Руку убери!
сегодня, 13:41
Почему маленькая Абхазия не боится разговаривать с большим миром.
«Мусар не бросать» - написано на бетонной стене на пляже в Гудауте.
— Понимаете, — говорит, лукаво улыбаясь, абхазский художник Нодар Цвижба, — мы почти дословно переписываем российские законы, но знаете, что нас спасает? Мы делаем орфографические ошибки.
***
От станции Веселая, где производится таможенный контроль, до конечной остановки, Сухума, поезд идет медленно-медленно. Торопиться здесь — себе дороже. Во-первых, дорога плохая, а во-вторых, коровы по ней гуляют.
Величественно проплывают мимо руины вокзалов. Гагра, Гудаута, Псырцха, Новый Афон — роскошная красота разрушенного ампира. На потрескавшиеся дорические подножия колонн сыплются лепестки олеандров, вьюнок струится по изысканным изгибам модернистских фонарей. Поезд медленно продирается сквозь смыкающиеся заросли. Цветы граната лезут в окна, грецкий орех нежно сплетается с вагонной сцепкой.
— Самый ленивый народ эти абхазы, — говорит проводник, стоя в тамбуре и брезгливо разглядывая эту причудливую роскошь, — тут при Советах вазочки беленькие были, дорожки чистенькие. А сейчас что? Ничего не делают!
— Так война же была.
— Война когда кончилась? Двадцать лет назад! И что изменилось?
— Блокада была!
Проводник машет рукой.
— Кто их дорогу содержит? РЖД! Видите, в каком все состоянии? Где деньги, Зин?
Наш проводник как истый россиянин чувствует себя кормильцем для толпы нахлебников. Увы, это не так. В 2009 году РЖД действительно выделила Абхазии кредит. На эти деньги отремонтировали эстакады и поправили пути. Теперь Абхазия выплачивает долг из бюджета. Так как бюджет крошечный, выплачивать будут долго. Абхазии все достается дорого. Железная дорога, независимость и само существование.
***
— Послушай, орелик, — Леша Агрба, у которого мы поселились в Новом Афоне, хватает моего сына Федьку за штаны и останавливает его стремительный бег на улицу.
— Ты еще не орел, орелик только. Так буду тебя называть, ладно?
Сын смущен до крайности и рвется к лестнице. Леша не пускает.
— Вот подожди, послушай меня! Ты в Абхазии, да? Вот ты пришел. Ты видишь, тут сидят старшие. Ты не поздоровался, ничего не сказал, взял и смылся. У нас так нельзя…
Федор посверкивает на Лешу изумленным глазом хулигана, готового к раскаянию. Пройдет пара дней, и Федор будет вдохновенно ходить за Лешей, помогая по хозяйству, с восторгом слушая лекции о правилах абхазской жизни. Аламыс — древний поведенческий кодекс Абхазии — в истории этой страны играет роль примерно такую же, как конфуцианство в Китае. Здешний народ — народ воспитанный. Этикет в отношении к старшим, гостям, врагам, животным, растениям, соседям — это и есть апсуара, по-русски абхазство. Нет другой темы, о которой абхаз говорил бы с такой страстью. Быть абхазом — значит знать и чтить аламыс. Все здешнее население боится двух вещей — снова попасть под протекторат Грузии и потерять аламыс. В обоих случаях Абхазия исчезнет.
Именно страсть к отчетливой этикетной драматизации человеческих отношений делает Абхазию неотразимой. Говорить с абхазом — одно удовольствие. Он и Тартюф, и Федра, и Гамлет в одном лице. Бессмертный «Сандро из Чегема», написанный Фазилем Искандером после путешествий по горным селам, чтится здесь как негласная конституция. Все именно так и есть. Ну, или должно быть.
— Знаете, я никогда не занимался политикой, — говорит Нодар Цвижба. — Зачем? Нам надо сохранять свой язык, свою традицию. Я не тешусь иллюзиями, но мы на самом деле осколок очень древней культуры. Мы сохранили свой язык в том состоянии, в каком он был в XI–XII веках. У нас, например, нет слова «смерть». Мы говорим «душа у меня родилась». Когда мы говорим «я люблю тебя», это значит, «в живом вижу тебя я». Мы не говорим «я искупался», мы говорим «я коня своего искупал». Когда я тут перед вами хорохорюсь, по-абахазски я показываю вам своего коня. Я — табу. Мы сами этого уже давно не слышим.
Аламыс — это то, что делает местный социум весьма трудным для понимания европейца. Здесь, например, сохраняется и свято чтится традиция кровной мести. «Ужас, ужас!» — говорит европеец. «Сам дурак!» — думает абхаз.
— Прежде чем парень обидит девушку, он сто раз взвесит, — величественно объясняет Леша Агрба. — Он знает: возмездие будет через полчаса, через двести лет, но его достанут. Мы заявления в милицию не пишем. Есть род. Род не простит.
Для страны, где оружие есть в каждом доме, наличие кровной мести в буквальном смысле спасение. Если бы не мелкое воровство у туристов, здесь была бы совершенно идеальная криминальная обстановка.
— Тут недавно девочку изнасиловали, — с профессиональным хладнокровием рассказывает давно живущий в Абхазии криминальный журналист Олег Утицын. — Через несколько дней насильника нашли в кукурузе с отрезанной головой. Милиционеры приехали и сказали только, что зря голову далеко закинули — неуважение к телу.
Не менее грозной силой является и знаменитое абхазское гостеприимство. Даже враг, пожелавший искать защиты в доме кровника, становится гостем и получает гарантию безопасности. До порога, разумеется. Никакой платы брать за прием гостя нельзя. Это чертово гостеприимство ставит абхазов в крайне неловкое положение по отношению к туристам. Объективно мы с Федькой для нашего хозяина — главный источник дохода. Но каждый вечер Леша кормит нас жареной рыбой, поит домашним вином и произносит пышные тосты. Что он выигрывает, не знаю, но традиция сильнее выгоды.
Уважать старших в роду — через это не может преступить ни один абхаз. Если мама попросила сына-миллионера приехать из Москвы и помочь собрать мандарины, сын должен бросить все миллионерские дела и приехать собирать мандарины. Лично. Иначе он не уважит старость матери.
Ключевое понятие аламыса — совесть. Совершив бесчестный поступок, абхаз «умирает живым». Совесть частенько ставит абхаза в сложные морально-нравственные положения. Если показать абхазу разрушенное здание, каких здесь много, и спросить, почему оно в таком состоянии, он скорее всего отведет глаза и скажет: война1. Потом окажется, что никакой войны тут не было, рамы и двери растащили во время блокады. Но абхаз не врет — ему стыдно. Пхащароп — такая разновидность совести, когда стыдно не за себя, а за весь род, за страну. Это делает абхазов народом, с которым сложно воевать.
— Вы знаете, как мы шли в атаку? — смеется Нодар, поднимая бокал с домашним вином. — Есть приказ: этот батальон выступает во столько-то, а этот на пятнадцать минут позже. Знаете, что было? Все орут: мы что, рыжие, на пятнадцать минут позже выступать? Мы первые пойдем. Понимаете, они на войну пришли, а им говорят: подождите пятнадцать минут. Они обижались. Это другая психология. Давайте за это выпьем — за традиции.
И мы выпиваем.
***
«То, что сейчас происходит в Абхазии, — это процесс становления и показатель значимости нашей страны в геополитическом процессе. Абхазия, несмотря на ее малость, очень много значит для мировой раскладки сил. Просто в силу того, что Господь положил нам жить на стыке разных цивилизаций. Я как историк могу десятки примеров привести, как мы все время ходили по лезвию ножа. Между Римом и Персией, Византией и Персией, Византией и Турцией, Генуэй и Турцией, Турцией и Россией, Россией и Грузией. Это данность, которую мы должны понимать. Если бы мы были где-то в Канаде, таких проблем у нас, может быть, и не было. Но так как мы здесь, проблемы у нас будут всегда».
(Из интервью с архимандритом Дорофеем (Дбаром), доктором богословских наук, председателем совета Священной митрополии Абхазии при Новоафонском монастыре)
Покряхтывая под палящим солнцем, мы с Нодаром взбираемся по каменистому серпантину на вершину крепости Анакопия, венчающей гору над Новым Афоном. В 732 году абхазский царь Леон сделал здесь то же самое, что сделал король Филипп в битве при Пуатье, — остановил нашествие арабов.
— Там на вершине есть колодец, — говорит Нодар, — такое вот удивительное явление: колодец на вершине горы. Когда арабы осадили крепость, они думали, что абхазы погибнут от жажды. Но через два месяца осады Леон велел послать арабам подарок: молодого бычка и огромный кувшин с водой, в которой плавала живая форель. Тогдаарабы поняли, что крепости им не взять, и ушли1.
В XIX веке крепость наполовину разобрали монахи Новоафонского монастыря. Хотели построить кельи, но потом передумали. Зато колодец объявили святым. В советские времена все здесь стояло заброшенным. Нодар с друзьями решили подремонтировать крепость. В разгар работ явились милиционеры и все запретили. Чтобы верующие не ходили к источнику, в колодец залили олифу. Нодар откачал воду и отмыл стены колодца. Вода вернулась за пару недель. Чудо!
Я прошу Нодара рассказать историю русско-кавказской войны.
— Леша Агрба на меня обидится, — говорит Нодар.
— Почему?
— Потому. Это невежливо рассказывать русским. Зачем вспоминать теперь?
Я принимаю равнодушный вид и молчу.
— Шамиль же сдался, — не выдерживает Нодар. — Только мы до последнего воевали. Абхазы и убыхи. Убыхи получили артиллерию от англичан. Русский генерал сказал убыхскому князю: «Зачем тебе артиллерия? От твоего народа мало что осталось. У тебя некому стрелять». А князь ему ответил: «Я вспорю животы моим беременным женщинам, и их нерожденные младенцы будут стрелять в вас». Представляешь, какая ненависть была!
Когда остатки абхазов и убыхов оттеснили к береговой линии, им предложили смириться или переселиться в Турцию. Переселились все убыхи и до пятисот тысяч абхазов1. Кто-то потом вернулся. Эта демографическая катастрофа называется здесь махаджирством, она до сих пор болит в Абхазии. Здесь, на родине, сейчас проживает всего сто тысяч этнических абхазов. В Турции — около миллиона.
***
Медленное, вполне легальное вытеснение абхазов, начавшись в XIX веке, продолжалось и весь XXвек. В 1931 году Абхазия потеряла республиканский статус и стала частью Грузии. Уже при Берии в 1940-х годах был организован так называемый Центрпереселенстрой — проект, согласно которому в Абхазию хлынули тысячи грузинских переселенцев. Потом был запрет на абхазский язык, трудовая дискриминация по национальному признаку, закрытие абхазских школ и так далее. Абхазы собирали народные сходы в старой столице, селе Лыхны, писали в Москву, умоляя вывести Абхазию из-под Грузинского владычества, но в ответ получали молчание. Сталинская национальная политика предполагала, что малые народы вольются в большие, а большие постепенно растворятся в новой национальной общности — советском народе. После смерти Сталина менять стратегию никто не хотел. Пружина латентного национального конфликта, совершенно не заметного со стороны, закручивалась все туже.
Чеку сорвало сразу после распада СССР. О независимости одновременно объявили и Грузия, и Абхазия. И те и другие выбрали первых президентов — Эдуарда Шеварднадзе и Владислава Ардзинбу. Грузия тут же объявила абхазов сепаратистами. Между Грузией и Абхазией начались долгие и маловразумительные переговоры. Руководство республики до последнего рассчитывало на мирное урегулирование. 14 августа 1992 года Верховный совет Абхазии под председательством Ардзинбы готовился подписать проект федеративного договора с Грузией. Но утром того дня грузинские войска перешли Галльское ущелье и двинулись на Сухум.
Во время абхазо-грузинской войны Москва официально стояла на стороне Грузии. Никакой помощи Абхазии, у которой не было ни армии, ни оружия, Россия не оказывала1. Наоборот. Когда случилось чудо и грузин изгнали, Абхазия на восемь лет оказалась заперта в жесточайшей блокаде. Через границу с Россией не могли проходить мужчины старше шестнадцати лет. Мандарины в Сочи возили женщины, буквально спасшие страну от нищеты. Тогда по дорогам Абхазии ездили старые «Жигули» с оторванными дверями, а бензин продавали в трехлитровых банках. Только в 2000 году блокаду сняли. В 2008-м, после грузино-осетинского конфликта, Россия признала независимость Абхазии. Абхазы полны благодарности. Но когда они говорят «мы с Россией», им есть о чем вспомнить: махаджирство, война, блокада. Россия для Абхазии — это исторический выбор. Но очень непростой.
— У меня дома полный боекомплект. И у Леши тоже. И у всех здесь все есть. Мои дети уже в шесть лет умели стрелять, — спокойно говорит Нодар. — Когда в 2008 году грузины стояли на границе и готовы были бомбить, мы все вытащили и проверили патроны. На первое время хватило бы. А потом, когда Россия вступилась за Южную Осетию, тут на площади от радости все стреляли в воздух. Такой салют был!
Нодар смеется. Это значит, что Абхазия будет воевать за свою независимость с кем угодно. С Грузией, с Россией1, с Америкой — этим ребятам в общем все равно.
***
Современная история Абхазии отсчитывается от грузино-абхазской войны. Но начиналось все с кашков и абешлов, древних родственников хаттов, пришедших из Малой Азии три тысячи лет назад. Где-то в здешних лесах кроются их дольмены. В середине первого тысячелетия до нашей эры сюда пришли греки. Кашки и абешлы постепенно превратились в апсилов, санигов и абазгов, вошедших в греческие анналы. От греков абхазы узнали о преимуществах порядка и государственности. Впрочем, греки скоро исчезли. Потом сюда пришли римляне и поставили абхазов под ружье. Абазгский военный корпус стоял в Египте. Но и римляне тоже исчезли. Потом абазги охраняли Великий шелковый путь, потом отбивались от арабов. Потом были генуэзцы и турки, но все они тоже исчезли, а абазги остались. Абхазия — один из довольно редких регионов мира, где этнический состав населения практически не менялся на протяжении последних трех тысяч лет. Абазины, убыхи, адыги, кабардинцы, черкесы — ближайшие родственники абхазов. Все они — потомки тех самых кашков и абешлов.
— У абхазов интернет был еще три тысячи лет назад, — говорит отец Дорофей, невысокий хрупкий человек с живыми глазами ученого и монаха. Доктор богословия и автор замечательного академического труда об истории местного христианства, отец Дорофей, по местному Дбар, служит настоятелем Новоафонского монастыря. Я принимаю реплику об интернете за шутку и готова улыбнуться, но отец Дбар совершенно серьезен.
— Наш интернет — это море, — продолжает он. — Если проанализировать археологические находки, монеты, видно, что древние абхазы торговали со всем Средиземноморьем. При этом наша собственная культура — керамика, способы обработки металла — сохраняла самобытность и преемственность в течение тысячелетий.
В местном бытовом сознании есть черта, которая очень настораживает европейцев. Когда абхаз рассказывает о своей истории, не важно, древней или современной, он рассказывает готовый миф. Способность вынимать из текущих событий вечный смысл заставляет европейцев кривиться и подозревать работу пропаганды. Но дело в мышлении, в другом отношении к времени. Оно всегда повторяется, а значит, каждое новое историческое обстоятельство оказывается в одном ряду с обстоятельствами тысячелетней давности и тут же превращается в универсальный сюжет. Европейцы видят в этом примитивность сознания, абхазы — мудрость, гарантирующую непрерывность истории. Красивая байка про кашков и абешлов — суть чистая историческая правда, результат глубоких академических штудий.
Леша Агрба, у которого мы живем в маленьком домике в саду, прямо под старой развесистой мушмулой, тоже потомок абешлов. Каждый вечер мы сидим на огромной веранде его дома, пьем красное полусладкое и разговариваем. На улице дождь и гроза. Зеленые шелковые полотенца банановых листьев вздрагивают под ударами водяных струй.
— Оля, ты пойми, — с эпической строгостью говорит Леша, — мы всегда были свободны. У нас не было крепостного права, у нас каждый крестьянин мог сказать князю все, что думает. А князья, между прочим, своих детей отдавали на воспитание в деревни. Чтобы к традициям привыкали. Аталычество называлось. Молочное родство то есть.
Абхазы действительно не знали крепостного права и даже феодализма. Он у них, конечно, был, но особый, горский. Здесь не было феодальной собственности на землю. Наделами владели посемейно, родами. Пастбища и леса были общими. Акыта — сельская община — объединяла высшие и низшие сословия, мягко сглаживая классовые противоречия. Князь не столько владел деревней, сколько представлял ее интересы. Хозяйство вели натуральным способом, избегая товарно-денежных отношений. Спорные и важные вещи решали демократически — в Лыхны на поле для народного схода.
История Абхазии демонстрирует странное отсутствие амбиций. Никаких войн, кроме оборонительных, никаких попыток выгодно продаться или хотя бы модернизировать скудную экономику. Результат налицо: с европейской точки зрения, Абхазия очень бедная страна. Из того, что может заинтересовать крупный криминал или мировую олигархию, здесь решительно ничего нет. За время девятилетней блокады здесь тихо скончалось все производство. Сельское хозяйство разделило участь промышленности. Чай, табак, мандарины — никакого налаженного экспорта этого добра до сих пор нет.
— Видишь ту гору? — горько говорит Леша, показывая на ряды горных вершин. — У меня там четыре гектара земли. И там рай. Я сто корней фейхоа посадил. Хурма, мандарины, авокадо. Я же тащусь от земли, понимаешь. И все гибнет. Так и гниет на земле. А куда девать? Здесь продать некуда. А в Россию как везти? Я же сам не повезу.
То, что есть в Абхазии, экономически и политически не интересно никому, кроме самих абхазов: роскошная, просто феноменальная ботаника, представленная более 3500 видами растений, из которых половина эндемики, фантастическая зоология в виде редчайшей дичи и рыбы, которой полны леса и реки, и не менее фантастическая земля, где растет все от морковки до авокадо. Однако богатейшая природа по нынешним временам равносильна государственной нищете. В 2014 году ВВП Абхазии составило 27,55 миллионов рублей. Это примерно 180-е место в рейтинге Всемирного банка. Где-то между Самоа и Сент-Китсом. Но странное дело: это здесь мало кого беспокоит. Никаких амбиций выйти в мировые передовики по производству чугуна здесь нет.
— Знаете, чего мы боимся? — вопрошает пресс-секретарь кабмина Абхазии Беслан Гурджуа. — Инвестиций. Мы боимся, что кто-то нас начнет развивать. Россия, Америка — неважно. Потому что инвестиции — это зависимость, а мы не хотим ни от кого зависеть.
— Но разве инвестиции это плохо? — удивляюсь я.
— Поймите, инвестиции должны развивать, а не порабощать, — объясняет Беслан. — Мы хотим, чтобы инвестиции помогли нам развить экономику, чтобы мы могли не стоять с протянутой рукой, а на равных присутствовать на рынке. Тогда мы все сможем вернуть.
Недавно ТНК начала нефтеразведку на шельфах Абхазии. Никакой нефти еще не нашли, но парламент и население Абхазии уже против. Эта странная страна как будто все время транслирует одну и ту же мысль: оставьте нас в покое, мы не хотим играть в ваши игры, дайте нам жить так, как мы хотим.
***
— Ситуация у нас в бытовом плане может показаться не очень хорошей, — открывая бутылку «Лыхны», рассуждает Беслан Гурджуа. — Но если настроиться на философский лад, не такая уж она и страшная.
Мы сидим в кафе на сухумской набережной. За нашими спинами маячат призраки пустого порта и знаменитой колоннады, которую, слава богу, недавно отремонтировали. Абхазские старики с точеными лицами горцев гордо прогуливаются вдоль парапета. Беслан разлил по бокалам вино, и теперь мы пытаемся сказать длинный абхазский тост. Сделать это сложно, потому что сказать надо много чего.
— Попытки показать, что у нас прямо совсем плохо — ну это немножко преувеличение. Потому что смотрят с европейской точки зрения. Вот у нас нету центрального отопления. Все говорят: «Какой ужас!» Но у нас зима очень мягкая, и везде стоят электрические обогреватели. А при нашем энергетическом потенциале у нас электричество вообще ничего не стоит.
Абхазия с ее горными реками — просто мечта энергетика. Сейчас всю страну и Грузию в придачу освещает одна Ингурская ГЭС. Четыре ГЭС остановлены: энергию некуда девать. Один кВт/ч в Абхазии стоит 18 копеек. С виду совершенно нищенская экономика устроена так, что даже при самом плохом раскладе она все равно выживет: электричество свое, продукты питания свои.
— Абхазское общество никогда не заморачивалось, к какому миру мы относимся — ко второму, к десятому, — продолжает Беслан. — Великая мы страна, не великая — тут мы спокойны. Вот если нами кто-то будет командовать, тогда да, мы будем страной третьего мира. Но мы не даем собой командовать. Да, мы маленькие, но мы же и не лезем никуда. У тебя атомная бомба есть? Хорошо! Зато у меня в деревне инжир, знаете какой?
Эта простая и наивная геополитическая стратегия обладает колоссальной живучестью. На ее стороне здравый смысл — а значит, и будущее.
— А вы не боитесь, что время и деньги все сметут? — во мне говорит хамоватый голос имперца.
— Боюсь. Но две тысячи лет мы уже протянули между такими страшными жерновами больших империй. Дай Бог, еще две тысячи протянем.
— Но вы же не можете создать здесь демократический рай. У вас же есть коррупция.
— Разумеется. Но мы демократию не как рай понимаем. Мы ее понимаем так, что последнее слово должно остаться за народом. И в этом смысле у нас ее гораздо больше, чем у вас. Если сейчас президенту дадут кучу денег и Путин ему скажет: «Ты там всех купишь и проведешь референдум о вхождении в Россию», он не просидит и двух часов на своем месте. Он скажет: «А вот сейчас придут русские войска». А ему скажут: «Ну пусть придут. Хоть так убьют, хоть так, но так мы гордые умрем». И президент завязан. Он не может делать то, что народ не воспримет. Потому что тогда его вышвырнут, и никакая милиция в это вмешиваться не будет.
— Но рано или поздно появится олигархия, деньги сольются с властью. И все.
— Вы не поняли. Нам лишь бы эта олигархия была своя. Свой не страшный. Своего он тоже снесет, когда придет время. Своего он не боится. Ну не может этот олигарх сделать что-то, что будет противоречить традициям. Не может он оскорбить старика.
— И это работает?
— Работает. Хотите знать правду, почему покинул свой пост предпоследний президент? Я знаю людей, которые приходили к нему со своими проектами и он им говорил: «Вот столько ты мне принесешь». Первое, что заявил Хаджимба (президент Абхазии с 2014 года. — «РР»): «Я денег не беру». И мы в это верим свято. До сих пор отношения с российскими чиновниками строились на откатах. Сегодня они откатов не получают.
— Вас заставят, — я смеюсь, как коварный змей-искуситель.
— Не заставят, — смеется Беслан, как Адам, который снова вернулся в рай.
— Спорим? Говорю вам как представитель великой империи: заставят!
— Спорим! Будет казаться, что заставили, но вы нас не переиграете.
Позади нас мерцает синева моря, солнце нежно играет с цветами олеандров.
— Давайте выпьем за нашу прекрасную страну. За Абхазию! — говорит Беслан.
И мы выпиваем.
***
«То, что кажется совершенно неважным большому геополитическому взгляду, может быть смертельно опасным для нас. Мир очень хрупок. Все меняется стремительно. Мы стоим на той грани, за которой кончается геополитика и начинается кровь».
(Из интервью с отцом Дорофеем)
Все абхазские анекдоты балансируют на грани эпоса. Это не столько шутка, сколько миф, та самая модель для сборки. Однажды поймал великан абхаза, поставил на ладошку прямо с конем и смотрит, с какой стороны его лучше съесть. Абхаз ему говорит: «Слушай, руку убери!»
Примерно так сейчас Абхазия разговаривает с Россией. Давай дружить, говорит Россия, улыбаясь своим священным ликом. Отлично, говорит Абхазия, давай же наконец подружимся. Давай я тебе дам денег, чтобы ты развивалась, говорит Россия. Отлично, говорит Абхазия, давай. Только за это ты пустишь меня в свои внутренние дела, еще шире улыбается святая Русь. И тут маленькая Абхазия вежливо отвечает: «Слушай, руку убери!»
Российско-абхазский договор о дружбе и сотрудничестве подписывали уже дважды, в 2010-м и в 2014 году. Оба раза договоры были о дружбе вообще. Сейчас каждое абхазское министерство должно подписать с Россией свой договор — так сказать, конкретизируя взаимную любовь.
— Россия взяла на себя повышение уровня заработной платы наших бюджетников и пенсионное обеспечение, — объясняет Беслан. — Нам обещали с этого года выплачивать на это 600 миллионов рублей. Все эти договора подписаны. Остались договора по МВД. Они вызвали у нас большие возражения. Они просто не приемлемы в нашем обществе. Сурков сказал: не подпишете договор с МВД — не получите денег на пенсии и зарплату. Наша сторона говорит, это называется шантаж. Пока на этом остановились.
Сурковский вариант договора предполагает большое российское присутствие в абхазских правоохранительных органах, контроль и непонятные абхазскому парламенту цели. Абхазы усматривают в этом покушение на независимость и дружно против.
— У нас люди говорят: зачем нам столько вашей полиции? У вас там Немцова убили в центре Москвы — и ничего. У нас никого не убивают, а вы нас защищать хотите?
Вопрос о финансовой помощи России для Абхазии весьма щекотлив. Рядовой российский турист, который, разумеется, отлично разбирается в мировой экономике, частенько бросает гостеприимным абхазам упрек в иждивенчестве. Абхазы на это отвечают: не хотите платить — не надо.
— Нам все говорят: вы такие маленькие, с кем вы спорите, вы же проиграете. Ну, проиграем, но хотя бы достойно. Дело в том, что наши парламент и общество не пойдут ни на какие шаги ради денег, если эти шаги идут во вред тому, что люди здесь считают ценностью, — чеканит Беслан. — Если Россия нам платит, она понимает, за что она платит.
— А за что?
— Если бы мы в 1992 году не пошли на войну и сдались, что было бы сейчас? Была бы единая Грузия и на месте Псоу стояли бы першинги. На месте российской военной базы в Бамборе была бы база США. Была бы Олимпиада? И было бы черноморское побережье таким же? Значит, пойдя на это решение, мы сохранили ваш мир.
Глядя на то, как маленькая Абхазия бьется в сетях российского имперского величия, становится понятно, что в мировом геополитическом устройстве что-то явно не так. Эра больших масштабов рано или поздно закончится. Если нет, Абхазия снова пойдет воевать.
— Нам не надо навязывать решения. Мы не хотим ни денег, ничего. Потому что абхазец знает, на что идет. Он пошел на войну, зная, что погибнет. Там сидит десять тысяч, а у нас две тысячи. И мы обязательно погибнем. И вдруг мы выжили и победили. И нас теперь мало что страшит. У нас есть идея — Абхазия или будет свободной, или ее не будет вовсе. Это дало людям стержень: у нас есть Абхазия, а все остальное неважно. Здесь будут умирать до последнего. Когда чиновники решают: мы вот это вам дадим, а это нет — в Абхазии всегда будут ошибки. Не надо тут работать этими методами. Это Кавказ.
— Россия это понимает?
— Я надеюсь, что Россия понимает. Чиновники — часто нет. И это опасно. Посмотрите на Украину. Мы видим на Украине тот же сценарий развития национализма, как и в Грузии. У них один учитель, но учебники разные. И учителя там поумнее. В Москве всех под одну гребенку стригут, а там ребята потоньше работают, с учетом местных реалий. Москва должна научиться различать. Вот есть Кабарда, а есть Балкария. Ну что там — все одно! Нет, ребята, Кабарда и Балкария — это разные вещи, и учебники должны быть разные. Если вы это поймете, у вас все получится.
Конфликт России и Абхазии — это конфликт не столько интересов, сколько масштабов. Здесь, как и на всем постсоветском пространстве, надо вышивать политическую линию мелким стежком. Если Кремль захочет прострочить Абхазию на машинке, что-то обязательно сломается — или машинка, или Абхазия. Причем шансов выжить в этой войне больше именно у Абхазии. Хотя бы потому, что тот политический курс, на котором настаивает эта крошечная страна, — уважение к взаимным интересам друг друга, перемены, направленные на развитие, а не на экономическое порабощение, — это курс будущего. Единственного возможного будущего.
— Давайте выпьем за Россию. — Беслан поднимает бокал с чудесным «Лыхны». — Это отличное вино, у него такое земляничное послевкусие.
И мы выпиваем.
***
«Итог победы в войне — это всегда свобода. При всей трагичности самой войны. И нам война принесла свободу. Что такое свобода? Это определяется одним — ради чего живет человек. Должна быть идея. Вот готов ли ради идеи человек пойти до конца? Не переступить свою совесть. Готов ли выдержать все трудности? Во время войны люди это понимали. Они сделали выбор, и этот выбор сделал их свободными».
(Из интервью с отцом Дорофеем)
— Зачем вы меня возвращаете туда, куда я не хочу возвращаться? — говорит Нодар, — На мне была не кровь моих друзей, а мясо. И я его соскабливал с себя. Это страшно.
Во время войны Нодар был начальником разведгруппы на Восточном фронте. Восточный фронт — это Сухум. Кроме Восточного, фронтов было еще два — Гагрский и Горный. Когда грузинские войска перешли границу, для Абхазии это было полной неожиданностью. Был разгар сезона, на пляжах дети показывали пальчиками на самолеты и смеялись. А самолеты летели бомбить столицу.
В первые же три дня грузины дошли до Сухума и захватили город. Одновременно с захватом столицы в Гаграх высадился грузинский десант. Крошечная Абхазия немедленно приготовилась к бою. Из сараев достали охотничьи ружья. Помогать Абхазии кинулся весь горный Кавказ. На помощь пришли добровольцы: чеченцы, казаки, татары, украинцы и, наконец, русские. Руслан Ходжава, абхазский военный писатель, автор двухтомной «Хроники Отечественной войны народа Абхазии», рассказывает о русском парне Олеге, который приехал помогать абхазам:
— Он говорил потом, что про войну услышал по телевизору. Подумал-подумал — Абхазия маленькая, Грузия большая, Абхазия защищает свою землю, Грузия нападает. Надо помочь. Ну и поехал. Когда приехал, его на границе спрашивают: ты зачем едешь? А он сказал: за мандаринами. Его и пропустили. Он у нас в списках значился как погибший. Потом выяснилось, что нет, слава Богу, в Москве живет. Мы его разыскали, орден дали, абхазское гражданство.
— У меня свадьба должна была быть. Мне двадцать, невесте восемнадцать, — рассказывает Саркис, таксист-армянин, родившийся в Абхазии. — Я все бросил, невесту отправил в Краснодар и пошел воевать. Во всех штурмах участвовал, когда Гумисту брали.
Река Гумиста — естественная западная граница Сухума. Грузины стояли справа, абхазы слева. Никто не обольщался. Все знали, что домой не вернутся. Гумисту штурмовали раз пять, пока не взяли. Теперь скалистые берега Гумисты превращены в мемориал. Несколько сотен фотографий павших — это далеко не весь список жертв. Всего в Абхазии погибло около пяти тысяч человек. Для 250-тысячного населения это огромная цифра. При упоминании о войне у каждого абхаза меняется выражение лица.
— Никогда, никогда я им этого не прощу! — грозно выпрямляется продавщица Аида в маленьком магазинчике на побережье. — Когда я с трехлетним ребенком по окопам пряталась несколько месяцев, это был ужас такой, что нельзя описать. Они начали этими прыгающими снарядами в нас запускать. Он раз упадет, другой, третий, а где разорвется — никто не знает. И вот сидишь с ребенком и дрожишь. Никогда, никогда не прощу!
— Это имело смысл? — спрашиваю я Нодара.
— Да! Более чем! — спокойно отвечает Нодар. — Если бы не эта война, Абхазии давно бы не было. Смысл? Мы все что-то сеем, что потом вырастает. Вот сейчас мне кажется, мы такое сажаем, что худшая война впереди.
— Что за война? С Грузией?
— Вы думаете, мы воевали с грузинами? — Нодар мрачно качает головой. — Вы думаете, грузины хотели с нами воевать или мы с ними? Знаете, в 2004 году сюда спустился чеченский полевой командир Гелаев. Нас по тревоге подняли. Был ночной бой, мы потеряли одного, одного ранили. Лежим утром в укрытии, птицы поют, вокруг снайперы. И мы слышим, по тропе кто-то идет. Громко говорят, шумят, как будто туристическая группа. И мы видим, что идут дети, 22–23 года, — журналисты CNN, ВВС. То есть кто-то заранее знал, что здесь будет бойня, и прислал их сюда. И вы чувствуете себя миллионной долей пешки! Они нас увидели, подходят и спрашивают: а где передовая? Мы их обманули и показали дом, где мы отсиживались. Там было безопасно. И вот вы мне объясните, кто играл с нами? Кто-то же играл. Кому-то это было нужно.
Нодар закуривает и наливает всем прекрасное абхазское полусладкое.
— Войны происходят не в головах Гелаева и кто там еще бегает, — говорит он, поднимая стакан. — Войны происходят в мегаполисах и банковских счетах. Там начинается война. Там кто-то считает миллионы. А здесь мы встаем, идем и умираем. Там игра, а здесь — настоящее. Вы спрашивали о смысле. Смысл не в миллионах, а в том, что нам дали это пережить. И это, может быть, самое главное, что с нами вообще случилось.
Нодар поднимает бокал:
— Давайте выпьем за свободу.
И мы выпиваем.
Ольга Андреева,
Русский Репортер
Голосование
