне оставалось только решить, как поинтеллигентнее и желательно без скандала выпутаться из неловкого положения. Любимая моя женщина, где же твоя головная боль, когда мы оба действительно нуждаемся в ней? Мобильник дома оставил, растяпа. Не изобразишь даже фальшивый звонок, что будто кто-то срочно вызывает по делу.
- Шашлык на подходе, - беспечно заявил Бернардо, копаясь в мангале. - Пять минут максимум. Еще винца?
Жена кивнула, хотя ее бокал был наполовину полон.
- И не стесняйтесь обзывать меня последними словами. Можно вслух. Я бы сам ни за что не поверил, если бы мне кто-нибудь наплел подобную чушь.
- Как же вам фирму эту уважаемую уболтать удалось? - спросила моя умница.
- О! Здесь все просто, - не смутился Бернардо. - Их уговаривать вообще не было необходимости. Сами меня нашли и предложили контракт. Рекомендации у меня самые надежные. В наших кругах - это сто процентов успеха.
- А в России таких специалистов нет? - встрял я, чтобы не молчать, как пень.
- Есть, но не моего уровня. Таскают мелочевку всякую, пустяковины. А как на что-то большее замахнутся, так выходит полная ерунда. Вот буквально на прошлой неделе один умелец приволок печатный станок, так попытались его разобрать, а он - монолит. Как будто из цельного куска металла выплавлен. Ну, и скажите, какой от него прок? Забраковали. А у меня - игрушечка. И на ходу.
- Что за станок?
- Ну, ясное дело не ткацкий, - он хитро ухмыльнулся.
Возникла неловкая пауза. Бернардо откинулся на спинку плетеного кресла и с видимым удовольствием рассматривал некоторое время наши кислые лица. Потом он резко вскочил на ноги и принялся хохотать, картинно держась за живот.
- Ты поверил! Поверил! - закричал он, тряся меня за плечо. - На твоем лице все написано, будто чернилами!
На следующее утро я проснулся от того, что жена тормошила меня.
- Ты храпишь, как конь, - заявила она.
Я собирался перевернуться на другой бок и продолжить бесцеремонно прерванное занятие, но какая-то смутная мысль на дне сознания отвлекла меня. Покопавшись немного в себе, я ничего толкового не обнаружил, но сон перебил окончательно. Пришлось подниматься, так как я не люблю без всякой пользы пролеживать бока.
От грохота посуды на кухне проснулась и супруга.
- Ну, давай, готовь мне яичницу, раз ты у нас такая ранняя пташка, - пошутил я, а сам углубился в дальнейшее изучение собственного настроения.
Положительно, что-то меня волновало, но что конкретно, я понять не мог, и только после выпитой чашке кофе до меня дошло: это сон! Так случается часто: привидится какая-нибудь хрень, потом забудется с пробуждением, но где-то на задворках памяти она продолжает болтаться, пока картинки не проявятся одна за другой. Иногда интересные. Однако то, что мне вспомнилось на этот раз, повергло меня в легкий ступор. Я наморщил лоб и попытался прикинуть, стоит ли продолжать ковыряться в себе.
- Стоит, - сказал мой внутренний голос, подражая интонациям Бернардо. - Всего-то и нужно, что задницу от стула оторвать.
Но я поступил еще лучше, поручив это маленькое дельце жене.
- Милая, ты все равно стоишь там, - без всякого упрека сказал я. - Будь добра, открой шкаф слева от тебя.
- Этот?
- Да. И достань с верхней полки коробочку.
- С печеньем?
- Возможно, что да. Давай ее сюда.
Коробка оказалась передо мной на столе. Я легко откинул ее картонную крышку и замер - среди сладких кругляшков безобидного десерта спокойно лежал ствол. Ну, в смысле, пушка. Черная такая, серьезная. Предназначенная для сокращения населения Земли с помощью пуль. Жена вместе со мной разглядывала предмет.
- Это твое? - спросила она с оттенком некоторого уважения.
Я не удостоил ее ответа.
- Сигнализация включена?
Жена пожала плечами, но я уже сам видел светящийся огонек на пульте, что означало полную боевую готовность охранной системы. То есть возможность пробраться ночью в дом и подбросить пистолет у него отсутствовала. Если, конечно, он не является специалистом по взлому. Впрочем, он ведь мог и нанять кого-нибудь, курьер хренов. Деньжата у него водятся. Зачем ему все это - вот в чем вопрос. От скуки? Еще такой вариант: он загипнотизировал меня до такой степени, что я сам раздобыл где-то пушку и положил ее в коробку с печеньем.
И тут я понял, что все мои рассуждения рушатся, как волны об скалу, от одного простого факта: его присутствия в моем сновидении прошлой ночью, где он указал конкретное место будущей находки. Можно придумать тысячу объяснений тому, откуда взялась опасная игрушка, но как Бернардо проник в мое личное, если не сказать интимное, пространство - этому объяснений не было.
- У нас проблемы? - догадалась жена.
- А ты сама как думаешь?
- Не ори на меня.
- Я не ору.
- Нет, орешь.
Вспомнив давешний рассказ Бернардо о монолитном "станке", я поиграл с пистолетом, пощелкал железками - вроде, обыкновенный, насколько я могу судить со своей колокольни стрелка-любителя. Однако понимание того, что дальше с ним делать, ниоткуда не пришло. Хорек этот наверняка сейчас вертится где-нибудь на пляже со своим доберманом, потирает ладошки в предвкушении увидеть наши физии. Вот хрен ему, а не развлечения!
- Давай смотаемся в город, -предложил я жене. - Развеемся. Пацанов на горках покатаем.
- Чо это?
- Не чо, а иди картину Репина на лице малевать. Через час выезжаем.
Пушку я решил пока оставить в коробке. И даже на полку ее обратно поставил, предварительно уничтожив платком отпечатки пальцев.
Пока детишки вкушали аттракционы, а жена шопилась по бутикам, я пришвартовался в одном уютном баре и напузырился хорошим бочковым пивом. От напитка яснее в голове не стало, но от сердца немного отлегло. И шарики закрутились значительно медленнее. То, что доктор прописал. Я уже начал сочинять текст отмазки от обязанностей водителя на сегодня, когда волосатая человеческая лапа легла на стол передо мной.
- Не помешаю?
Бернардо, в широкополой светлой шляпе и таком же солнечном прикиде, стоял, улыбаясь как ни в чем не бывало. В руках он держал два полных бокала: один с пивом, однозначно для меня, другой - с водой. Значит, следил за нами, гад.
- Вижу, ты в расстроенных чувствах, - сказал он, присаживаясь.
- Мы давно на "ты"?
- Со вчерашнего дня. Забыл?
- Давай без предисловий.
- Давай.
Бернардо не выглядел хоть сколько-нибудь смущенным или напряженным.
- Слова зачастую бессильны, - произнес с легкой грустью в голосе он. - Лучше один раз увидеть, не находишь? Зато теперь у тебя появились сомнения. Сторож в панике.
- Какой сторож?
- Который оберегает твой рассудок от всего того, что сам считает лишним. Это его основная задача, и в выполнении ее он - непревзойденный мастер. Но и на старушку, как говорится, всегда найдется "прорушка".
- Как ты это сделал?
- Тебе с самого начала рассказать или только последний эпизод?
- Последний.
- Тогда вот так. - Бернардо щелкнул пальцами.
Я придирчиво посмотрел на бокал с принесенным им пивом.
- Пей. Не отравленное.
Я сделал решительный глоток, показывая ему, что ничего не боюсь.
- Зачем все это? Зачем со мной?
- Ты мне понравился, - без тени иронии сообщил он. - Приземленный ты, конечно, как и все они, но с идеями и фантазиями. Даже в Бога как-то пробовал верить.
- Они?
- Ну да. Люди.
- А ты кто?
- Я тоже. Вернее, часть меня. Не самая большая. И не та, которой особо нужно гордиться. В тебе тоже есть все необходимые части, но сторож...
- Да, ты говорил. Как его обезвредить?
- Ты уверен, что хочешь этого?
- Нет.
Бернардо понимающе кивнул.
- Тогда все, что тебе достаточно знать на данный момент - это наличие самой возможности. А когда возникнет непреодолимое желание, то все пути перед тобой открыты. - Он жестом предостерег меня от дальнейших вопросов. - Их бесконечное количество, и где-то среди них лежит твой. Дерзай.
- Ясно.
- Но если что, я рядом.
Жена подобрала меня чуть тепленьким, но умиротворенным. Должно быть, все-таки он подсыпал мне успокаивающего яду в бокал.
- Тебя на минуту нельзя оставить одного, - заявила она, складывая в багажник машины коробки с покупками. - Заведение план на месяц вперед выполнило, наверное.
- Не бухти, - ласково отмахнулся я, усаживаясь на переднее пассажирское сиденье.
Пацаны наперебой стали мне рассказывать о приключениях прошедшего дня. Надо будет и их научить, подумалось мне. В шею все эти университеты и колледжи. Виллы, яхты. Начальство...
Я сладко потянулся в кресле, представляя, как однажды зайду к боссу прямиком в сон и подарю ему... ну, скажем, скелет мамонта. У него квартира большая. Влезет.
Эта мысль оказалась последней, осознанной мной сегодня."

[Корнак]

Наслаждаемся Сергеем Боровским, отвергнутым Пипой на КП
Он теперь у ОЕ
http://www.proza.ru/2016/09/27/218

"Промакиваю губы салфеткой. Встаю из-за стола. Иду к лотку. Галантерейщик уже подсуетился и держит в руках какую-то коробочку для меня.
- По одной капсуле три раза в день после еды.
- Уточни, что ты называешь едой.
- Ну, тогда просто три раза в день, - не смущается шарлатан. - Что такое «день» вы спрашивать не будете?
Открываю коробочку и действительно обнаруживаю в ней разноцветные таблетки. Беру одну, смело заталкиваю в рот. Коснувшись языка, она исчезает, а в желудке — ощущение, будто туда уронили плоскогубцы. Через секунду всё становится на свои места.  "

[Корнак]

Кто-то еще не прочитал Боровского?
Торопитесь.

Айрон:
- cер-боровский, очень хорошо, тебя бог отметил талантом!

[Корнак]

Новенькое от Боровского

Гостиничный номер. Вечер. Мужчина в халате смотрит телевизор. Раздается стук в дверь. Он подходит к двери, открывает ее. В коридоре усатый тип в кепке и четверо женщин бальзаковского возраста, вульгарно одетых.
У с а т ы й. Шлюх заказывали?
М у ж ч и н а. Вообще-то нет.
У с а т ы й. Странно. Вот у меня записан номер: 312. Это ваш номер?
М у ж ч и н а. Мой.
Усатый пытается заглянуть внутрь помещения.
У с а т ы й. А может, возьмете? Девчонки что надо!
М у ж ч и н а. Я даже не знаю...
Усатый делает приглашающий знак женщинам рукой. Они проходят внутрь, бесцеремонно устраняя мужчину с дороги.
М у ж ч и н а. Всех что ли сразу?
У с а т ы й. А вам сколько нужно?
М у ж ч и н а. Одну... Ну, может, две...
У с а т ы й. Выбирайте!
Женщины выстраиваются в шеренгу. Мужчина пристально рассматривает их, никак не решаясь выбрать.
М у ж ч и н а. Ладно, пусть все остаются. Вы кредитки принимаете?
У с а т ы й. Разумеется.
Мужчина подходит к висящему на стуле пиджаку, достает портмоне и извлекает из него пластик, протягивая усатому. Тот с удовольствием принимает его.
У с а т ы й. Только у меня терминала с собой нет. Я сейчас спущусь в фойе, прокачу карточку у портье и вернусь. А вы пока можете начинать.
Уходит. Мужчина смотрит на женщин. Смущается.
М у ж ч и н а. Я, знаете ли, никогда раньше этого не делал. С чего мне посоветуете начать?
Ш л ю х а. А вы нам почитайте что-нибудь.
М у ж ч и н а. Из раннего?
Ш л ю х а. Ну, хотя бы.
Все садятся. Мужчина декламирует стихи, которые заканчиваются словами: "и резвым мерином вонзиться в облака".
Слышен храп. Одна из шлюх уснула.
М у ж ч и н а. Это вомутительно! Я тут из кожи вон лезу...
Трое бодрствующих женщин ласкают его.
П е р в а я ш л ю х а. Ну, не сердитесь. Она просто устала.
В т о р а я ш л ю х а. А давайте мы вас развеселим.
Одна из женщин достает мобильник. Включает канкан. Они танцуют, задирая высоко ноги. В конце концов, привлекают к танцу мужчину. Он входит в раж, получая удовольствие от танца.
В это время распахивается дверь. На пороге стоит пожилая дама огромных размеров с авоськами в руках. Все замирают, музыка смолкает.
Д а м а. Это что такое?
М у ж ч и н а. Дорогая, я тебе сейчас все объясню.
Д а м а. Не надо мне объяснять! Это что такое?
Женщины ретируются, забирая с собой спящую. Когда они остаются вдвоем, мужчина вдруг что-то соображает.
М у ж ч и н а. А вы, собственно, кто?
Д а м а. Я? Женщина.
Гордо уходит. Почти сразу за ней приходит усатый сутенер.
У с а т ы й. Все в порядке. Прокатил.
Возвращает растерянному мужчине карточку.
У с а т ы й. Всего доброго.
Исчезает за дверью. Мужчина в недоумении рассматривает пластик.
М у ж ч и н а. Почему я? Почему именно я?
И з з а л а. Да потому что ты - лузер!
Громкий смех в зале. Занавес.

[dgeimz getz]

Владимир  Серкин *Звезды Шамана*


http://www.koob.ru/serkin/

[Вильгельм Голимый]

Разговоры с Дедом Прохором

Я познакомился с Дедом Прохором на трамвайной остановке в городке Удоды на границе с Монголией.
Я как раз приставал к красивой молодой доярке, ехавшей на трамвае в Улан-Батор продавать кумыс, с целью поговорить с ней об антропологии, когда мой взгляд упал на старого седого монгола, сидевшего на урне в дальнем углу остановки и задумчиво жевавшего стебель саксаула.
— Кто это такой? — спросил я доярку в несвойственной мне резкой манере.
— О, это известный на весь Дальний Восток специалист по психотропным растениям, заслуженный шаман МНР, дважды герой социалистического труда, товарищ Угургын Абсагаб уй-Юбыгуй, — ответила она, скаля в широкой улыбке крепкие гнилые зубы. — Но мы зовем его просто Дедом Прохором.
— А почему с большой буквы? — поинтересовался я, чтобы поддержать разговор.
— В знак уважения, — многозначительно ответила доярка и почему-то подмигнула мне левым глазом, хитро ухмыльнувшись при этом.
Я попросил ее представить меня этому человеку. Она подошла к нему и они долго о чем-то возбужденно спорили, после чего она повернулась и ушла, забыв на остановке свой бидон с кумысом. Больше я ее не встречал.
Решив, что меня представили я подошел к старому монголу и завел с ним разговор. Он нисколько не удивился и мы даже потерлись носами в знак приветствия, а потом недолго помолчали, но не потому, что не знали, что сказать друг другу, а потому что как раз в тот момент мимо пробегало стадо низкорослых монгольских слонов и из-за их топота ничего нельзя было расслышать.
Наконец пыль улеглась и я начал рассказывать старому монголу, какой я солидный антрополог, внушительная личность и уважаемый эксперт в области разведения сайгаков, а также какой у меня авторитет среди даосских монахов Маньчжурии. Он внимательно слушал меня и после каждого слова кивал, что, как впоследствии выяснилось, служило ему превосходной зарядкой для мышц шеи, которая была у него исключительно мускулистой.
А когда я рассказал ему, что для него было бы великой честью отобедать со мной, он дружелюбно протянул мне свободный конец стебля саксаула и мы доели его вместе. Но когда я неосторожно заявил, что я великий шаман и умею варить очень прогрессивный компот из мухоморов, а также являюсь непревзойденным охотником на сибирских землероек, он так странно посмотрел на меня, что мне стало немного стыдно и я даже отвел глаза, хотя обычно считаю себя человеком с богатым жизненным опытом. Так мы и сидели в гробовом молчании, пока наконец не подошел его трамвай на Ыгбурлун.
Он попрощался, вспрыгнул на буфер и покинул остановку, а я остался на остановке и на душе у меня было неспокойно, потому что мне было стыдно за то, что я чем-то огорчил такого достойного во всех отношениях старого монгола товарища Угургына Абсагаба уй-Юбыгуя.

Дохлый тушканчик отбрасывает тени

Вдруг Дед Прохор оставил меня одного и гигантскими скачками понесся вдоль по пустыне Гоби. Через четыре часа он вернулся, сжимая в кулаке дохлого тушканчика. По всему было видно, что он доволен собой. Лицо его, однако, хмурилось.
— Посмотри, — сказал мне Дед Прохор, разжимая кулак. В кулаке лежал дохлый тушканчик. Это очень удивило меня. Я спросил:
— Зачем тебе понадобился этот дохлый тушканчик?
— Видишь ли, — сказал Дед Прохор, разом погрустнев, — пока я гнался за этим дохлым тушканчиком, он был совсем еще не дохлый. Но когда я его наконец догнал и раздавил грубой подошвой своего башмака, он внезапно перешел в другое состояние...
— О! — потрясенно сказал я. — Чем это можно объяснить?
— Я думаю — это судьба, — мрачно сказал Дед Прохор. — Еще никому не удавалось уйти от своей судьбы.
Он взял труп за длинный хвост и, раскрутив в воздухе, забросил за пределы всякой видимости.
— Пойдем, — сказал Дед Прохор. — Нам нельзя мешкать. Место, куда упал тушканчик, является необычным местом, и я должен буду показать тебе там нечто удивительное.
Тушканчик упал возле старой стены, некогда сложенной из саманного кирпича советскими строителями с целью, известной пожалуй только им. Поскольку все советские строители давным-давно вымерли, эта стена представлялась мне чрезвычайно таинственным местом. Я принялся изучать сложный узор, который образовывала кладка, но, когда дошел до третьего ряда снизу, Дед Прохор довольно бесцеремонно оборвал мои иссследования точным пинком. Я упал на песок, больно ударившись носом о стену и непонимающе уставившись прямо перед собой. Потом Дед Прохор рассказывал, что сделал это специально, чтобы завладеть моим вниманием. Он всегда, когда хотел завладеть чьим-либо вниманием, давал ему пинка, причем так, чтобы этот человек как можно сильнее ударился носом. Нос — говорил Дед Прохор — это точка, где у человека собрано все внимание. Я склонен верить ему...
Итак, Дед Прохор завладел моим вниманием. Он поднял тушканчика за хвост и поднес его вплотную к стене, на которую мягко ложился яркий свет заходящего за далекие барханы полуденного солнца. На стене четко вырисовывалась расплывчатая тень зверька.
— Что ты видишь на стене? — спросил Дед Прохор, будто читая мои мысли.
— Тень, — ответил я не задумываясь.
— Молодец, — похвалил меня Дед Прохор. — Опиши мне, какой формы эта тень?
— Сложносоставной конгломерат округлых фигур, чем-то напоминающих неправильные овалы, обладающий несколькими ответвлениями, аналогичными тем, что можно наблюдать у фрактальных множеств, построенных, в частности, по алгоритмам Мандельброта, и переходящий через две практически симметричные выраженные седловые точки в вытянутую линию хвоста, с кисточкой на конце, которую ты держишь в руке. Кстати, а который теперь час? Не пора ли нам обедать?
Было заметно, что Деду Прохору не понравилось мое объяснение. Он сказал:
— Если ты намекаешь на тушканчика, то он уже начал портиться, а другой пищи у нас нет. Но и тушканчика я отдам тебе лишь чуть погодя. А сейчас попробуй снова описать его тень, только на этот раз поскорее.
С этими словами Дед Прохор перевернул тушканчика таким образом, что тот лег на его ладонь горизонтально, как бы глядя на стену своими маленькими вылупленными глазами, выражение которых мне сразу не понравилось. В этих глазах не читалось ни капли интеллекта, и ни малейшей искорки юмора — поэтому они меня пугали. Тень стала гораздо компактнее, хвост с кисточкой безвольно свешивался с ладони Деда Прохора. Я описал новую форму, причем постарался сделать это предельно быстро.
— То есть ты понимаешь, что тень тушканчика изменилась? — уточнил Дед Прохор, когда через несколько минут я закончил и позволил себе перевести дыхание.
— Да.
— Но изменился ли сам тушканчик?
— Нет.
— Значит ли это, что тушканчик и его тень никак не связаны между собой?
— Нет, они связаны. Это же его тень!
— Да, — согласился Дед Прохор. — Это его тень. А теперь представь, что тушканчик при жизни мог видеть только свою тень на этой стене, и не мог видеть себя.
— Разве такое возможно? — удивился я.
— Если бы у тебя были такие выпученные глаза, как у него, ты бы тоже не мог себя видеть, — заверил меня Дед Прохор. — А теперь представь удивление тушканчика, когда он видит свою внезапно изменяющуюся тень, но не понимает, чем было вызвано такое изменение. Он пытается сознательно сохранить старую, вытянутую форму, или напротив, принять новую, более округлую, но у него ничего не получается, и он только вертится перед стеной, а тень его пляшет на ней, беспорядочно изменяясь, принимая все новые очертания...
— Да, — согласился я, начиная кое-что понимать. — Устрашающая картина! Неужели и мы, как этот тушканчик, пытаемся управлять день ото дня меняющейся формой своей тени, даже не подозревая о том, что наша настоящая форма неизменна, что она совсем другая?..
Дед Прохор усмехнулся, сощурив свои и без того неширокие глаза.
— Да, что-то вроде. — Сказав это, он протянул мне дохлого тушканчика. — Ешь. Скоро тебе понадобятся все твои силы.
Нечего и говорить, когда Дед Прохор хотел меня напугать, ему это всегда удавалось. Холодок пробежал у меня по спине.
— Насколько скоро? — нервно спросил я.
— Вот уж не знаю. Но будь спокоен, это случится раньше, чем судьба заставит тебя внезапно перейти в другое состояние...

Монгол смотрит на закат
— Когда монгол смотрит на восхитительный закат, раскинувшийся по целому небосводу и сияющий всеми небесными красками, от пурпура до глубокой синевы, он сам становится этим закатом.
— Неужели это бывает каждый раз?
— Нет конечно. Потому что если монгол смотрит на восхитительный закат, но думает в это время о своем самом любимом баране, он вовсе не становится закатом. Он становится своим самым любимым бараном.

Дар видеть
Забрел однажды слепой бродяга в Улан-Баторский Музей Изящных Искусств. В руке он держал веревку, к которой была привязана большая кудлатая собака, служившая ему проводником и, одновременно, вьючным животным. Вахтер на входе заснул, и бродяга беспрепятственно прошел в залы.
Он шел между шедеврами народного творчества: сверкающими витражами, позолоченными статуями, цветистыми коврами из верблюжей шерсти и облезлыми чучелами редких животных, и думал: "О! Наверное я очень достойный человек, раз верховный бог Ябукчу-кыргым так щедро наградил меня за мои заслуги, подарив возможность видеть столь многое. Как много темноты я вижу!"

Осквернение дворца
Как-то, поздней весной, легендарный властитель Сухэ-Батор отдыхал в своем дачном дворце, что располагался в поросших густым кустарником горах Уркун-Ыч. Каждый день отправлялся он на охоту на степных собак, и иногда возвращался с добычей. Так получалось потому, что охотился он не ради пропитания, а для удовольствия.
Вернувшись раз под вечер во дворец, он застал там самый настоящий беспорядок. Драгоценные вазы династии Мин валялись разбитыми на исцарапанном сандаловом паркете, изысканные блюда монгольской кухни были вывалены из хрустальных мисок на шелковые скатерти, роскошная двенадцатиспальная кровать с балдахином из пандовых шкур была смята и обгажена...
Надо сказать, что великий Сухэ-Батор всегда был крайне скромен, даже аскетичен, и посему довольствовался малым количеством прислуги. В тот момент вся прислуга как раз отсутствовала, отправившись в горы Уркун-Ыч, чтобы набрать хворосту для шашлыка, который они устраивали всякий раз, когда Сухэ-Батор возвращался с добычей.
И вот властитель в неистовстве начал бегать по разоренным комнатам дворца в поисках злоумышленника, призывая на его голову все кары Народного Хурала. В каждой следующей комнате он встречал все новые разрушения, и ярость его росла пропорционально...
Наконец он вбежал в ванную комнату, и прямо перед собой увидал ужасную всклокоченную фигуру... Сухэ-Батор немедля сдернул с плеча пневматическую винтовку производства второго цеха Ижевского Завода, дослал пульку в патронник, и, защелкнув замок, прицелился в ненавистного врага, стремясь напоследок поймать его взгляд, в котором бы сквозили: низменность души, стыд за содеянное и униженная мольба о пощаде.
Но, к своему удивлению, во взгляде, которым встретила его всклокоченная фигура, были лишь: величайшее презрение, благородство сильного и праведный гнев. И таким выразительным был этот взгляд, что руки Сухэ-Батора ослабли, и винтовка выпала из них на пол ванной комнаты, разбив последние кафельные плитки.
Таким образом, большое зеркало ванной комнаты, в котором Сухэ-Батор встретился взглядом со своим отражением, оказалось единственным уцелевшим предметом во дворце. А прислуга, вернувшаяся вскоре с охапками хвороста, и удостоившаяся рассказа о происшедших событиях из уст своего владыки, поняла одну важную вещь: "Как бы сильно ты ни нашкодил, не стесняйся принять уверенный облик перед лицом возмездия, и оно, вполне возможно, минует тебя по одной этой причине."
А бешеного кабана, устроившего описанное ранее свинство, на следующий день изловила и съела бригада штукатуров, вызванных из столицы для восстановления дачного дворца Сухэ-Батора в горах Уркун-Ыч.

Стена в осколках

В тот день стояло прекрасное туманное солнечное утро. Я гулял по Улан-Батору, бесцеремонно расталкивая локтями монгольских стариков и детей. Вернее, детей я не расталкивал. Они были очень приземистые и потому их не так-то легко было растолкать локтями. Приходилось применять пинки и подсечки. Надо признаться, что я не всегда был достаточно ловок, и окружающие даже стали смотреть на меня с укоризной.
Вдруг у моих ног упала обгоревшая спичка. Я сразу узнал ее. Такими спичками разжигал свои самокрутки Дед Прохор. Я посмотрел наверх, и увидел его. Дед Прохор сидел прямо надо мной на высоком бетонном заборе, усыпанном битым стеклом. Он курил, и, судя по цвету и фактуре пепла, падающего на мои начищенные туфли, курил он отнюдь не табак.
-- Самбайну, Дед Прохор! -- крикнул я.
-- Сам самбайну! -- ответил он с такой ехидной физиономией, что мне показалось, что он дразнится.
-- Скажи, как тебе удается сидеть на этой стене? Ведь она вся усыпана стеклом! -- удивился я.
-- А очень просто, -- отвечал Дед Прохор, щелчком отправив недокуренную самокрутку в полет. Окурок пролетел несколько метров и попал в жирного тукана с огромным клювом, который дремал на ветке огромного платана. Тукан громко закаркал, но поскольку спросонья ничего не соображал, то камнем упал на сухую землю клумбы, где его право на жизнь незамедлительно оспорил дикий полосатый кот, пробегавший мимо.
-- Это история о крушении грандиозных планов в результате человеческой жадности, -- продолжал тем временем Дед Прохор, совершенно сбив меня с толку. Я-то наивно полагал, что он собирается рассказать про стену и осколки.
-- Когда строители воздвигали эту стену, им велели как следует защитить ее от нежелательных посетителей вроде меня, -- рассказывал он. -- Но когда строители опустошили двадцать ящиков пива, специально выписанных для этой цели, прораб, ответственный за стену, решил половину стеклотары не пускать в бой, а сдать в приемный пункт, а на выручку купить еще пива. В результате осколки не смогли покрыть бетон достаточно часто, и любой немощный старикан, вроде меня, может легко перебраться через эту стену. Запомни: никогда нельзя экономить на средствах при достижении своих целей, даже таких низменных, как подсыпание колючек под задницы своих ближних.

 

Самый главный институт

-- А зачем понадобилось ставить здесь эту стену, да еще и с осколками? -- спросил я. -- Что находится там, за ней?
-- Самый главный институт монгольской академии наук, -- ответил Дед Прохор. -- Это и в самом деле очень важное и серьезное учреждение, поверь мне. Если бы меня когда-то не выгнали с поста генерального секретаря МНРП...
У меня глаза полезли на лоб. Я и не подозревал, что Дед Прохор когда-то был главой народного Хурала.
-- А за что тебя выгнали? -- спросил я.
-- За то, что слишком умничал. Молодой был...
Я только открыл рот, чтобы спросить его еще о чем-то -- ведь я очень люблю задавать вопросы -- когда Дед Прохор внезапно зажмурил правый глаз и, свесившись со стены, пристально поглядел на меня левым. Его зрачок расширился, как у собаки, заняв все пространство между веками, а сам глаз, как мне показалось, чуть не вылез из орбиты.
-- О-о-о! -- сдавленно просипел Дед Прохор. -- Я вижу! Сейчас с тобой случится что-то особенное.
Я насторожился. Шерсть на моем загривке стала дыбом, как всегда бывало в таких случаях.
-- Что со мной случится? -- спросил я.
-- Нечто удивительное! -- сказал Дед Прохор. -- Величайшая удача. Погоди немного, я чувствую ее приближение.
Слова Деда Прохора сильно подействовали на меня. Я внимательно осмотрелся по сторонам, но ничего особенного не заметил. Тогда я попробовал так же выпучить глаз, как Дед Прохор, надеясь, что это обострит мое зрение.
-- Ничего не вижу, -- наконец признался я. -- Ты уверен, что сейчас что-то произойдет?
-- Нет конечно. А зачем ты выпучил глаз?
-- Я брал пример с тебя, ведь ты тоже выпучил глаз.
-- Это я передразнивал тебя.
-- Значит ничего особенного не должно было случиться? -- разочарованно протянул я.
-- А разве ты не ощутил себя как-то особенно, когда поверил в то, что скоро с тобой случится что-то очень хорошее?
-- Ощутил.
-- Ну так разве я лгал тебе, обещая что-то особенное?
-- Лгал... наверное. Я не знаю.
-- Хм, -- Дед Прохор с сомнением посмотрел на меня и начал сворачивать еще одну самокрутку. -- Ты или слишком умен, и водишь меня за нос, или слишком туп, и в самом деле ничего не понимаешь. В любом случае наша беседа зашла в тупик... Ты, помнится, спрашивал об учреждении за этим забором? Знаешь, чем там занимаются?
-- Разрабатывают новые виды оружия?
-- Да нет, что ты. Монгольские военные и со старыми-то видами еще не научились обращаться.
-- Разгадывают парадоксы астрофизики?
-- О такой ерунде думать -- себя не уважать, -- Дед Прохор поджег самокрутку и вставил в ноздрю, чтобы она не мешала ему говорить. -- Видишь ли, самые удивительные моменты в жизни человека бывают в двух случаях: когда все еще впереди, и когда все уже позади. Ты только что испытал первое из этих состояний, когда выпучив глаз озирался по сторонам в ожидании внезапного наступления полного счастья. На самом деле тебе и счастья-то не надо было. Ты был счастлив, лишь ожидая его. Я прав?
-- Да. Я ощущал себя необычайно свободно и отстраненно. Я забыл про все свои прошлые проблемы и ждал от будущего только самого лучшего. Как бы я хотел снова повторить эти мгновения, когда все, что со мной было плохого -- уже позади, а все хорошее -- только предстоит!..
-- Вся жизнь состоит из таких мгновений, -- равнодушно сказал Дед Прохор и прицелился окурком в дикого полосатого кота с окровавленной мордой, вылезшего из тумана и хмуро глядящего на нас. -- Почему ты этого не понимаешь? Почему этого никто не понимает?!
-- Почему, Дед Прохор?
-- Вот над этой загадкой и бьются уже который год ученые в самом главном институте монгольской академии наук.

Разделение людей

-- Расскажи про те времена, когда ты был генеральным секретарем МНРП, -- попросил я. -- Мне очень интересно.
-- Почему это тебе интересно? -- удивился Дед Прохор. -- Может ты собираешься перенять опыт, чтобы самому стать правителем Монголии? Не стоит, это никчемное занятие. Лучше я расскажу тебе одну историю...
Как-то раз собрались в одной высокогорной юрте три самых мудрых министра монгольского правительства и заспорили.
Спор начал министр культуры. Он вынул из полы халата чей-то тонкий палец с длинным, холеным ногтем, поучительным жестом поднял его вверх и произнес:
— В мире есть только два типа людей: талантливые деятели искусства, неустанно созидающие шедевры красоты и гармонии, и обыватели, не способные ни создавать, ни понимать прекрасное.
Услышав это, министр труда почесал огромные мозоли на своих ладонях и весомо сказал:
— Нет, все люди делятся на тех, кто трудится, подобно могучим буйволам, мерно вышагивающим по залитому мутной водой рисовому полю, и тех, кто не умея толком довести до конца ни одно дело, и в глубине души своей осознавая это, всю жизнь учится как можно более хитроумно паразитировать на своих собратьях. А уж на каком поприще трудятся ранее означенные достойнейшие буйволы: выписывают ли они непостижимо изящные иероглифы на тончайших шелках или вяжут колючие носки из грубого собачьего волоса — не суть важно. Все равно большая часть их работы будет присвоена трутнями, преуспевшими в своем единственном подлом навыке.
И тогда министр обороны выхватил большой китайский меч с широким изогнутым клинком, кровостоком и двумя колокольчиками, и разрубил каждого из своих собеседников ровно пополам. Потому что тайна разделения людей известна только избранным, и должна таковой остаться.

Стая диких гусей

В пустыне Гоби стояла засуха. Мы с Дедом Прохором тоже стояли в пустыне Гоби, но не так основательно. Постояв немного, Дед Прохор и вовсе присел возле своей юрты, которая вместе с нами стояла в пустыне Гоби.
-- Смотри-ка! -- вдруг крикнул Дед Прохор, испугав меня. -- Кто это там летит?
Я всегда отличался завидным зрением, и, достав из сумки половинку полевого бинокля, вгляделся в небо без единого облачка, принявшее от зноя тяжелый свинцовый оттенок.
-- Дикие гуси, -- сказал я.
-- Куда они летят?
-- Летят клином, курс: 315, скорость: 23, эшелон: 180. Предположительная цель: болота к югу от реки Орхон.
-- Врешь ты все, -- лениво отмахнулся Дед Прохор. -- Они летят вон к тому корыту, из которого пьют собаки моего брата.
Тут я заметил возле юрты старое рассохшееся корыто с водой и множество собак, неподвижно лежащих вокруг. Их языки безвольно свисали по бокам.
Заметив мой внимательный взгляд, Дед Прохор сказал:
-- Ты, возможно, видел моего брата. Его зовут Дед Федор. Он уехал в Манчьжурию на сбор лекарственных грибов, и поручил мне присмотреть за собаками.
Тем временем дикие гуси долетели до нас и, упав на песок, покатились по нему, гася инерцию. После чего встали, отряхнулись и проследовали к корыту, оттеснив собак. Собаки переглянулись, поняли, что оказались в меньшинстве, и ни слова не говоря, удалились в тень за юрту.
-- Вот видишь, -- сказал Дед Прохор. -- А ты говоришь "болота". Те болота еще сто лет назад осушили советские мелиораторы методом ненаправленного взрыва.
-- Но я сам видел на карте!.. -- запротестовал я.
-- Советским картографам об этом, как и тебе, ничего не сказали, -- оборвал меня Дед Прохор.
-- А куда полетят гуси после того, как напьются?
-- Пока они не выпьют всю воду из корыта, они никуда не полетят. Так и будут жить здесь.
-- Но их так много, что они выпьют ее очень скоро. Тогда ведь они улетят?
-- Утром я подолью еще воды. Я ведь должен ухаживать за ездовыми собаками своего брата.
-- Но гуси -- дикие, перелетные птицы! Как же они смогут отказаться от своей свободы, да еще променяв ее на такую никчемность, как грязное корыто с водой для собак?
-- Знаешь, как ни странно, люди тоже рождаются свободными...

Невосполнимая потеря

Утром Дед Прохор был необычайно мрачен. Он ходил возле юрты, надвинув тюбетейку на глаза и пинал диких гусей, путавшихся у него под ногами.
Когда я спросил его, в чем дело, он остановился и сказал:
-- Сегодня меня не станет...
Эта новость сокрушила меня. Однако, я не хотел выказывать растерянность, которую он бы непременно осудил.
-- Где закопать твой труп? -- деловито спросил я.
-- После меня не останется трупа. Я никогда не бросаю мусор, где попало.
Я отложил лопату, уже было взятую в руки и задал последний вопрос:
-- Что же мне делать, когда ты исчезнешь? Я успел сильно привязаться к тебе.
-- Да? Что же, тогда тебе придется найти себе другого Деда Прохора. Потому что всякий раз, когда мы теряем человека, ставшего частью нас, мы в самом деле теряем часть себя. Потеря такого рода вырывает из нас слишком большие куски, и поэтому во что бы то ни стало должна быть восполнена. Оставляя ее без компенсации, мы разрушаем себя.
С этими словами он сдвинул тюбетейку на затылок, пнул напоследок пару гусей, разбежался и исчез.

Новый дед

Я горько оплакивал потерю Деда Прохора в течение тридцати двух с половиной часов. Потом вспомнил его последний совет и решил действовать в соответствии с ним. Мне нужен был другой Дед Прохор, и я отправился на его поиски. Однако не успел я отойти от юрты на несколько шагов, как увидел на горизонте человека. Он был одет в мягкие сапожки с загнутыми носами и халат, с вышитыми на нем мифическими животными: олимпийскими медведями.
По мере того, как он приближался, я, к своему огромному удивлению, узнавал в нем все больше знакомых черт.
-- Дед Прохор! -- закричал я, с радостной улыбкой бросаясь навстречу. -- Ты вернулся?!
-- Да! -- так же громко воскликнул он, радостно улыбаясь мне в ответ. -- Я вернулся! Но я -- не Дед Прохор! Я -- его брат, Дед Федор, и я пришел за своими ездовыми собаками!
Дед Федор свистнул командным голосом, его собаки построились в две шеренги и зашагали прочь. Дед Федор подошел ко мне, вытер мне нос, сказал:
-- Никогда не позволяй своим желаниям затмевать твое зрение! -- и ушел вслед за ними.

Незаметная подмена

И тут я понял, как ужасно посмеялась надо мной жизнь. Я отправился на поиски кого-то, кто заменил бы мне Деда Прохора, и нашел его, но потом упустил, даже не поняв, что теряю свой последний шанс. Вряд ли мне снова когда-нибудь встретится брат Деда Прохора. И уж тем более никогда не встретится сам Дед Прохор. Я особенно остро ощутил свою полную никчемность, сел на большой камень и заплакал.
Загорелая морщинистая рука ласково погладила меня по голове. От неожиданности я вскочил, опрокинул камень и, поскользнувшись, упал на песок. Передо мной стоял Дед Прохор.
-- Ну не плачь так! -- сказал Дед Прохор и укоризненно покачал головой. -- А то я, глядя на тебя, тоже расстроюсь. А я не люблю расстраиваться. Я люблю быть веселым, несмотря ни на что. Потому что ничто в этом мире не стоит ни малейшей моей слезинки. И твоей, кстати, тоже.
-- Дед Прохор, как получилось, что ты не исчез, как собирался?
-- Кто исчез, я? -- Дед Прохор искренне удивился. -- Я вовсе не собирался исчезать. Кто тебе сказал такую глупость?
-- Ты сам мне это вчера сказал. И исчез на моих глазах.
-- Вчера мы с тобой не виделись. Кто исчез вчера, я понятия не имею.
Я был снова сбит с толку.
-- Но откуда тогда ты меня знаешь?
-- Я тебя и не знаю. Я просто подошел тебя утешить, видя, как ты плачешь.
-- Значит, ты не Дед Прохор?
-- Да нет. Я Дед Прохор. Но я не тот Дед Прохор, про которого ты говорил. Я -- совсем другой Дед Прохор.
-- И у тебя нет брата -- Деда Федора?
-- А что, здесь был мой брат? -- Дед Прохор заметно оживился. -- Куда он пошел? О! Я вижу следы его собак! Надеюсь, я еще смогу их догнать до захода солнца. Счастливо оставаться!
Я бросился вперед и крепко схватил его за ногу. Второго такого шанса я упустить не мог.
-- Ты что, дикий?! -- в ужасе отпрянул от меня Дед Прохор.
-- Я очень извиняюсь, но никуда не отпущу тебя, Дед Прохор. Потому что вчера уже потерял одного Деда Прохора. А у меня их не так много, чтобы я мог позволить себе такую расточительность.
-- Да? -- мои слова смутили Деда Прохора. -- Ну ладно. С Дедом Федором мы еще увидимся, а ты ведь совсем пропадешь в этой пустыне без присмотра.
Мы вернулись к юрте, разожгли костер и сели вокруг него. Я поставил на огонь алюминиевый таз с водой. Когда вода вскипела, Дед Прохор достал из складок халата недоеденное баранье ребро, сдул с него песок и стал греть в кипятке, иногда обнюхивая и облизывая. Я отметил, что все его жесты были в точности такие же, как и у того, прежнего Деда Прохора.
-- Меня мучает загадка, -- сказал я. -- Как получилось, что ты в точности похож на того Деда Прохора, которого я знал, но говоришь, что ты -- совсем другой Дед Прохор?
-- Представь на миг, что каждую ночь, когда ты засыпаешь, тебя убивают. И взамен помещают твоего двойника. Который хранит все твои мысли. И все твои сны до последнего мгновения твоей жизни. Длившейся всего один день. А также все мысли тех, что были до тебя. Что были в тебе. А теперь перешли к нему. Заметишь ли ты подмену? Замечаешь ли ты подмену?..
Я долго обдумывал эти слова, так ничего не понял, и сказал:
-- И что же это все значит?
-- Это значит, что сегодня ты добился на удивление многого. Ты сумел полностью возместить для себя потерю того, прежнего Деда Прохора.

Расколотый идол

Вскоре погода сильно изменилась. С севера подул сильный ветер, принесший с собой холод и маленькие жесткие снежинки, который здесь называли "серьезным дождиком". Мы с Дедом Прохором вылезли из юрты, хмуро посмотрели на небо, и решили разогреться. Я начал бегать вокруг юрты кругами, а Дед Прохор даже несколько раз перепрыгнул через нее. Гуси, дрожа от холода, жались к обледеневшему корыту и смотрели на нас нечеловеческими глазами. После получаса упражнений я сказал, что мне по-прежнему холодно, и мы пошли в пустыню, чтобы найти там валежник для костра.
Кроме валежника мы неожиданно нашли в пустыне расколотого монгольского идола. Дед Прохор тщательно обнюхал каменный постамент, потом в изобилии валявшиеся вокруг обломки, и сказал, что это остатки статуи главного монгольского бога Ябукчу-кыргыма.
Я попросил рассказать, что это за бог, и тогда Дед Прохор, разведя костер прямо посреди обломков, сел, протянул к нему руки и начал рассказывать:
-- Когда-то, в очень далекие времена не было ничего...
-- Ничего?! -- удивился я.
-- Да, ничего не было, -- авторитетно заверил меня Дед Прохор. -- Совсем ничего. Был только верховный бог Ябукчу-кыргым. И вот однажды он понял, что в нем, кроме множества положительных особенностей, вроде бы есть какие-то отрицательные...
-- Разве у бога могут быть какие-то отрицательные особенности?
-- Конечно. Чем более высокоорганизовано существо, тем сложнее его устройство. А чем оно сложнее, тем больше шансов для появления в этом самом устройстве отрицательных особенностей, -- сказав это, Дед Прохор долго и глубокомысленно ворошил палкой угли, после чего продолжил.
-- И вот Ябукчу-кыргым решил избавиться от своих отрицательных качеств. Уж не знаю, зачем это ему понадобилось, но он так захотел. А воля верховного бога -- закон, как ни крути. Для достижения своей неординарной цели он решил применить методы формальной логики, и разделить проблему на множество крохотных, легко разрешимых частей. Ну а поскольку проблемой был он сам, он расколол себя на мельчайшие кусочки.
Дед Прохор замолчал, хитро глядя на меня и всем своим видом давая понять, что рассказ окончен. Но меня было не провести. Я понял смысл этой истории.
-- Он расколол себя на людей? -- высказал я свою смелую догадку.
-- Людей, мышей, кирпичей, а может быть на атомы или электромагнитные колебания -- откуда я знаю? -- Дед Прохор зевнул, завернулся в шерстяную накидку и лег на бок возле костра.
-- И что же было дальше?
-- С тех пор его никто не видел, -- Дед Прохор прикрыл глаза.
-- Но он же не разделился бы, если бы не был уверен в том, что сможет собраться? Когда же он появится снова?
-- Только тогда, когда все, что плохо, отомрет, и остальное найдет способ собраться в единое целое, -- сказал Дед Прохор, не открывая глаз.
-- Когда же это будет?
-- Не знаю... Дело в том, что... как бы тебе сказать?.. Процесс затянулся.  

 (Автор неизвестен)

[Вильгельм Голимый]

Всё-таки краткость – сестра таланта. До кома в горле просто.
Один раз Эрнест Хемингуэй заключил пари, что сможет написать самый короткий трогательный рассказ в мире. Он выиграл спор: «Продаются детские ботиночки. Неношеные» («For sale: baby shoes, never worn»). С тех пор многие пытаются повторить его эксперимент и составить целую историю из 6 слов, способную тронуть и удивить читателя (в переводе может быть на слово больше или меньше).

Незнакомцы. Друзья. Лучшие друзья. Любовники. Незнакомцы.
«Вы ошиблись номером», – ответил знакомый голос.
Пассажиры, сейчас с вами говорит не капитан.
Я встретил родственную душу. А она – нет.
Продаю парашют: никогда не открывался, слегка запятнан.
Это наша золотая свадьба. Столик на одного.
Сегодня я снова представился своей матери.
Путешественник еще подавал сигналы. Земля – нет.
Я принес домой розы. Ключи не подошли.
Моя мама научила меня бриться.
На разбитом ветровом стекле было написано «Молодожены».
Наша спальня. Два голоса. Я стучусь.
Я спрыгнул. А затем передумал.
Мое отражение только что мне подмигнуло.
Извини, солдат, мы продаем ботинки парами.
Он кормит из бутылочки убийцу своей жены.
Воображал себя взрослым. Стал взрослым. Потерял воображение.
Хирург спасает пациента. Пациент благодарит бога.[/b][/i]

[Вильгельм Голимый]

Иван Зорин

СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ


"В морг..." — распорядился доктор, пряча в халат слуховую трубку.
Санитар, позевывая, убрал с одеяла табличку "Филимон Кончей".
"Так ведь дышит..." — потер он от холода руки.
"Пока довезете..."
Больница при странноприимном доме помещалась в бревенчатой избе, к окнам которой липло серое, хмурое утро. До покойницкой было рукой подать, и Филимон всего полсотни шагов видел над собой круглое лицо санитара с вислыми, качавшимися усами. Однако жизнь, как сонмище ангелов, умещается на кончике иглы. Пока его, завернутого в простыню, катили по лужам грязного, запущенного двора, он снова проживал свои детские годы. В пыльном захолустье, жевал травинку, болтая ногами на бревне, считал две проезжавшие за день телеги, а потом в десятый раз перечитывал недлинные полки провинциальной библиотеки. Зимой он оставался в читальне, где жгли казенную лучину, уперев щеку ладонью, мечтал о странах, в которых никто никогда не был, и долго смотрел в темноту сквозь засиженные мухами стекла. На беду ему попадались не только русские книги. От евреев он узнал про тайное имя Бога, которое открылось на горе Моисею, от пессимистичного немца — про слепую волю, которая движет миром.
"Бог глух — до Него не достучаться, — ковырял ухо Филимон. — Он всемогущ, но бессознателен".
И боялся собственных мыслей, как мелких тресков, которые издает комната по ночам.
Осиротел Филимон рано. "Ты чей, Кончей? — дразнили его дети, вынимая из-за спины камни. — Хочешь кирпичей?" Он смотрел сквозь них ясными, голубыми глазами, прячась в ракушку своих мыслей. Кормил его отчим — угрюмый, молчаливый мужик, едва умевший поставить крестик против имени. "Чай, и родителей не помнит..." — жалели за спиной пасынка. Тогда он опускал плечи и думал, о том, что нельзя познать вещь, не видя ее рождения, а потому все отцы — чужие. В своей судьбе он усматривал судьбу Вселенной, беспризорной, брошенной на произвол непознанным отцом. Тогда же ему закралась мысль, что Бога нельзя постичь, даже слившись с Ним, как эмбриону не постичь матери, для этого нужно родиться с Ним. Глядя на деревенские будни из крови, пота и слез, Филимон убеждался: Бог не ведает, что творит. "Он не добр и не зол, не мстительный и не прощающий, — рассуждал Кончей, — Он алчный и щедрый, жестокий и милостивый, Он все и ничто". ("Он никакое “что”, — вычитал Филимон у древнего ирландца. — Бог не знает о самом себе, что Он есть, так как Он не есть “нечто”")
Просыпаясь среди бесконечной грызни за кусок хлеба, Филимон отчетливо сознавал, что ее не мог выдумать Бог, он всюду находил подтверждение тому, что Бог еще не проявился, что мир вокруг только ступенька к Его пришествию.
"Бог существует лишь в потенции, — вывел он на полях “Божественной истории”, залезая буквами на иллюстрации, изображавшие оливковые рощи и седобородых старцев, важно попирающих облака, — а потому подлинная история это то, что не происходит..."
Церковно-приходская школа насчитывала пять классов, но ее редко, кто заканчивал. Голодные взрослеют рано, а взрослым не до баловства. "Бог ущербен, раз Его мир полон изъянов", — раздалось однажды на Законе Божьем. Урок вел сутулый дьячок с постным, как просфора, лицом. Дьячок проглотил язык. Семинарию он заканчивал при царе горохе и с тех пор мирно дремал под благостный звон деревенского колокола. "Однако Господь ждет, что Ему откроют глаза, — продолжал Кончей с задней парты. — Надо принести Ему благую весть..."
"Спасти мир, значит спасти Бога, спасти Бога, значит стать Им..."
Дьячок развел руками, но быстро овладел собой. Хитро сощурившись, он привлек в судьи класс. "Ну, брат, развел ты сортирологию..." — тряс он бородкой, утопив в хохоте эти сотериологические прозрения.
А дома Филимону задрали штаны. "Ишь, чего втемяшилось, — краснея от натуги, порол его отчим, сглатывая слюну, — я из тебя дурь-то повыбью..."
Внимательнее оказался учитель арифметики.
"Получается, Бог у тебя вроде заколдованной принцессы, — выслушав Филимонову метафизику, заключил он. — Каждого после смерти нетерпеливо спрашивает: “Ну что, принес разгадку?” А Ему в ответ земные сплетни, да все про науку... — Учитель мотал головой и, вздыхая у доски, механически вытирал рукавом мел. — Как же Ему должна быть мучительна вся наша бесполезная возня..."
И обернувшись, ласково теребил ухо: "Ай, да Филимон, далеко пойдешь..."
И Кончей, действительно, пошел далеко. В Сибирь. Как и все, он по команде справлял нужду, скорчившись на холоде, и не мог понять, как оказался на каторге, — рассуждая о тайнах мира, не подозревал о доносе добродушного дьячка. "Язык до Киева доведет, — приговаривал он, считая этапные версты, — а длинный язык — до Сибири..." Однако он и тут не прекратил свои странные речи. "Ну что, Кощей, — скалились на стоянках арестанты, — когда всем кончина?" И Филимон принимал их издевательства за чистую монету, и опять начинал с жаром доказывать, что темному, безликому Первоначалу, правящему миром, надо стать Богом, чтобы не допустить больше такого нелепого бытия, как в нашей испорченной Вселенной. Первоначало — это несчастный слепец, учил Филимон, калечный гигант, от которого, как птенец, вылущился этот убогий мир. Его здание постоянно перестраивают, как после пожара, но по одному и тому же плану. Его внутренняя сущность неизменна: от Пилата до аэроплана, добро, как соль в море, растворено во зле. Вездесущное и суетное, зло — это плата за бытие, чтобы победить зло, надо уничтожить Первоначало, очистить лик Творцу. С этой единственной целью создан мир: когда из его хаоса выйдет Бог — мир исчезнет.
"Первый, кто доберется до не проявленной сущности, — пророчествовал Филимон, раскинув, как пугало, руки с лохмотьями на костях, — первый, кто прольет свет, проявив фотографию, тот станет Богом-Отцом..."
Выдержав паузу, он задирал кверху палец: "Творение создаст Творца..."
Кандальники уже спали. Только кто-нибудь спросонья ворочал языком: "Эх, Кончей, плеснул бы лучше щей..."
Вечность — миг. Когда окончились годы заключения, подоспела война. Еще вчера тюремный священник причмокивал про любовь к ближнему, а сегодня, ломая, как игрушки, заповеди, из каждого угла шипели: "Убий!" Злая воля стреляла, калечила, скармливала окопным вшам. Филимон был крепким, жилистым, его забрили в солдаты, но, как неблагонадежного, определили денщиком к молоденькому прапорщику. Вечерами, растапливая на биваке самовар, Филимон и с ним делился своими откровениями. "“Возлюби Господа всем сердцем твоим...” — пыхтел он, нагоняя жар сапогом. — А что это значит? Зачем Ему любовь? Не любви жаждет Бог, а помощи — сострадай Ему, как самому себе..." "Полагаешь, любовь без дел мертва? - рассеянно переспрашивал прапорщик, играя шашкой. — Уж больно мудро..." Он требовал доказательств — Кончей призывал его верить. "Чем тебе, лучше батюшкам, — раздраженно морщился офицер. — Разницы нет..."
А через месяц его убили.
"Лучше от пули-дуры, чем от большого ума", — напутствовал его денщик, опуская в походную могилу с наспех сколоченным крестом.
С тех пор Филимон замкнулся, поняв, что истина, как жизнь — ее можно потерять, а передать невозможно. Он, как крот, рыл в одиночку свой подкоп под Вселенную, свою дорогу к не проявленному Богу. Из армии он дезертировал, христарадничал по деревням, и его башмаки топтали мир наперекор обстоятельствам. На проселочных дорогах его философия сложилась окончательно. Согласно ей больной Бог ждет мессию, сына человеческого, второе пришествие будет не на землю, а на небо. Филимон призывал, словно в сырую, мрачную пещеру, бросить факел в великую бездну, непрестанно порождающую мир, который дрожит на ней складками одежды. Тогда она сомкнет пасть, и мир исчезнет. И спасется. Заскорузлой ладонью с натертыми посохом мозолями Филимон отводил лживые категории времени и пространства. "Каждый из нас посланец, да только не с тем письмом", — бубнил он под нос, разгоняя стаи галок. Колеся русское бездорожье, Филимон втайне надеялся, стать спасителем человечества, живых и мертвых, тех, кто воскреснут в новом творении прозревшего Бога.
На его безумства смотрели сквозь пальцы. Разве встречные богомольцы били палками и однажды от усердия чуть не отрезали язык. Он воспринимал это как должное: несовершенство мира нельзя ни исправить, ни искупить — его пространство множит отчаянье, его время умножает скорбь.
У Кончея не нашлось ни учеников, ни апостолов. И в этом он усматривал скрытое подтверждение своей избранности.
"Бог един, но вы разделили Его", — выставляя кривой ноготь, кричал он с порога церквей и мечетей, натыкаясь на колючие взгляды. И носил за пазухой свою истину. В своих скитаниях он находил сходство с метаниями человечества, он верил в бессмертие души, но, подобно индусам, не находил в этом ни радости, ни утешения. За бесконечной круговертью из небытия в бытие для него стояла эманация греха, чудовищная, мрачная ярмарка пороков.
Иногда в церковных ночлежках ему встречались чудаковатые пророки, такие же почерневшие от странствий, как и он, они делили хлеб и соль, а потом спорили до хрипоты и дрались посохами. "Бог спит и видит нас во сне, — ядовито шептал один, выставляя увечья, — мы — кошмар Бога, Его надо разбудить, тогда он стряхнет этот мир..." "Вот-вот, — кивал Филимон, — Бог ждет сына человеческого, ждет от людей святое писание..." При этом от подозревал, что в священной Книге не будет глав и абзацев, — спящего будит крик.
"Достаточно произнести слово — и Вселенная рассыплется в прах, — пугал он с блаженной улыбкой. —Евангелист ошибся — слово было не в начале, оно будет в конце..."
Его кощунства пропускали мимо ушей. А тут ехидничали: "Что же ты не произнесешь его, коли такой грамотный?" Тогда Филимон умолкал. Он не знал слова. Но был уверен: раз Вселенная повторяет себя в каждой своей части, как змея в каждом кольце, ключ к ней — в каждой душе. И она рухнет, если хотя бы один подойдет к ее глухой двери. Иногда, проснувшись в сарае, куда крестьяне из милости пускали бездомных, он смыкал веки и наугад перебирал слова, вычурно переставляя буквы, надеялся, что после счастливого сочетания мир исчезнет, но, когда открывал глаза, тот стоял необъятный и грозный.
И Филимон в изнеможении валился на солому.
Бродяги долго не живут. На висках едва показалась седина, когда Филимон очутился в больнице при странноприимном доме. Здесь ели чечевицу, выставляли наружу язвы и целыми днями прикидывали, кто кого переживет. Ухаживал за всеми санитар. "Всяка тварь стонет", — вставлял он и к месту и не к месту, вынося горшки и переворачивая паралитиков. Хорошо, когда умирали днем, а если ночью — труп коченел до рассвета...
Филимон уже отхаркивал кровью и едва шевелил губами, однако все не отказывался от своей странной философии. "Бог умер", — заметил ему доктор, напустив строгое выражение. Он барабанил пальцами по стеклу, думая, что уже много лет не был в храме. "Бог не умер, — кашляя, возразил Филимон. — Он еще не родился..." Доктор отмахнулся. "Еще один духовидец из простонародья", — решил он, скептично выпятив подбородок, слушая, как с уст умирающего срываются бессвязные изречения. Мир для него давно стал прост, как двугривенный, а жизнь сводилась к такому-то количеству белка и такому-то воздуха. Университет объявил остальное пустыми фантазиями, однако слова этого чахоточного воскресили в его душе то трепетное чувство тайны, которое не покидает нас в детстве, то смешенное со снами чувство, которое твердо подсказывает, что нужно лишь тронуть чудесную занавеску и мир предстанет во всей полноте и ясности, положив к ногам свою разгадку. Доктор вздохнул: перед ним лежал скелет обтянутый кожей. "А все же его правда, — промокнул он лоб платком, — кругом пошлейшая несуразность и мерзость..."
Двадцать лет он не выходил из больничных стен, замуровав себя заживо, но хуже было другое — он так и не совершил путешествие к горним высям, на которое призывает Господь, даруя жизнь.
"Лучше живым в могиле, чем мертвым среди людей", — проницательно зашептал Филимон.
От причастия он отказался, медицина была бессильна. И доктор выписал лишнюю тарелку похлебки.
В моросящем дожде усатое лицо санитара под капюшоном принимало различные очертания. То это было угрюмое лицо отчима, то злорадные лица мальчишек, прячущих за спиной камни, то разгневанное, будто спросонья, лицо козлобородого дьячка, строчившего донос, мелькнуло красное от сомнений лицо учителя, грубые физиономии каторжников, кладущих под голову кандалы, а потом ребяческая улыбка прапорщика, уродливые черты бродяг...
На земле никто не виноват — всеми движет бездушная, черствая воля.
Санитар нависал, как монах на исповеди. А Филимону было нечем оправдаться: он не освободил мир от ужасов, не узнал тайного имени Бога.
"Всяка тварь стонет", — донеслось сквозь туман. Голос, казалось, раздавался отовсюду, проникая за грань небытия, наполнял эхом бесконечное пространство. Филимон ощутил в нем безмерную тоску, страстный порыв к спасению, он приподнялся на локте навстречу расходившемуся кругами звуку, и тут мир перевернулся, его покровы разлетелись, и Филимон увидел, что все люди — один человек, который принимает на себя муки человечества. Мириады жал вонзились ему в плоть, точно тысячи гвоздей прибили его к кресту, страдания всех живших и живущих обрушились на него, и от этой невероятной боли он закричал.
И мир исчез.
Филимон Кончей открытым ртом уставился в потолок мертвецкой.


Декабрь 2002 г.

[Ртуть]

Рюноскэ Акутагава. Вши


---------------------------------------------------------------
Пер. с яп. - А.Кабанов.
HarryFan SF&F Laboratory: FIDO 2:463/2.5
---------------------------------------------------------------


     В конце одиннадцатой луны первого года Гэндзи  из  устья  реки  Адзи,
протекающей через город Осака, вышли корабли карательной экспедиции против
княжества Тесю. На них находились войска княжеств, взявших на себя оборону
столицы Киото, и командовал ими крупный феодал Суми-но-ками.
     Во главе двух отрядов стояли Цукуда Кюдаю и  Ямадзаси  Сандзюро.  Над
кораблем Цукуды развевались белые,  а  над  кораблем  Ямадзаси  -  красные
знамена. Полоскавшиеся на ветру знамена  придавали  выходящим  в  открытое
море судам геройский вид.
     А вот у людей на этих судах вид был далеко не  геройский.  Во-первых,
на каждом судне находились по тридцать четыре самурая и экипаж из  четырех
человек - итого по  тридцать  восемь  душ.  Из-за  тесноты  даже  свободно
передвигаться было невозможно. Люди  оказались  прижатыми  друг  к  другу,
словно сельди в бочке. От  непривычного  запаха  потных  тел  всех  слегка
подташнивало. Стояла поздняя осень, и с моря дул ветер, который пронизывал
до мозга костей. Небо было затянуто тучами, волны трепали суда, и  даже  у
тех молодых самураев, которые были родом из северных провинций, зуб на зуб
не попадал от холода.
     Во-вторых, на судах было полным-полно вшей. И это были не просто вши,
которых,  случается,  обнаруживаешь  в  складках  одежды,  нет,  они  были
абсолютно повсюду. Они ползали по знаменам,  ползали  по  мачтам,  ползали
даже по якорям. Было даже трудно понять, кто же плывет на этих судах: люди
или насекомые? И разумеется, эта мерзость десятками ползала по  одежде.  И
стоило этим мерзким  тварям  добраться  до  человеческого  тела,  как  они
приходили в благодушное настроение  и  принимались  безжалостно  кусаться.
Будь их десяток-другой, с этим еще как-то можно было бы смириться, но вшей
имелось такое изобилие, что они напоминали рассыпанные семена  кунжута.  И
речи не могло быть о том, чтобы окончательно от них избавиться. Самураи из
отрядов Цукуды и Ямадзаси были настолько искусаны вшами, что стали  похожи
на больных корью. На теле у них живого места не оставалось; они распухли и
покраснели.
     Хотя ситуация и  казалась  безвыходной,  но  полагаться  на  произвол
судьбы  тоже  не  годилось,  и  все  свободное   время   люди   занимались
истреблением вшей. Все, начиная от крупных феодалов  -  каро  -  и  кончая
"носильщиками сандалий" - дзоритори, - раздевшись донага, собирали вшей  и
бросали их в чайники. Представьте себе холодный день, судно, плывущее  под
полными парусами,  и  тридцать  с  лишним  самураев  в  одних  набедренных
повязках, с подвешенными к поясу чайниками, занятых ловлей вшей повсюду: в
оснастке парусов, на внутренней стороне якорей. В  наше  время  это  может
показаться смешным,  но  перед  лицом  "насущной  необходимости"  подобные
действия представляются вполне оправданными, независимо от того, когда это
происходит: еще до "реставрации Мэйдзи" или сейчас.
     Итак, голые самураи, сами  похожие  на  больших  вшей,  целыми  днями
страдали и усердно давили вшей на дощатой палубе.


     Лишь один человек на судне Цукуды вел себя весьма  странно.  Это  был
самурай по имени Мори Гонносин, пехотинец с  рисовым  пайком  в  семьдесят
мешков риса, глава семьи из пяти  человек.  Странность  же  его  поведения
заключалась в том, что  только  он  не  занимался  ловлей  вшей.  Поэтому,
естественно, они на нем кишмя кишели. Одни карабкались по пучку  волос  на
макушке, другие перебирались через край  хакама,  но  это  его  ничуть  не
беспокоило.
     Думаете, вши его не кусали? Ничуть не бывало! Как и все прочие, он  с
головы до ног был усыпан красными пятнами размером с монету. А кроме того,
все тело его зудело, отчего он непрестанно чесался. Однако при этом он  не
только сохранял спокойствие, но и, поглядывая на остальных, занятых ловлей
вшей, бормотал:
     - Ладно, ловите, но только не убивайте  их.  Собирайте  их  живьем  в
чайники и приносите мне.
     - Зачем они тебе? - удивленно спросил кто-то.
     - Зачем? Я буду их кормить, - невозмутимо отвечал Мори.
     - Давайте наберем живых вшей  и  принесем  ему!  -  решили  некоторые
самураи, приняв  его  слова  за  шутку,  и  за  полдня  набрали  несколько
чайников. Они полагали, что таким образом  им  удастся  сломить  упрямство
Мори, и уже собирались предложить ему этих вшей  со  словами:  "На,  корми
их!", как Мори нетерпеливо воскликнул:
     - Ну что? Наловили? Тогда подавайте их сюда!
     Все удивились его упрямству.
     - Запускайте! - спокойно приказал Мори и раскрыл ворот кимоно.
     - Долго не выдержишь - взвоешь, - увещевали его спутники,  но  он  не
обращал на них ни малейшего внимания.
     Они поочередно переворачивали чайники и,  словно  бы  засыпая  рис  в
амбары, ссыпали вшей ему за  шиворот.  Подбирая  сваливающихся  на  палубу
вшей, Мори с ухмылкой приговаривал:
     - Огромное вам спасибо, наконец-то как следует высплюсь. Со вшами  не
замерзнешь.
     Изумленные самураи переглядывались, но никто не вымолвил ни слова.
     После того как все вши оказались у него  за  шиворотом,  Мори  изящно
застегнул ворот кимоно и, высокомерно осмотревшись, произнес:
     - Тем, кто в такую холодрыгу не хочет схватить  простуду,  рекомендую
последовать моему примеру. Тогда вы даже ни разу не чихнете. Даже насморка
не будет. А про холод сразу забудете. И, как вы думаете,  благодаря  чему?
Благодаря вшам!
     Мори рассуждал следующим образом:  если  на  теле  имеются  вши,  они
непременно начнут кусаться. А укушенное место будет зудеть. Когда  же  все
тело будет искусано вшами, оно начнет чесаться. Разумеется, человек начнет
чесать зудящее место, и таким образом его тело разогреется. А когда станет
тепло, можно будет и  заснуть.  Во  сне  же  от  зуда  и  воспоминания  не
останется. Следовательно, когда на теле много вшей, можно спать и при этом
не  простудиться.  Поэтому-то  вшей  нужно  кормить  своим  телом,  а   не
уничтожать.
     - Возможно, он и прав, - согласились некоторые, с интересом  выслушав
соображения Мори по поводу вшей.


     Вскоре на судне образовалась особая группа, которая по  примеру  Мори
начала кормить собой вшей. Они, как и все остальные, с чайниками  в  руках
собирали вшей. Разница была лишь в том, что  пойманных  вшей  они  пускали
себе за пазуху.
     Впрочем, в любой стране, в любой части света редко бывает, чтобы  все
в равной степени внимали проповедям пророка. Поэтому и  на  судне  нашлось
немало фарисеев, не принявших проповедь  Мори  о  вшах.  Первым  в  списке
фарисеев  был  пехотинец  по  имени  Иноуэ  Тэцудзо.  У  него  была   своя
странность: пойманных вшей он съедал. Приступая к ужину, он  ставил  перед
собой чайник, а  с  аппетитом  сожрав  всех  вшей,  приподнимал  чайник  и
заглядывал в него со словами:
     - Неужели я сегодня так мало их наловил?
     Когда его спрашивали, каковы вши на вкус, он отвечал:
     - Жирные, слегка напоминают жареный рис.
     Любители давить вшей зубами встречаются повсюду, но Иноуэ был  не  из
их числа. Он ежедневно поедал  вшей,  словно  чудесное  лакомство.  Он  же
первым и выступил против Мори.
     Никто, кроме Иноуэ,  вшей  не  ел,  но  нашлись  такие,  которые  его
поддержали. Они выдвигали следующие доводы: от того, что вши кусают  тело,
теплее  не  становится.  Более  того,  поскольку  в  "Книге   о   сыновней
почтительности" говорится, что дети своим телом обязаны родителям, значит,
первостепенным   долгом   является   непричинение   вреда   своему   телу.
Следовательно,  позволять  вшам  кусать  свое   тело   является   страшным
нарушением сыновней почтительности. Вшей во что бы  то  ни  стало  следует
уничтожать. И уж ни в коем случае нельзя их кормить своим телом.
     Вот по этому вопросу между сторонниками  Мори  и  сторонниками  Иноуэ
возник спор. Возможно, этим бы все и ограничилось. Однако, когда дискуссия
уже близилась к завершению, вдруг сам ее предмет, то  есть  вши,  чуть  не
послужил причиной кровопролитной ссоры.
     Как-то  Мори,  намереваясь  покормить  вшей,  оставил  без  присмотра
принесенный ему чайник, а Иноуэ потихоньку  съел  всех  вшей.  Когда  Мори
вернулся, то обнаружил, что не осталось ни одной вши. Тогда  наш  предтеча
разъярился.
     - Почему ты сожрал вшей? - вскричал он.
     Иноуэ раздвинул  локти,  зрачки  у  него  засверкали,  и  с  показным
равнодушием и притворным миролюбием он произнес:
     - Тот, кто кормит вшей своим телом, - болван.
     - Болван тот, кто их пожирает! - парировал разъярившийся Мори,  топая
ногами по дощатой палубе. - Найдется ли на этом судне хоть  один  человек,
который не сказал бы вшам спасибо. А ты ловишь этих вшей и  пожираешь  их,
за добро воздавая злом.
     - Что-то не припомню, чтобы ты благодарил вшей, - возразил Иноуэ.
     - Пусть я и не выражаю им благодарности, но  и  не  гублю  понапрасну
живых существ.
     Так они переругивались довольно долго, пока Мори  вдруг  не  сверкнул
зрачками и не схватился за рукоять меча.  Разумеется,  Иноуэ  уступать  не
собирался: он тоже выхватил из ножен  меч.  Если  бы  остальные  спутники,
собиравшие вшей, не вмешались, дело могло бы дойти до смертоубийства.
     Как рассказывал один из очевидцев, оба самурая, все еще  с  пеной  на
губах, стояли, обнявшись, и долго повторяли одно слово:
     - Вши, вши...


     А пока на судне чуть не  произошло  кровопролития  из-за  вшей,  суда
водоизмещением в пятьсот коку риса, с развевающимися  на  ветру  белыми  и
алыми флагами, плыли  на  запад;  карательная  экспедиция  направлялась  в
княжество Тесю. Небо предвещало снегопад.

[Ртуть]

(Ко дню рождения Андрея Белого.)

Йог

1.

Иван Иванович Коробкин был служащим одного из московских музеев, заведуя библиотечным отделом без малого сорок уже лет. Летом, зимами, осенями и веснами появлялось бессменно в музейной передней согбенное, старое тело его; летом — в белом сквозном пиджаке с преогромнейшим зонтиком и — в калошах; зимой — в меховой порыжевшей енотовой шубе; в обтертом пальто — мозглой осенью; и весною — в крылатке.

Чмокая губами и расправляя клочкастую бороду, кряхтел он на лестнице: приподымался медлительно, постепенно осиливая все двадцать четыре ступеньки, ведущие в уже набитое битком посетителями помещение читального зала; раскланивался с обгонявшими его посетителями, которых не знал он и вовсе, но которые его знали давно, разумеется, все.

Проходя в библиотечное помещение и просматривая записки, откладывал их; и — отмечал карандашиком.

Иногда принимался он озирать сослуживца и отрывал его вдруг от дела произнесением весьма полезных сентенций, напоминающих изречение Ломоносова:

Науки юношей питают.

При этом же он начинал потирать свои руки, откинувши голову и расплываясь в довольной улыбке; за минуту суровое и сухое лицо его, напоминающее портреты поэта и цензора Майкова, становилось каким-то сквозным, просиявшим и — детским:

— «Иконография, молодой человек, есть наука!» — провозглашалось среди гробовой тишины помещения, прилегающего к читальному залу; но когда ж молодой человек, отрываясь от дела, приподымал свою голову, видел он: суровое и сухое лицо, напоминающее портреты поэта и цензора
Майкова.

Говорят, что однажды Иван Иванович Коробкин, прогуливаясь по музейному дворику, обсаженному деревцами, воскликнул:

—   Рай, господа, в сущности говоря, ведь есть сад…

—   Мы в саду.

—   Собственно говоря, мы в раю…

Говорят, что черты его блеклого лика преобразились нежданно: и в них проступила такая непререкаемость, что прогуливавшемуся с Иваном Ивановичем помощнику управляющего музеем на миг показалось: Иван Иванович, восхищенный силой до выспренной сферы небес, переживает невыразимые сладости, как о том он рассказывал вечером Аграфене Кондратьевне.

— Знаете ли, Аграфена Кондратьевна, Бог его знает, кто он такой; мало ли, чем может быть он… Не масон ли он, право; и поставлен на службу-то он ведь покойным Ма-евским; а про Ма-евского говорили в старинное время, что он был масоном… И перстень какой-то такой на своем указательном пальце носил.

Иван Иванович Коробкин знакомств не водил; не сближался ни с кем; пробовали к нему захаживать в гости; и — перестали захаживать; однажды застали его, выходящим из собственного помещения в Калошином переулке с огромнейшим медным тазом, прикрытым старательно чем-то; что же, думаете вы, оказалось в сем тазе? Не отгадаете: черные тараканы.

Да!

Иван Иванович Коробкин, насыпавши сахару в таз, наловил тараканов туда; у Ивана Ивановича завелись тараканы; переморить их не мог он (был мягкой души человек); он придумал их выловить в таз; и из таза выпустил их, предварительно отнеся в переулочек.

Тот или иной сослуживец не раз замечал на себе испытующий взгляд старика из-под синих огромных очков; и замечал он желание: высказаться об интереснейшем, но загадочном обстоятельстве; не обращали внимания на стариковские странности. Так бывало уже много раз; то Иван Иваныч высказывает внимание к избранному им лицу без всякого повода; а то вдруг — охладеет: и тоже — без повода.

И замечали еще, что моменты внимания к кому бы то ни было совпадали обычно с какой-либо крупною житейскою неудачею этого кого бы то ни было, — неудачею, о которой Иван Иваныч не мог вовсе знать в эту пору; наоборот: при счастливом стечении обстоятельств кого бы то ни было становился придирчивым он; так, однажды, во время спора Н. Н. Пустовалова с Н. Т. Косичем он вмешался в их спор, и, неприлично сорвав Пустовалова, вынул он свою медную луковицу; поглядев на секундную стрелку, заметил:

—   Я бы вам, Николай Николаевич, дал бы шесть минут сроку для обоснования вашего мнения… Итак-с, слушаю: первая минута…

—   Минута вторая…

—   Минута третья…

От такого вмешательства в спор все смешались; и — спор был проигран; с лицом, напоминающим поэта и цензора Майкова, уважаемый Иван Иванович отвесил цитату:

—   Наука есть серия фактов: гипотетический примысел науке вредит… Спор же есть игра примыслов и раздуванье гипербол.

— Почитайте «эвристику», то есть учение об искусстве оспаривать мнения.

Замечательно, что один из участников спора через сорок шесть дней получил наследство; и — службу оставил.

Чиновники избегали Ивана Иваныча; в сущности, обстоятельств его долгой жизни не знали они; было ему уже за семьдесят лет; прослужил он в музее лет сорок; поступил же на службу вполне он сложившимся, появлялся в наших краях из Тавриды; поставил его на работу покойный Ма-евский, известнейший деятель Николаевской, давно отошедшей, эпохи.

Знали подлинно, что Иван Иваныч Коробкин — эпоха; и знали еще: проживает в Калошином он переулке, над двориком многоэтажного серого дома, откуда является неизменно на службу: осенями — в пальто, летом — в сквозном парусиновом пиджаке, с преогромнейшим зонтиком, зимами
— в выцветшей енотовой шубе.

В этой старой енотовой шубе видали его, пробегавшим зимою по Знаменке в вьюгу, в серебряный клубень снежинок, парчою ложившихся у ограды огромного Александровского училища.

2.

Появлялся Коробкин в Калошином переулке в без двадцати пяти минут пять часов; и уже в пять часов ровно сидел он в удобном протертом и кожаном кресле: в удобнейших туфлях, отделанных мехом: переменив сюртучок — на точно такой же (поплоше) — перед столом, сплошь заваленным рукописями и книгами; книги были особого сорта: лежал фолиант преогромных размеров в пергаментном переплете: «Principia rerum naturalinm, sive novorum tentaminum phenomena mundi elementaris». Или — ряд томов «Сионского Вестника».

Были разбросаны всюду приятные томики, вроде: «Письма С. Г.» без обозначения автора, и рукою Ивана Иваныча была сделана к «Г» приписка «амалея», и выходило «Гамалея».

На стене, над письменным столиком, Иваном Ивановичем вывешивались листочки с начертанным собственноручно волнующим лозунгом дня: каждый день для Ивана Иваныча имел собственный лозунг; по утрам перед отправлением на службу, Иван Иваныч Коробкин себе избирал лозунг дня; и под лозунгом этим он жил этот день; все иное им отмечалось «Довлеет дневи злоба его»…

Злобою же дня для Ивана Ивановича обыкновенно служили: изречение Фомы Кемпийского: «Читай такие книги, кои более производи сердечного сокрушения, нежели занятия» … Или латинские лозунги. И так далее, далее.

При пробужденьи, до выбора лозунга упражнялся Иван Иваныч, минут эдак десять, в сосредоточеньи мысли; он при этом брал очень простую, легчайшую мысль, например — о булавке; поставив булавку перед умственным взором своим, обыкновенно продумывал он все, касающееся булавки, избегая тщательно посторонних ассоциаций и промыслов; упражнение на языке Ивана Иваныча называлося первым правилом: правилом умственного контроля; а все то, что было связано с выбранным лозунгом, на языке Ивана Ивановича называлося вторым правилом: инициативою к действию; было еще у Ивана Иваныча третье, четвертое, пятое правило; но о них распространяться не стоит; говорят: у Ивана Иваныча был такой по наследству доставшийся дневничок; и его-то вот проводил в свою жизнь, исполняя все правила на протяжении тридцати с лишним лет; и притом с такою ловкостью, что сослуживцы Ивана Ивановича не подозревали о подлинном роде занятий его, по отношению к которому безупречная служба в музее была только маской, скрывавшей мудренейшие упражнения в чисто нравственной сфере: Иван Иванович был собственно йог, а не служащий.

Чудаки такие доселе живут среди вас, благородные граждане; вы их видите ежедневно, вы с ними находитесь в непрестанном общении, не проницая их рода занятий, и — наблюдая лишь странности.

За Иваном Ивановичем, несомненно, водилася странность: он три лишним года не произнес личного местоимения «я», так искусно лавируя, что никто бы не мог его уличить, если бы в эти три с лишним года спросили Ивaнa Иваныча:

—   А скажите-ка, вы читали сегодня газету, — то Иван Иванович ответил бы: «да, читал», вместо того, чтобы ответить: «да, я читал».

Это правило воздержания от употребления личного местоимения «я » называлося им: правилом укрепленья самосознания. За три с лишним года Иван Иваныч Коробкин приобрел очень крупную власть в употреблении личного местоимения «я». И потом уже, когда помощник управляющего музеем усумнился однажды в целесообразности расстановки музейских предметов по плану Ивана Ивановича, Иван Иванович заметил ему:

—   Свое дело Я знаю.

И так сказал, что помощнику управляющего показалось: перед ним расступилися стены; и он пролетел непосредственно в тартарары с своим собственным планом.

Вечером разглагольствовал он:

—   Знаете ли, Аграфена Кондратьевна, все на свете бывает… Говорят, есть масоны; про Ма-евского говорили, что он есть масон; перстень там какой-то носил. Может быть, среди наших знакомых, — ага! разгуливают преспокойно они; только мы их не знаем.

Правила упражнения приводили Ивана Ивановича в те особые состояния сознания, которые он разделял на, так сказать, три сферы: 1) на концентрацию мысли, 2) на медитацию, 3) на контемплацию, заимствуя терминологию эту от средневековой школы монахов из монастыря св. Виктора.

Концентрация приводила его в состояние ясности мысли, граничащей с яснозрением; медитация вводила всю душу его в круг поставленной мысли. А контемплация?..

Но мы лучше опишем ее.

3.

Прижав свои руки к коленам и вытянувшись на кожаном кресле, вперялся в какой-то ему одному понимаемый мысленный ход, проницающий все его существо; этот мысленный ход вызывал остроту состояний сознаний, сопровождался порослью новообразованных ощущений семидесятилетнего, иссохшего тела.

Вокруг рук начинались пожары каких-то секущих биений, биении ощущалися мыслями, излитыми внутрь рук, так что мыслили руки: и — раскрывалася голова, как бутон в лепестковую, пышнейшую розу, и лопасти мозга протягивались в ощущенье, как руки вокруг головы, выхватывая из космического пространства добычу мыслей людей, окружавших Ивана Иваныча, отчего могло показаться, что этот последний умеет проглатывать мысли.

Иван Иваныч раскидывал над собою какие-то руки из рук; и эти руки из рук начинали кружиться: его уносили.

И знакомые абрисы книг, полок, шкапчика, столика, комнаты становились сквозными какими-то; и сквозь них проступала какая-то новая жизнь всекипящего мира; в нем самом, вне его все вскипало, крутилось, дымилось в каких-то летающих струях; все какие-то искрометы, парчи, пелены из тончайших светящих субстанций, крутясь, расширяясь без меры, себя ощущал, как кипящий клубок своих мысленных струй.

Многокрылый, меняющий очертание, он снимался с себя самого, чтобы броситься в всекипящее море существ, представляющих: искрометы, парчи, пелены из тончайших, светящих субстанций, в которые проливались: парчи, пелены из тончайших светящих субстанций Ивана Ивановича.

Так он мог, из себя изливаясь, вливаться в кипящую жизнь обстающих существ; изливаяся из существа в существо, мог он внятно восчувствовать душу того иль другого из обитателей дома в Калошином переулке; и даже: восчувствовать душу, — ну, например, Милюкова, Винавера, Карла Либкнехта, а может быть, души: Бисмарка, Биконсфильда, Наполеона и Ганнибала; среди кипятящихся, колесящих, светящих, теплящих образований, куда погружался он, были, конечно, и деятели давно отошедшей эпохи.

Многое мог подсматривать он в этом мире; но он не мог обложить внятным словом узнания; и попытайся он обложить внятным словом узнания, — внятное слово должно б непременно распасться и стать — венком слов: метаморфозою словесных значений, тысячемыслием тысячезвучий, таящихся в нем: быть невнятицей.

В этой невнятице проживал много лет.

И оттого-то: привычка к молчанию или привычка обмениваться с окружающими при помощи прописей составляла естественный обиход неестественной жизни.

Иван Иванович Коробкин, перекипая от образа к образу, выносился за образы; и колесящее образование его ритмов (душевных колес) растворялось в безбрежности истекающими кругами (кольцами ряби на озере); и в безобразном таяло; тут субстанция его состояний сознания уподоблялася мировой пустоте; он же сам — пустота, немота, безглагольность, бездвижность — взирал на свой собственный вспыхнувший центр пустоты, как на ты, стоящее посередине души его; это ты принимало напечатление Неизвестного, казавшегося исконно Известным, Кого мы забыли; напечатление Неизвестного, казавшегося исконно Известным, кого мы забыли, гласило:

— Дни текут!

Се, гряду!

И когда возвращался в себя, находя себя в кресле (в удобнейших туфлях), то он ощущал невероятную радость тепла, разлитого посредине груди.

Вот что есть контемплация!

Иван Иванович Коробкин доподлинно знал: времена — накопились; бессрочное — принадвинулось; будут — новые дни; подымается новая эра; и с грохотом гибнет величие великолепной культуры; но под обломками старого новые всходы встают.

Иван Иванович Коробкин всем сердцем любил малолетних; он знал — среди детей будут дети; про Ивана Ивановича распространяли нелепые слухи о том, что он был убежденнейшим не то чтобы мистиком, а… так сказать… гностиком, — апокалиптиком; не то социалистом, не то хилиастом.

4.

Среди музейных своих сослуживцев он вел себя как человек старомодный, чуждавшийся всякой политики; даже боявшийся политической жизни; более всего он чуждался кадетов; деятели, принадлежащие к партии народной свободы, при редких беседах с Коробкиным, заявляли решительно, что Иван Иваныч Коробкин отъявленный ретроград; так, однажды философ-кадет развивал в помещении музея свой взгляд на идеальное государство, где принцип гуманности будет настолько расширен, что даже в тюрьмах будут предложены заключенным усовершенствованные способы развлекать себя и друг друга.

Тут Иван Иваныч прервал собеседника:

—   Все-таки, будут тюрьмы?

На что тот ответил:

—   А как же?

—   А я полагал, что человечество проникнется явственным сознанием принципов справедливости и гуманности.

—   Нет: тюрьмы будут… Но сидящие в заключении будут слушать симфонии. За стеною им будут наигрывать фуги Баха и сонаты Бетховена.

Но Иван Иваныч, сморкаясь, с лицом неприятным, сухим, напоминающим поэта и цензора Майкова, оборвал философствующего:

—   А уж я предпочитаю тюрьму с насекомыми; и — без звуков Бетховена.

Так попал в ретрограды он.

Кроме того, Иван Иваныч Коробкин отрицал неизбежность войны в год войны; патриотическое одушевление не охватило его, и он полагал, вопреки очевидности, что из-за маленького и полудикого народца не стоило поднимать столько шуму; этим подал он повод всем думать, что в тайне германофильствует он: о правительстве он молчал и о Распутине не выражался; февральская революция не обрадовала его.

Но по мере того как, кипя, расплавлялась Россия, и от нее отлетали осколками — Польша, Финляндия, Латвия, Белоруссия, Кавказ и Украина, по мере того как надрывался от крика негодования музей, а обитатели дома в Калошином переулке испытывали волнение и лишалися аппетита и сна, по мере того как в Москве залетали столбы буро-желтой, глаза выедающей пыли и закрутились бумажки, по тротуарам, бульварам и скверам в огромном количестве заковыляли откуда-то появившиеся инвалиды, по мере того как все более и более искривлялись трамваи от виснувшей на них бахромы из друг друга давящих, толкающих тел, — Иван Иваныч к удивлению всех стал испытывать чувство неизъяснимейшего и приятнейшего волнения; глаза его становились вcе лучистей и кротче, а старческий рот начинал чаще складываться в улыбочки.

Что такое происходило в сознании Ивана Иваныча, — трудно было понять: точно он радовался уничтоженью России.

По вечерам он заглядывался из своего окошка на зори, а летом (в июне 1917 года) он даже однажды в день праздничный появился на даче у Аграфены Кондратьевны, у той самой, которая… или верней: у которой… Но дело не в этом, а в том, что, гуляя с помощником управляющего музеем по полю, он оглядел всю окрестность; и деловито заметил:

—   Ага!

—   Да, да, да!

—   Воздух чист и лучист!

С той поры сослуживцы заметили: средь прописей, изрекаемых им, появились новые прописи.

Проходя в библиотечное помещение и просматривая записки, он вдруг начинал неестественно улыбаться и потирать свои руки; взглянув на него, можно было подумать, что дух его выпивал ароматный, старинный напиток: то, чего никто не испил; но это только казалося. Иван Иваныч Коробкин, воспользовавшись праздничным днем, после длинного ряда годин, побывал на природе.

Иногда, перебирая записки, он схватывался за сердце, как лица, страдающие сердечным неврозом; но это не был невроз; это были: непроизвольные погружения ума в трепетавшее сердце, скатывался, как жемчужина, в чашу сердца; производя колебанья поверхности крови; сказали бы вы:

—   Сердце екнуло!

И вот с екнувшим сердцем — екнувшим несвоевременно (в помещении музея) — Иван Иваныч Коробкин теперь обращался к его окружающим сослуживцам своим не с обычной сентенцией, вроде:

—   Иконография, господа, есть наука.

Обращался к его окружающим сослуживцам он с фразою, странно звучащей:

—   Да, да, да — воздух чист и лучист.

Но говорил, разумеется, он не о воздухе музейного помещения, явно пронизанном пылью, и не о воздухе уличном; ни даже он разумел воздух поля; что касается воздуха, о котором некстати так возглашал Иван Иваныч Коробкин, то этот воздух был страны ежедневных его путешествий в страну мысле-чувств; та страна — мысле-чувствия — была воздухо-светом; и состояние этого воздуха волновало Ивана Иваныча: он отчетливо видел, как до революции эта страна замутнела, поблекла; как облака душных дымов врывалися в здесь играющий свет; лишь со времени революции замечал он отчетливость атмосферы (все клубы удушливых дымов спустилися; осадились на внешности нашей жизни, производя в ней развал: так прибитая дождиком пыль осаждается на поверхность предметов, оставляя на ней свои пятна; а воздух, очищенный, лучезарнее светится).

К этому состоянию атмосферы и относились слова:

—   Воздух чист и лучист!

Около двадцатых чисел июня 1917 года он, раз появившись в музейской передней с огромнейшим зонтиком, в парусиновом пиджаке, но в калошах, — передавая огромнейший зонтик швейцару, заметил:

—   Да, да…

—   Дни текут, Ферапонт Семеиыч, текут…

—   Утекают от нас…

—   Времена накопляются.

………………………………………..

Были тяжкие июльские дни: содрогалась Россия.

………………………………………..

Перед октябрьским восстанием, когда Иван Иваныч Коробкин явился в музей уже в старом, осеннем пальто (не в крылатке), он стал вдруг приглядываться к молодому, недавно в музей поступившему деятелю одной из тогда сформированных партий; приподнявши очки, он порой стал постаивать перед ним, покачивая седой головой — с невероятным сочувствием; из-под седых тяжелых бровей невероятным сочувствием пронизывали огромные очи Ивана Иваныча сослуживца; и точно охваченный вздохом, который давно начался и не мог все окончиться, он однажды высказывал почти вслух свои мысли:

— И вот, молодой человек, надвигается незакатно-бессрочное; и — да-с! — обрывал он себя.

И, протирая очки, возвратился к бумагам; переменилось лицо его, напоминавшее в очень редкие миги лицо пророка Иеремии в изображении Микеланджело.

Молодой человек через несколько дней был убит в перекрестном огне пулеметов.

5.

Мы забыли сказать про одно очень важное обстоятельство в жизни Ивана Иваныча: ежедневно в без пятнадцати минут десять Иван Иваныч Коробкин кончал свои счеты со днем и пропускал все события дня перед собою в обратном порядке: от последнего мига до мига своего пробуждения; после этого мысль его и внимание приобретали какую-то особую стойкость и силу; в без пяти минут одиннадцать он ложился.

Вытянувшись на спине и закрывши голову, он лежал без движения: мысленный винт в голове, развивая спираль, острием упирался в семидесятилетние кости черепа, отчего череп лопался и содержимое головы Ивана Иваныча в ощущении вытягивалось в неизмеримость; сначала казалось ему, что его голова есть голова, на которую надета тиара; потом, что тиара срасталася с головой и вытягивалась в невероятно огромную башню; в это время пятки Ивана Иваныча ощущали себя внутри льющихся ощущений в безмерности удлинившихся и друг с другом слившихся ног, сначала Иван Иваныч Коробкин отчетливо чувствовал пятки свои на уровне, скажем, колен (окончания ног выпирались за пятки); потом у себя в животе.

Наконец, Иван Иваныч Коробкин испытывал тело свое точно вписанным в некое огромное тело, из излетных биений, — от сердца до горла; словом: чувствовал себя самого — внутри себя самого, как пигмей в теле гиганта; так чувствует, вероятно, себя случайно забредший усталый и засыпающий путешественник в невероятно огромной, пустой и покинутой всеми башне; явственно ощущалось при этом, что стены башни — небесный покров, нами видимый днем, ощущалося, что небесный покров — не что иное, как кожный покров нас самих; иль, вернее: покров какого-то огромного тела, внутри которого выкристаллизовались — кости, кожа; вероятно, себя сознает так кристаллик в сосуде по отношению к раствору, его осадившему.

В минуты же перехода ко сну Иван Иваныч Коробкин отчетливо ведал, что наше тело есть тело, вписанное в другое огромное тело, внутри которого и сложилось оно; что это тело есть небо; что каждый из нас путешествует с своим собственным небом (если бы цыпленок в яйце мог бы бегать внутри яйца, он катил бы яйцо, переступая лапками по внутренней стороне скорлупы); так небо, с которым мы ходим, ведь есть скорлупа, обведенная вокруг головы. Одновременно Иван Иваныч Коробкин себя находил внутри кожи и вне ее (внутри кожи огромного тела и вне кожи обычной).

Тут усилием воли сжимался в себе и ощущался теперь силовой, яркой точкою, все рвущей; испытывал сотрясение; тело, лежавшее средь простынь, точно щелкало, как стрючок, и Иван Иваныч Коробкин получал возможность передвигаться по огромнейшей башне (от сердца — чрез горло — к отверстию темени); он себя ощущал перебегающим внутри башни — по лестнице: от ступеньки к ступеньке (от органа к органу); и выбегал на террасу великолепнейшей башни (вне тела физического и вне тела стихий).

Тут оказывался он окруженный небесным пространством, блистающим звездами, но особенность этих звезд состояла в том, что они быстро реяли, точно птицы; при приближеньи к террасе, где их созерцал, освобожденный от тела, Коробкин, они становились многоперистыми существами; и они изливали из центра, как перья, фонтаны огней; и одно существо — звездо-птица звезда Ивана Ивановича) опускалась к нему, обнимала клокотавшим пожаром лучей (или крылий); и — уносила; чувствовался кипяток, обжигавший всю сущность Ивана Иваныча; ощущения рук переходили в ощущения крыльев звезды, обнимавшей его и зажигавшей пожары; И Иван Иваныч Коробкин сквозь все пролетал в искрометы, парчи, пелены из тончайших светящих субстанций — искрометами, пеленами, парчами пространства светящих субстанций — в Ничто, посередине которого возникал Тот же Старый, Забытый Знакомец, исконно встречающий нас — говорит:

— Се гряду!

Так Иван Иваныч Коробкин отчетливо узнавал в нем старинного Небожителя, руководящего втайне поступками Ивана Иваныча, наполнявшего свето-воздухом вдохновенное существо его жизни.

Обыкновенно Иван Иваныч Коробкин во время таинственных, сокровенных бесед с этим Тайным Учителем жизни впадал в бессознательность, и важнейшие части бесед оставались невнятны ему самому.

Но в последнее время беседы с Учителем принимали во сне отпечаток необыкновенной отчетливости; с необыкновенной отчетливостью сознавал он: десятилетья блуждала в туманах земных оболочка его для того, чтобы час тот настал, когда в миг вожделенный и в день полновременный могла б встать она, как пророк, над собранными толпами: бросать в толпы слова, принадлежащие не ей, а Учителю, говорящему сквозь нее, как сквозь трубы:

—   Спешите!

—   Пора…

—   Мы построим огромнейший храм…

—   Времена — накопляются…

—   Вихри сплелись…

—   Разрушаются наши дома…

—   Расплавляется твердая почва…

—   И воды потоков охватят вас всех.

—   Се — гряду!

………………………………………………….

В один знойный июньский денек 1918 года, когда собиралися митинги на окраинах города, подготовлялось убийство посланника Мирбаха, все заметили, что Иван Иваныч Коробкин, придя в помещение музея, не прикасался к делам, напоминая лицом и осанкой пророка Иеремию в изображении Микеланджело.

По окончании службы Иван Иваныч Коробкин без двадцати минут пять оказался в трамвае, везущем к окраине города; в нем — созрело решение.

6.

Под открытым небом шел митинг.

Говорилось о свободе; и — о возможности перевернуть жизнь по-новому; говорилося о любви и о равенстве: братстве народов.

И тогда-то над толпою встал он, кто молчал много лет, ожидая в уединении своей кельи того лучезарного дня, когда будут растоплены скрепы жизни; и — будет возможность: сошествия Духа в сердца.

Из-под седых и тяжелых бровей его взоры толпу проницали невыразимой любовью: из-под хохота, восклицаний, насмешек раскачивалась вдохновенная голова, напоминающая пророка Иеремию в изображении Микеланджело; прозвучали слова: лебединою песнью хрустального времени; показалось на миг, что придвинулось невозвратное что-то; и на словах его, проструившихся струями в души, расплавилась самая жизнь, золотой тканью образов (отблесков Духа), летя в изначальность.

На мгновение почувствовал всякий, что в глубине существа его начался легкий вздох; и не мог он окончиться; и над толпою простерся тот именно, кто столько лет вырастал.

Если бы в это мгновение у кого-нибудь из толпы вдруг открылись глаза до возможности прозирать сквозь покровы иллюзий, обставших нас всех, тот увидел бы: — стародавний седой Небожитель, Учитель, взмываясь как птица, крылами из далей духовного мира низринулся вниз, в неживую дыру, образующую пробоину в мире духовном, — низринулся в пространство Ничто; и увидел бы тот, у кого открылась возможность прозреть на мгновение, как в пространства Ничто из земной, отуманенной сферы, вдруг вырвалася душа произносящего перед толпой изречение Ивана Иваныча (вырвалось из темени собственной головы) и — произошло соединение человека и духа, в то время как — земное семидесятилетнее тело, восстав над толпой, произносило слова, принадлежащие не ему, а Учителю, проговорившему сквозь него, как сквозь трубы:

—   Спешите!

—   Пора…

—   Мы построим огромнейший храм!

—   Времена накопляются…

—   Вихри сплелись…

—   Разрушаются наши дома…

—   Расплавляется твердая почва.

—   И воды потоков охватят вас всех…

—   Се — грядет!

7.

Иван Иваныч Коробкин отчетливо видел, с трибуны, кровавые страсти, как головы рыкающих леопардов, в огромной толпе; видел: желтые лица, налитые чёла, враждебные очи, разорванные оскалом уста.

И он понял отчетливо: преображение не свершится еще; будущее, приподнявшись из недр разряженной стихии, отступило. И — Гостя не приняли.

Понял он и ошибку свою: разоблачение до сроков духовных печатей.

………………………………………………

Было видно, как старый, измученный человек устремил пред собою потухшие очи, повитые пепельным бархатом отгорающих молний: так уголь, еще полыхая внутри, начинает сереть хладным пеплом с поверхности; очи, как пепел, развеялись перед гудевшей толпой, а бессильное тело, слезая с трибуны, как будто валилось в огромную ночь, сопровождаемое насмешками.

……………………………………………..

По переулкам и улицам спящего города, возвращаясь к себе, семенило бессильное тело, жующее ртом, нахлобучив на лоб полураздавленную шляпу с полями; а из-под серой, проломленной шляпы, печально уставяся в лужу, вращало своими бессильными бельмами образованье из плоти, напоминающее лицом — лицо цензора и поэта А. Майкова: в гробе.

…………………………………………….

Между тем: подлинный Иван Иваныч Коробкин, поднявшийся на террасу огромнейшей башни, стоял, опершись на перила, и созерцал миры звезд, переменяющих места свои в небе; к нему мчалась звезда его чтоб… отнести навсегда к ожидающему… Учителю.

В начале июля 1918 года двигалась процессия к Новодевичьему монастырю. Хоронили Ивана Иваныча. Гроб несли сослуживцы; помощник же управляющего музеем, сопровождая за гробом красивую даму, задумчиво говорил:

— Знаете ли, Аграфена Кондратьевпа, все на свете бывает… Говорят есть масоны; про Ма-евското говорили, что он есть масон… И доподлинно мне известно: масоном был и дорогой наш покойник.