Обсуждение текстов и лекций

[рик]

Не было ничего совсем. Считается, что вслед за этим произошел Большой Взрыв,
 но кто привез для этого гексоген, замаскированный под сахар – никто не знает,
ибо кроме как ничего не было, не было и никого.
После взрыва осталось еще меньше, чем было до того, но появилися Человек:-)

[ртуть]

Глава из книги физика Ричарда Фейнмана "Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман!"
Джон Лилли

Измененные состояния

Я читал лекции каждую среду в компании "Хьюз Эркрафт", и однажды я
приехал туда немного раньше назначенного времени и, как обычно, флиртовал со
служащей, которая сидела в приемной, когда туда вошли человек шесть -
несколько мужчин и женщин. Один из мужчин сказал: "Профессор Фейнман читает
лекции здесь?"
- Да, - ответила служащая.
Мужчина спрашивает, может ли его группа приходить на лекции.
- Не думаю, что они Вам понравятся, - сказал я. - Они слишком
технические.
Очень скоро одна из женщин, которая была довольно умной, сообразила:
"Клянусь, что Вы и есть профессор Фейнман!"
Говорившим мужчиной оказался Джон Лилли, который раньше работал с
дельфинами. Он вместе со своей женой исследовал отсутствие ощущений и
соорудил несколько специальных емкостей.
- При этих условиях ты должен видеть галлюцинации, правда? -
восторженно спросил я.
- Да, это действительно так.
Меня всегда очаровывали образы из снов и те образы, которые появляются
в мозге без непосредственного сенсорного источника, то есть то, как это
работает в голове, а потому мне очень хотелось увидеть галлюцинации. Однажды
я даже подумывал о том, чтобы принять наркотик, но испугался: я люблю думать
и не хочу портить машину, которая помогает мне в этом. Однако мне казалось,
что если я просто полежу в емкости, изолированной от внешних воздействий,
это не будет представлять для меня никакой психологической опасности, а
потому мне не терпелось это испробовать.
Я быстренько принял приглашение Лилли воспользоваться емкостью, что
было очень любезно с их стороны, а они пришли послушать мою лекцию со своей
группой.
Итак, на следующей неделе я отправился испытывать емкости. Мистер Лилли
познакомил меня с ними, как он, должно быть, поступал и со всеми другими
людьми. Там было много лампочек, напоминающих неоновые огни, с разными
газами. Он показал мне периодическую таблицу, проделал много мистических
фокусов со светом разного рода, который оказывает разное влияние. Он сказал
мне, как готовиться ко входу в емкость, глядя на себя в зеркало, прижавшись
к нему носом, - все мелочи, всю ерунду. Я не обратил на всю эту чушь
никакого внимания, но сделал все, потому что хотел попасть в емкость, да еще
подумал, что, возможно, эти приготовления облегчат получение галлюцинаций.
Итак, я прошел через все, что он мне рассказал. Единственная сложность
состояла в выборе цвета лампочки, влияние которого я хотел испытать,
особенно если учесть, что емкость должна быть темной изнутри.
Емкость, изолированная от внешних воздействий, похожа на большую
ванную, но с опускающейся крышкой. Внутри абсолютно темно, и поскольку
крышка толстая, звуков не слышно. В емкости есть небольшой насос, который
закачивает туда воздух, но оказывается, что о воздухе можно не беспокоиться,
потому что его объем достаточно велик, а ты находишься там в течение лишь
двух или трех часов, а когда дышишь нормально, то воздуха потребляется не
слишком много. Мистер Лилли сказал, что насосы нужны только для того, чтобы
успокоить людей, так что я понял, что это чисто психологическая
необходимость, и попросил его отключить насос, потому что тот немного шумел.
Вода в емкости содержала английскую соль, которая повышала ее плотность
по сравнению с обычной водой, так что держаться на ее поверхности не
составляло особого труда. Температура воды поддерживалась на уровне
температуры тела, или 34 градусов Цельсия, или около того - он все это
подсчитал. В емкости не должно было быть ни света, ни звука, ни
температурного ощущения, вообще ничего!

Время от времени тебя могло принести
к стенке, о которую ты легко ударялся, или из-за конденсации с крышки
емкости могла упасть капля воды, но эти легкие волнения были очень редкими.
Должно быть, я ходил в эту емкость раз двенадцать, каждый раз проводя
там по два с половиной часа. В первый раз я не получил никаких галлюцинаций,
но после того как я вышел, Лилли познакомили меня с врачом, который
рассказал мне о наркотическом веществе, называемом кетамин, которое
используют для анестезии. Меня всегда интересовало, что происходит, когда
засыпаешь или теряешь сознание, поэтому они показали мне документы, которые
шли вместе с этим лекарством, и дали одну десятую нормальной дозы.
Я испытал это странное чувство, которое так и не смог понять
впоследствии, когда пытался охарактеризовать, каким было его действие.
Например, наркотик определенным образом воздействовал на мое зрение; я
чувствовал, что не могу видеть четко. Но если я к чему то присматривался, то
все было в порядке. Это вроде того, как если ты не обращаешь внимания на то,
что тебя окружает; когда небрежно делаешь то, се и чувствуешь себя как
пьяный, но как только посмотришь внимательно, сосредоточишься, все, по
крайней мере на какое-то мгновение, приходит в норму. Я взял у них книгу по
органической химии и посмотрел на таблицу, полную сложных веществ, и, к
своему удивлению, смог их прочитать.
Я проделал и все остальное, например, сводил руки с какого-то
расстояния, чтобы посмотреть, соприкоснутся ли пальцы друг с другом, и
несмотря на то, что я чувствовал полную неспособность ориентироваться или
сделать что-нибудь, я так и не нашел ничего конкретного, что мне не удалось
бы сделать.
Как я уже сказал, когда я попал в емкость, изолированную от внешних
воздействий, в первый раз, у меня не было никаких галлюцинаций, не было их и
во второй раз. Однако Лилли были очень интересными людьми; мне они очень и
очень нравились. Они часто приглашали меня на обед и т.п., и очень скоро мы
уже обсуждали некоторые вещи совсем другого уровня, если сравнивать их с той
ерундой про лампочки. Я понял, что другие люди находили емкость,
изолированную от внешних воздействий, несколько пугающей, мне же она
казалась довольно интересным изобретением. Я не боялся, потому что знал, что
это такое: всего лишь емкость с водой, которая содержит английскую соль.
Когда я пришел туда в третий раз, у них был гость, - я там встретил
много интересных людей, - который назвался именем Баба Рам Дас. Это был
парень из Гарварда, который ездил в Индию и написал популярную книгу "Будь
здесь сейчас". Он рассказал, как его гуру в Индии объяснил ему, как пережить
"опыт вне тела" (эти слова я часто видел на доске объявлений):
сконцентрируйся на своем дыхании, на том, как воздух входит в твой нос и
выходит из него, по мере того, как ты дышишь.
Я подумал, что испробовал бы все, что угодно, чтобы получить
галлюцинацию, и отправился в емкость. На каком-то этапе игры я внезапно
осознал - это сложно объяснить, - что я сдвинулся на дюйм в сторону. Другими
словами, мое дыхание, вдох и выдох, вдох и выдох, происходит не в центре:
мое эго слегка сдвинулось в одну сторону, примерно на дюйм.
Я подумал: "А где же на самом деле находится эго? Я знаю, что все
считают, что мышление происходит в мозге, но откуда они это знают?" Я уже
читал о том, что это не казалось людям столь очевидным, пока не было
проведено множество психологических исследований. Греки, например, считали,
что мышление происходит в печени. Тогда я подумал: "Возможно ли, что дети
узнают, где находится эго, видя, как взрослые прикасаются рукой к голове,
когда говорят: "Дайте мне подумать"? А потому мысль о том, что эго находится
именно там, может быть лишь традицией!" Я осознал, что если смог сдвинуть
свое эго на один дюйм в сторону, то смогу сдвинуть его и дальше.

Вот это и
стало началом галлюцинаций.
Я попробовал и через некоторое время спустил свое эго через шею к
середине груди. Когда упала капля воды и ударила меня по плечу, я
почувствовал ее "прямо там", над "собой". Каждый раз, когда падала капля, я
немного пугался, и мое эго быстро возвращалось по шее на свое обычное место.
И тогда мне снова приходилось спускать его. Сначала у меня уходило много
времени на то, чтобы спустить эго вниз, но постепенно стало легче. Мне
удалось научиться спускать себя до самой поясницы, смещаясь в одну сторону,
но дальше я продвинуться не смог.
В другой раз, когда я находился в емкости, изолированной от внешних
воздействий, я решил, что если я могу сдвинуть себя к пояснице, то я, должно
быть, могу совсем покинуть свое тело. Так что мне удалось "отойти в
сторону". Это сложно объяснить - я двигал руками, разбрызгивал воду, и, хотя
я их не видел, я знал, что они там. Но, в отличие от реальной жизни, где
руки расположены с двух сторон и опущены вниз, здесь они обе были по одну
сторону! Ощущение в пальцах и все остальное было таким же, как и в
нормальной жизни, только мое эго сидело вне меня, "наблюдая" все это.
С того времени я видел галлюцинации почти каждый раз и научился все
дальше и дальше уходить от своего тела. Дошло до того, что, когда я двигал
руками, я видел их как своего рода механизмы, которые ходили вверх-вниз -
они не были плотью; это были механизмы. Но я по-прежнему мог чувствовать
все. Чувства полностью согласовывались с движением, но я также испытывал и
это ощущение "он - это то". В конце концов, "я" даже вышел из комнаты и
побродил вокруг, зайдя в разные места, где происходило то, что я видел
раньше в другой день.
Я испытал множество разновидностей опыта пребывания вне тела. Однажды,
например, мне удалось "увидеть" свой затылок, на котором лежали мои руки.
Когда я пошевелил пальцами, я увидел, что они шевелятся, но между большим
пальцем и остальными я увидел голубое небо. Это, конечно же, не было
реальностью; это была галлюцинация. Но суть в том, что, когда я двигал
пальцами, их движение полностью согласовывалось с тем, что, по моему
представлению, я вижу. Появлялась целая совокупность образов, она
соответствовала тому, что ты чувствуешь и делаешь; это было очень похоже на
то, когда медленно просыпаешься утром и прикасаешься к чему-то (не зная, что
это такое) и вдруг понимаешь, что это. Вот так внезапно появлялась и целая
совокупность образов, разница была лишь в ее необычности, в том смысле, что
обычно кажется, что эго расположено перед затылком, а здесь ты ощущаешь его
позади затылка.

Однако во время галлюцинации меня постоянно беспокоило, в
психологическом плане, что, быть может, я просто заснул и всего лишь вижу
сон. У меня уже был кое-какой опыт со снами, и мне хотелось получить новый.
Это было глупо, потому что когда видишь галлюцинацию или что-то вроде того,
то не можешь соображать нормально, а потому делаешь такие глупости, которые
заставляют работать твой разум, например, проверяешь, не заснул ли ты. Как
бы то ни было, я постоянно проверял, не заснул ли я, - поскольку мои руки
часто лежали под головой, - я тер большие пальцы друг от друга, чувствуя их.
Конечно, мне это могло сниться, но не снилось: я знал, что это было
реальным.
Когда прошло немного времени и волнение от увиденных галлюцинаций
перестало "отключать" или прерывать их, я научился расслабляться и видеть
длинные галлюцинации.
Неделю или две спустя я задумался о том, как работает мозг, если
сравнить его действие с работой компьютера - особенно когда дело касается
хранения информации. В этой области одна из самых интересных проблем
заключается в том, как хранятся воспоминания в мозге, К ним можно попасть из
столь огромного количества направлений, по сравнению с машиной - к памяти не
обязательно обращаться непосредственно с правильным адресом. Если я хочу
получить слово "рента", например, когда разгадываю кроссворд, я ищу слово из
пяти букв, которое начинается на "р" и заканчивается на "а"; я могу подумать
о видах дохода или займе и ссуде; это в свою очередь может привести к
всевозможным воспоминаниям или информации, связанной с этим. Я размышлял о
создании "имитирующей машины", которая изучала бы язык, как это делает
ребенок: ты бы разговаривал с этой машиной. Но я так и не придумал, как
хранить всю информацию организованным образом, чтобы машина могла извлекать
ее в своих собственных целях.
Когда на той неделе я отправился в емкость, изолированную от внешних
воздействий, и увидел галлюцинацию, то попытался подумать о самых ранних
воспоминаниях. Я беспрестанно говорил себе: "Должно быть еще раньше; должно
быть еще раньше", - мне все время казалось, что воспоминания недостаточно
ранние. Когда ко мне пришло очень раннее воспоминание, - скажем, про мой
родной город Фар-Рокуэй, - то мгновенно появилась целая цепочка
воспоминаний, и все они были связаны с этим городом. Потом, если я думал о
чем-то, связанном с другим городом, - например, Седархерстом или каким-то
еще, - то на ум приходило множество воспоминаний, связанных именно с этим
городом. Тогда я понял, что информация хранится в соответствии с тем местом,
где ты пережил данный опыт.

Мне очень понравилось свое открытие, я вышел из емкости, принял душ,
оделся и т.п. и поехал в "Хьюз Эркрафт" читать очередную лекцию. Таким
образом, прошло около сорока пяти минут после того, как я вышел из емкости,
когда я внезапно впервые осознал, что у меня нет ни малейшего представления
о том, как воспоминания хранятся в мозге; все, что я видел, было лишь
галлюцинацией, связанной с тем, как воспоминания хранятся в мозге! Мое
"открытие" никак не было связано с тем, как воспоминания действительно
хранятся в мозге; оно было связано только с теми играми, в которые я играю с
самим собой.
Во время наших многочисленных дискуссий о галлюцинациях в мои первые
посещения я пытался объяснить Лилли и всем остальным, что то, что кажется
нам реальным, не представляет истинную реальность. Если ты несколько раз
видел золотые шары, или что-то в этом роде, и они разговаривали с тобой во
время галлюцинации и сказали, что они - это другой разум, это не значит, что
они - другой разум; это значит только то, что ты увидел такую галлюцинацию.
В данном же случае я испытал сильнейшее ощущение от того, что открыл, как
хранятся воспоминания, и удивительно, что только через сорок пять минут я
осознал свою ошибку, которую ранее пытался объяснить всем остальным.
Также я размышлял над следующим вопросом: подвержены ли галлюцинации,
подобно снам, влиянию того, что уже находится в твоем разуме - что осталось
от других впечатлений, которые ты пережил в этот день или от того, что ты
ожидаешь увидеть. Я полагаю, что мне удалось пережить опыт пребывания вне
тела потому, что мы обсуждали подобный опыт непосредственно перед тем, как я
вошел в емкость. А галлюцинации, связанные с хранением воспоминаний в мозге,
я думаю, были вызваны тем, что я всю неделю размышлял над этой проблемой.
Я много беседовал с разными людьми, которые приходили к Лилли, о
реальности впечатлений. Они спорили со мной, утверждая, что в
экспериментальной науке реальным считается то впечатление, которое можно
воспроизвести. Таким образом, если раз за разом многие люди видят золотые
шары, которые с ними разговаривают, значит эти шары должны быть реальными. Я
же настаивал, что в подобных ситуациях, перед тем как зайти в емкость эти
люди беседовали о золотых шарах, а потому, когда человек видит галлюцинацию,
а перед входом в емкость его разум думал о золотых шарах, он видит что-то
близкое к этим шарам, - они могут быть голубыми или какими-то еще, - и
думает, что воспроизводит впечатление. Я чувствовал, что понимаю разницу
между согласием, к которому приходят люди посредством разума, и согласием,
которое получается в результате эксперимента. Забавляет здесь то, что понять
разницу очень легко, но определить ее очень сложно!

Я считаю, что в галлюцинациях нет ничего, что хоть как-то было бы
связано с чем-то внешним по отношению к внутреннему психологическому
состоянию человека, который видит эту галлюцинацию. Но, тем не менее,
существует масса случаев, произошедших с различными людьми, которые верят,
что галлюцинация содержит реальность. Эта же общая идея может объяснить
определенный процент успеха, которого достигают толкователи снов. Например,
некоторые психоаналитики интерпретируют сны, говоря о смысле различных
символов. И потом нельзя исключить возможность того, что эти символы
действительно появляются в последующих снах. Таким образом, я думаю, что,
быть может, толкование галлюцинаций и снов - это самораспространяющийся
процесс: ты достигаешь более или менее общего успеха, особенно если подробно
обсудишь это заранее.
Обычно галлюцинации у меня начинались минут через пятнадцать после
входа в емкость, изолированную от внешних воздействий, но в нескольких
случаях, когда я предварительно курил марихуану, они приходили очень быстро.
Хотя для меня и пятнадцать минут было достаточно быстро.
Со мной часто происходило следующее: как только начиналась
галлюцинация, появлялось и нечто, что можно описать как "мусор" - просто
хаотические образы, в общем, абсолютный бессвязный хлам. Я пытался вспомнить
отдельные элементы этого хлама, чтобы суметь определить его снова, но
оказалось, что сделать это необычайно сложно. Я полагаю, что начал
приближаться к чему-то вроде процесса, который происходит, когда начинаешь
засыпать: совершенно очевидно, что логическая связь существует, но когда
пытаешься вспомнить, что заставило тебя подумать о том, о чем ты сейчас
думаешь, то тебе это не удается. В действительности скоро ты забываешь даже
о том, что вообще пытаешься вспомнить. Я помню только штуки вроде белого
знака с пимпочкой, в Чикаго, который потом исчезает. И вот такая ерунда
постоянно.
У мистера Лилли было несколько разных емкостей, и мы провели несколько
разных экспериментов. Что касается галлюцинаций, разницы я не увидел и
убедился, что в емкости нет особой необходимости. Теперь, когда я увидел,
что нужно делать, я понял, что достаточно просто посидеть спокойно - зачем
проделывать столько фокусов-покусов?
Итак, придя домой, я выключил свет, сел в гостиной на удобный стул,
пытался и пытался - и ничего не сработало. Я ни разу не смог вызвать
галлюцинацию, находясь вне емкости. Конечно, мне бы хотелось сделать это
дома, и я не сомневаюсь, что мог бы заняться медитацией и сделать это, если
бы попрактиковался, но я не практиковался.

[James Getz]

отличная книга, я читал её.)

[Корнак]

отличная книга, я читал её.)

Лучше бы ты читал что-нибудь про здоровый образ жизни.

[ртуть]

Про Философский Штурм комментировать не стану, а про Декарта только что сама узнала, что его по латыни Картезием дразнили . Я и раньше много раз встречала, когда декартову систему координат называли картезианской, но не знала, почему. А оказывается, что Декарт и Картезий - одно лицо. И философское направление "картезианство" (от лат. Cartesius, латинизированного имени Декарта) - направление в истории философии, идеи которого восходят к Декарту. Однако с Декартом я знакома, как с математиком, но философских его трудов не читала. Впрочем, уже успела пробежать глазами по диагонали, но восторга не испытала .

   Это конечно жесть....  Рвать на груди волосы за науку и не знать, что: У истоков западноевропейского рационализма стоит философия французского ученого и философа Рене Декарта (1596–1650), с которого, согласно Гегелю, начинается обетованная земля философии Нового времени и закладываются основы дедуктивно-рационалистического метода познания. Декарт известен также как автор исследований в различных областях знания: он заложил основы геометрической оптики, создал аналитическую геометрию, ввел прямоугольную систему координат, выдвинул идею рефлекса.

Декарт был одним из тех мыслителей, кто тесно связал развитие научного мышления с общими философскими принципами. Он подчеркивал, что нужна философия нового типа, которая сможет помочь в практических делах людей. Подлинная философия должна быть единой как в своей теоретической части, так и по методу. Эту свою мысль Декарт поясняет с помощью образа дерева, корни которого составляет философская метафизика, ствол – физика как часть философии, а разветвленную крону – все прикладные науки, включая этику, медицину, прикладную механику и т.д.

Теперь, собственно, по делу. Если уж начинать философствовать, то следовало бы сперва, как и в любой задаче математического плана, проанализировать условие задачи, т.к. может статься, что ее условий (исходных данных) недостаточно для того, чтобы ее решить. А тогда бы имело бы смысл урезать требования этой задачи до тех рамок, в которых она имеет решение. Например, если современная медицина не может даровать человеку вечную юность, то надо не ставить на медицине крест, а следует ставить перед ней более скромные/реальные задачи, типа увеличения продолжительности жизни в меньших масштабах. В противном случае существует реальный риск, что, замахиваясь слишком на многое, мы в итоге не получим ничего.

Глупца можно легко узнать по простым утверждениям следующим из формальной логики. Столкнувшись с проблемой, он пытается разделить её на множество проблем попроще, и таким образом, найти ответ. Только вот одно НО: столкнувшись с проблемой собственной глупости, он не способен разделить её на глупости попроще.

    

Что касается реальности, то нам доступны лишь НАБЛЮДЕНИЯ. Пишу именно "наблюдения", а не "факты", т.к. факт зачастую есть уже чужое наблюдение, которому мы верим из-за авторитетности его автора. А если отвлечься от разницы между наблюдателями и теми, кто их наблюдениям доверяет, то в личном деле на Вселенную кроме наблюдений у нас по сути никакого компромата нет, ибо материальные улики тоже годятся только для наблюдений. Разного рода эксперименты и опыты - тоже наблюдения, ценные лишь тем, что вне лаборатории не встречаются. Вот и пресловутый "жизненный опыт" тоже представляет собой точно такие же наблюдения реакции мира на наши потуги что-то в нем изменить. Такова ДАННОСТЬ!

1[. Мир есть все, что происходит.

1.1 Мир – целокупность фактов, а не предметов.

1.11 Мир определен фактами и тем, что это ВСЕ факты.

1.12 Ибо целокупность фактов определяет все, что происходит, а также все, что не происходит.

1.13 Мир – это факты в логическом пространстве.

1.2 Мир подразделяется на факты.

1.21 Нечто может происходить или не происходить, а все остальное окажется тем же самым.

2. Происходящее, факт — существование со-бытий.

    

[Пелюлькин]

  Это конечно жесть....  Рвать на груди волосы за науку и не знать, что: У истоков западноевропейского рационализма стоит философия французского ученого и философа Рене Декарта (1596–1650), с которого, согласно Гегелю, начинается обетованная земля философии Нового времени и закладываются основы дедуктивно-рационалистического метода познания... Эту свою мысль Декарт поясняет с помощью образа дерева, корни которого составляет философская метафизика, ствол – физика как часть философии, а разветвленную крону – все прикладные науки, включая этику, медицину, прикладную механику и т.д.
   Глупца можно легко узнать по простым утверждениям следующим из формальной логики. Столкнувшись с проблемой, он пытается разделить её на множество проблем попроще, и таким образом, найти ответ. Только вот одно НО: столкнувшись с проблемой собственной глупости, он не способен разделить её на глупости попроще.

 Ртуть, чё ты на Pipa напал? Она прекрасно знает, что Декарт стоит у истоков НАУЧНОГО МЕТОДА и Нового времени в философии. Pipa просто говорит, что имя Картезий и термины Картезианских: проектов, систем Координат, медитации, сомнения и пр.---она не связывала с именем Декарта, хотя его латинизированное имя именно Картезий, и потому это все именно именные (от Декарта (Картезия)) термины Нового времени в философии и науке. Потом, Ртуть, ты сам заблуждаешься весьма сильно когда говоришь, что философия---это корни дерева науки, ведь философия обобщает знание, а значит философия---это плоды этого дерева, которые пускают корни в другие отрасли знания и приносят новые плоды, и корнями здесь есть просто наше СОЗНАНИЕ, как питающее всё это дерево. Мои эти рассуждения полностью соответствуют выводам и утверждениям Позднего Витгенштейна и лучшего его продолжателя С.Крипке, ибо мы познаём из существования и первое, что начинает питать древо знания---это то, что мы имеем интенциональное качество сознания, которое и создаёт все предпосылки для возникновения Мыслей, а с ними и самого Познания, а философия---это последний рубеж верифицируемого знания, т.е. плоды. С.Крипке изменил традиционные представления о природе необходимости, согласно которым необходимое тождество может быть только априорным, не зависящим от опыта. Следуя общей установке в духе WVO Куайна, Крипке назвал свои исследования в области теории референции исследованиями по метафизике, т.к. они касаются существования и необходимости. Крипке отнес понятия «необходимо» и «возможно» к области метафизики, в то время как понятия «априорно» и «апостериорно» к эпистемологии, став, таким образом, первым американским аналитическим философом, открыто заявившим о том, что он занимается исследованиями в области метафизики. Но ведь Истина всех Миров априорна, а мы познаём апостериорно, но цель Познания состоит в познании именно априорного, что оказывается никогда не завершимым процессом (ограничения Гёделя, Тарского), доказанные ещё и теоремой Райса.
    И это, собственно Дух максимы этого Нового времени особо подчеркнул именно Пирс, как парадигму прагматизма, которую мы должны увидеть в заключении нашей о нём философской концепции, чтобы понять её правильно, что должно было бы увести нас от практических фактов, к общим идеям, как истинным переводчикам наших мыслей (Peirce, CP 5.3, 1902), как к суть тем априорным основаниям, на которых основана, та конкретная тут, Природа Сознания человека, вообще, но как то, что именно эти Общие идеи (Эйдосы Платона) должны---как изначально сопутствовать всему нашему сознанию, так и должны в конечных продуктах мысли быть поняты и уже в предельном философском охвате---быть инсталлированы в ум тела, и стать теми организующими личность основаниями, которые должны стать доступны нашему разумению, чтоб их осознать, и осознать только из нашего существования, и именно для нашего существования, из чего и мыслятся такие Атрибуты Природы Сознания, как «Возможность и Необходимость», согласно аналитически обоснованой Метафизики по С.Крипке, как цель пользования свободой своего познающего весь мир Сознания. Путь здесь таков, что Философское исследование состоит в установлении рефлексии, и прагматизм — это такая методология установления этой рефлексии, что постоянно имеет в виду свою цель и цель тех идей, которые подвергаются анализу, будь то идеи, природа и приложения которых состоят в действии, или это размышление в чистом виде… И действительно получается, что прагматизм — это не мировоззрение, а лишь метод рефлексии, цель которого — представить мысль в самом ясном и допустимом к философским выводам, виде (Peirce, CP 5.13 note 1, 1902), именно как точная подготовка сознания к (по свободной воле) принятию---как всякого верного и объективного решения, так и получению именно должно необходимого личного мировоззрения, цель которого безусловно в высоко-этически ассоциированном бессмертии.

  Ртуть, а ты об этом сам никогда не знал, так что ты к Pipa пристал со своими нападками?

[Корнак]

Ртуть, ты сам заблуждаешься весьма сильно когда говоришь, что философия---это корни дерева науки, ведь философия обобщает знание, а значит философия---это плоды этого дерева

Раньше была одна наука. Философия. А от нее отделились другие. Значит другие - плоды.
Философия ничего не обобщает. Не могу вспомнить, чтобы она пользовалась данными других наук для своих построений. А вот другие науки ДОЛЖНЫ пользоваться философией. Хотя бы для того, чтобы не тратить наши денежки понапрасну. Или, например, исследования философии о возможности познания.

[Пелюлькин]

...ведь философия обобщает знание, а значит философия---это плоды этого дерева

   Раньше была одна наука. Философия. А от нее отделились другие. Значит другие - плоды.
Философия ничего не обобщает. Не могу вспомнить, чтобы она пользовалась данными других наук для своих построений. А вот другие науки ДОЛЖНЫ пользоваться философией. Хотя бы для того, чтобы не тратить наши денежки понапрасну. Или, например, исследования философии о возможности познания.

   Корнак, ты как обычно говоришь совершенно противоречивые вещи, а значит абсурд, ща доведу, почему именно так, а не иначе. Вот смотри6

•   Во-первых: философия---это область Знания, причём максимально возможная к независимой верификации, как та общеприемлемая Мудрость, которая всё же есть суждения, проясняющие возникающие в Познании неясности, причём, до максимально возможной общеприемлемой степени;
•   Во-вторых: если философия верифицируемая область Знания, то ея выводы должны подтверждаться---как опытно, так и обращением к глубинным интуитивным инсайтам, как нечто достоверное по очевидности;
•   В-третьих: у философии должен быть инструментарий философских исследований, и этим инструментарием всегда был накапливаемый опыт человека и сообществ людей, и именно его надо было обобщать в нечто ясное и пригодное для непротиворечивых умозаключений. Корнак, и вот это понятие ОПЫТ, включает в себя---как опыт жизни, еды, состязаний, ведения хозяйства, поклонение богам, тактики, стратегии и обоснования войны, претензий к кому-нибудь другому, судебных решений,, так и опыта научного толка: золото это и ли серебро, как отличить подделку от подленника, почему это есть произведением искусства а другое нет, почему есть нормальные люди, а есть и сумасшедшие, как сделать нечто совершенное, как ориентироваться на местности, что такое небо звёзды и Солнце, почему можно собрать большую армию одним народам, а другим это намного труднее, почему льёт дождь и бывает родит или нет земля плоды для пропитания и пр., пр..

  Корнак, вопросов всегда было больше чем ответов, и потому, чтобы этот опыт был как-то обоснован как именно Знание, то тут же за всяким опытом должна была стоять философия, ибо другого инструмента, чем собственный разум---люди никогда не имели, и выяснялось всегда, что есть весьма способные мыслители, для разрешения трудностей обобщения этого опыта, гении из которых создавали письменность и совершенствовали язык общения, создавали уникальнейшие орудия труда и вооружений и пр., пр.. И было так, что правители видели, что некия из мыслителей, настолько профессиональны, что это поднимает авторитет правителя аж до уровня богов, и что есть даже прорицатели, некия из которых намного точнее прорицают, аж до точного предсказания судьбы. И все эти вопросы, а почему дело обстоит именно так, а не иначе---требовали как можно более точного прояснения, и философия всегда с этой задачей справлялась до некого более-менее удовлетворительного результата. И благодаря именно философии---наука (как инструментарий точного накопления опыта и предварительных мыслительных результатов) всегда удерживалась в рамках более-менее приемлемой объективности, что я доказал ещё на ФШ постом Теория Истины … ∃∀. И ныне философия так  и остаётся последней обобщительной для опыта, инстанцией. И потому, Корнак, ты просто по своей недальновидности упускаешь, что познаёт некая теория, как те ОБЩИЕ ИДЕИ, которые проясняют как опыт, так и другие идеи, меньшей с ней общности, и эт и ОБЩИЕ ИДЕИ, опять же, могут быть ещё более обобщены и ещё сильнее прояснять всякий опыт. И Сократовский ученик и самый его яркий последователь---ПЛАТОН обобщил эту идею ОБОБЩЕНИЙ для Мудрости в то, что боги мыслят Эйдосами, т.е. всеприемлимыми ОБЩИМИ ИДЕЯМИ, высшая из которых---есть ИСТИНА, т.е. окончательный Интерпретатор по Пирсу. И эта идея Платона была потом развита в то, что философия оказывается, может учить и учит чему-то божественному, что есть неэлиминируемый вывод для философии любой степени глубины и охвата. И чтобы науки не превратились в несовместимые никак области Знания, то до сих пор для этой цели обобщения наук в нечто единое---служит как всегда, ФИЛОСОФИЯ. А вот как находить всё новые пути нарастающих лавин Знания---то для этого и нужны были внутрифилософские исследования---которые привели к выводам, что только Аналитическая в Философии традиция---есть самым надёжным направлением в философии. Отсюда сразу же вывод, что ЛОГИКА---всегда есть одна из самых философских дисциплин, но доказано уже, что логика не сводима (не редуцируема, т.е. не есть единственной и окончательной ея основой) даже к математике, хотя есть её инструментом, а математика не может высказывать даже самой примитивной Истины (но именно Истины) даже о просто натуральных числах. Это говорит о том, что Истина вообще невыразима ни на каком языке, никогда (ограничения Гёделя, Тарского). И теорема Райса доказывает, что и интуитивно истина не достижима, как окончательный инструмент ея описания. Но то, что Истина существует, то енто доказуемо уже тем, что существует материальная действительность, ибо ничто противоречивое заведомо не имеет никакой модели в действительности. И доказано, что и вся совокупность действительности---Истину содержать не может. И это всё точно философские предельные выводы.
   Корнак, если ты можешь указать, какая ещё наука (или область Знания) может делать такие предельные выводы, которые я тебе привёл, то это будет только философия, но для таких выводов нужен опыт, хотя очевидность этих выводов понятна и вне опытно, только вот ни кто из всего ФШ понять этого просто не может и не желает, ибо тогда он перестанет быть придурком, а гнать беса придуркам так нравится, что для придурков немыслимо расстаться со своей придурковатостью, это у них, как блудной бабе перестать трахаться. А вот Pipa запросто такие вещи понимает, и потому, я твёрдо уверен, что Pipa -- это философ, а вот не понимающий (не желающий это понимать, не могущий это понять вооще) изложенной мною элементарщины---это не философ. Я думаю, что и ты на всём ФШ не найдёшь ни того, кто бы мог изложенное мной выше философски элементарнейшее понять, ни доказать обратное, ни взять к философскому исследованию, ни взять во внимание к любому из его выводов. Т.е. на ФШ филосфов нет, есть делающие вид, что они философы, пусть даже с 5 дипломами по философии и по ней докторской степени. Зато тех, кто назовёт тебя придурком, за предложение им понять эти философские очевидности---ты найдёшь почти на всём ФШ, почти в каждом его участнике, некия из ФШ просто промолчат и откажутся от всяких разговоров с тобой, как будто ты их педиками обзовёшь и надругаешься над памятью их предков и родителей, если предложишь понять мною отписанное выше.
   Корнак, тебе думаю понятно, что мне твою чуханину, которую я щас комментирую, мне (зная всё это) было опровергнуть проще, чем обссыкать нечаянно 2 пальца, ибо я понимаю и исследую как правило и намного более сложные вещи. Так что не выхлёбуй, Вася, а слухай краще писню---ВАЛЭНКИ.

[ртуть]

Почему разговор об уровне интеллекта — это всегда разговор о превосходстве? Перевели статью, в которой исполнительный директор и старший научный сотрудник Центра изучения будущего интеллекта Стивен Кейв рассказывает, когда и зачем интеллект был возведен в культ, кем и как он использовался в качестве фигового листа для прикрытия и оправдания господства и разрушения и в силу чего суперумные роботы неизменно внушают нам опасения.

Исполнительный директор и старший научный сотрудник Центра изучения будущего интеллекта «Леверхульм»ⓘ

Leverhulme Centre for the Future of Intelligence — междисциплинарный исследовательский центр Кембриджского университета.

 Стивен Кейв пишет, что он вырос в Англии во второй половине XX-го века, и в то время такое понятие, как интеллект, определялось научным сообществом очень широко. Об этом термине много говорили, спорили и, самое главное, исследователи пытались измерять уровень интеллекта. По всей стране десятки тысяч детей, достигших одиннадцатилетнего возраста, экзаменовались для определения уровня IQ по особой системе, которая известна под названием «11+». Всего пару часов — именно столько длился тест — решали дальнейшую судьбу одиннадцатилетнего ребенка. По результатам экзамена детей распределяли на три группы: первыми были те, кто идет в гимназию, а затем в университет; во вторую группу определяли детей со склонностями к технической деятельности, которые затем становились рабочими; и в третью группу попадали дети с низким уровнем интеллектуальных способностей, они по окончанию школы могли зарабатывать ручным низкоквалифицированным трудом.

Идея о том, что интеллект может быть оценен количественно и выражен числом, как, например, артериальное давление или размер обуви, была уже устоявшейся в обществе к тому моменту, когда пришла очередь Стивена проходить тест на IQ, который должен был определить его место в этом мире. Однако, отмечает он, сама мысль о том, что уровень интеллекта должен определять социальное положение человека в обществе, имеет долгую историю. Эта идея зародилась еще во времена античной Греции, в философии Платона, и она словно красная нить тянется с Запада на Восток и, наконец, заканчивается в Великобритании. Стоит заострить внимание на том, что сказать кому-то, что он умен или не умен, никогда не было простым комментарием, касающимся его интеллектуальных способностей. Это высказывание всегда являлось еще и суждением, разрешающим или запрещающим определенную деятельность. Другими словами, разговор об интеллекте всегда переходил в политическую сферу.

Конечно, есть и разумные основания для распределения людей по группам согласно их интеллектуальным способностям. Ведь никто из нас не захочет лечиться у докторов, консультироваться у инженеров или быть под управлением людей, недостаточно умных для тех должностей, которые они занимают. Но подобные рассуждения также имеют и негативный посыл. Как только мы определяем уровень интеллектуальных способностей человека и решаем, для какой деятельности он подходит, мы начинаем рассуждать еще и о том, что этот человек способен сделать именно для нас. Так, на протяжении всей своей истории западный человек считал себя вправе колонизировать, превращать в рабов, стерилизовать и даже убивать людей тех народов, которые признавались обществом интеллектуально менее развитыми.

Это очень старая, пожалуй, даже древняя история. Однако проблема предстает в новом свете в XXI веке в связи с попытками ученых создать искусственный интеллект. За последние несколько лет заметно увеличился прогресс в области исследований искусственного интеллекта, и многие эксперты прогнозируют большие перемены в обществе, связанные с этими исследованиями. Некоторые аналитики взволнованы и напуганы приближающимися изменениями. Для наглядности они ссылаются на серию фильмов о терминаторе и призывают людей рассуждать критически, стараться рассматривать все стороны развития искусственного интеллекта, как положительные, так и отрицательные. Для того чтобы понять, чего именно мы боимся, необходимо рассматривать интеллект в качестве политического концепта — и, как следует из истории, как основу для доминирования.


Термин «интеллект» (intelligence — англ.) никогда не был особенно популярен среди англоговорящих философов. Точно так же, как и нет точного перевода этого термина ни в немецкой, ни в древнегреческой философии, несмотря на то, что оба эти языка были ведущими в западной философской традиции. Однако отсюда не следует, что философы не интересовались проблемами, связанными с интеллектом. Более того, многие из них были буквально одержимы им, точнее, его аспектами: они исследовали разум и рациональность. Термин «интеллект» сумел заменить своего более древнего предшественника в общественной и политической мысли благодаря появлению такой дисциплины, как психология, которая в том числе претендовала на изучение интеллекта. В связи с этим современные ученые часто говорят, что «интеллект» следует понимать шире, чем «разум».

История идеи о возведении интеллекта в культ начинается с античного философа Платона. Во всех своих текстах он приписывает очень высокую ценность мышлению, объявляя (через уста Сократа), что жизнь без исследовательского любопытства не достойна быть прожитой. Платон появился в мире, погруженном в мифологию и мистицизм, и принес новую идею о том, что познать истину можно лишь посредством разума. Тем самым Платон сделал революционный переворот в мышлении античного человека, утверждая, что развитие интеллектуальных способностей — это путь к истине. Кроме того, Платон определил, что наилучшим государственным устройством будет Республика, а идеальным правителем в ней может быть лишь философ. Согласно Платону, только философ может принимать верные и рациональные решения, которые согласовывались бы с порядком вещей в мире и шли бы на благо всех граждан в государстве. Мысль о том, что правитель должен избираться по признаку ума, а не благодаря материальному или социальному положению, привела к созданию особой формы правления — интеллектуальной меритократии.

Эта идея была действительно революционной для общества той эпохи. К тому времени, например, в Афинах уже существовали демократические порядки и самоуправление народа, но обычно люди, которые избирались для управления остальными, не выделялись особым интеллектом. Кандидату достаточно было просто являться гражданином государства (демократия), либо принадлежать к элите и унаследовать право быть в приоритете при выборах (аристократия), либо убедить электорат в своем божественном благословении (теократия), либо же захватить власть силой (тирания).

Новаторская идея Платона понравилась интеллектуалам той эпохи, в частности одному из его учеников — Аристотелю. Аристотель был более практичным, таксономическим мыслителем. Он воспринял концепт первенства разума и использовал его для установления того, что, по его мнению, было естественной социальной иерархией. В своей книге «Политика» он писал:

«Некоторые люди, которые с самого рождения проявляют склонность к правлению, должны править, а другие им подчиняться, и это не только необходимо, но и целесообразно».

Прирожденный правитель с самого детства отличается наиболее рациональным мышлением и поведением. Кроме того, согласно Аристотелю, образованные мужчины более рациональны, чем женщины, и поэтому они должны править женщинами, а также рабами, поскольку рабы вообще не используют свой интеллект, они лишь работают руками.

Таким образом, на заре западной философии сложился образ, который определял интеллектуала как белого образованного европейца мужского пола. Эта концепция стала аргументом для доминирования над женщинами, низшими классами, нецивилизованными народами и рабами. И если во времена Платона эта идея выглядела лишь неуклюжей утопией, то всего поколение спустя, уже во времена Аристотеля, она стала правилом, естественным, очевидным и главенствующем в обществе.

Излишним будет говорить, что идея, зародившаяся более 2000 лет назад, актуальна и в наше время. Эту параллель провел австралийский философ Вал Плумвуд, который заметил, что великие греческие мыслители создали ряд важнейших концептуальных пар — дуализмовⓘ
Категории, находящиеся в оппозиции и тем не менее составляющие логическую пару, называются дуализмами. — Прим. переводчика.
, которые продолжают наполнять наше мышление. Например, умный/глупый, рациональный/эмоциональный, тело/сознание связаны, явно или неявно, с такими, как мужчина/женщина, цивилизованный/примитивный, человек/животное. Эти противопоставления не являются нейтральными, они создают более глобальные обобщения, которые проясняет Аристотель: доминирующий/подчиненный или господин/раб. Вместе они создают отношения господства — патриархат и рабовладение, которые сегодня воспринимаются нами как естественные.

◊ ◊ ◊

Современная западная философия в некоторых принципах продолжает основываться на философии дуализма, предложенной Рене Декартом. В отличие от Аристотеля, он даже не допускал мысли о том, что одни люди могут быть более разумными, чем другие. Тяга к познанию, по его мнению, свойственна каждому человеку. Декарт размышлял о христианской теологии, которая приписывала особые свойства интеллекта душе человека. Разумность рассматривалась теологами и Декартом как божественный дар. В то же время Рене Декарт считал природу абсолютно неразумной и лишенной истинной ценности.

Идея о том, что разум — это основная ценность человечества, стала ведущей в эпоху Просвещения. После чего эта идея была с большим энтузиазмом поддержана Иммануилом Кантом — наиболее влиятельным философом со времен древней Греции. Согласно Канту, только разумные существа могут обладать моральными установками. Рациональные существа, которых философ называет личностями, ценны сами по себе. Другие существа, лишенные разума, представляют лишь относительную ценность и могут быть использованы человеком как средство для достижениях своих целей.

По словам Канта, разумность — это большая ценность, а также причина для гордости и особого уважения к человеку. Его аргументация в оригинальном виде выглядит довольно запутанно и сложно для понимания неподготовленным человеком. Тем не менее, Кант приходит к выводам, сходным с теми, что нам предложил Аристотель: есть люди, которые от природы склонны к господству, и есть люди, которые той же природой рождены для подчинения.

Такой способ мышления был основным в эпоху колонизации. Аргументы колонизаторов были примерно такими: небелые люди менее умны, чем белые, поэтому они не способны управлять своим народом и землями. С точки зрения такой логики было совершенно законно — даже воспринималось как «обязанность белого человека» — уничтожить их культуры и захватить территории. Кроме того, поскольку интеллект был основной характеристикой человечности, те, кого считали менее умными, также считались менее человечными и нравственными. Такой статус ставил этих людей на ступень ниже человека более умного, и поэтому законом было разрешено относиться к ним, как к вещам, порабощать и даже убивать.

Похожая логика применялась относительно женщин, которых считали слишком ветреными и сентиментальными для того, чтобы они пользовались такими же привилегиями, как и «образованный белый мужчина». В XIX веке в Британии женщины были менее защищены законом, чем домашние животные, это подтверждено историческими исследованиями Джоанны Брук из Беркбекского университета в Лондоне. Это и неудивительно, ведь в течении многих десятилетий формальный анализ интеллекта усугублял угнетение женщин, поскольку им не давали даже общего образования.

Сэр Фрэнсис Гальтон известен как создатель психометрии — «науки», измеряющей ум. Его вдохновил текст «Происхождение видов» (1859), написанный его двоюродным братом Чарльзом Дарвином. Гальтон верил, что интеллектуальные способности являются наследственными и могут быть усилены посредством селекционного разведения. Он решил найти научный способ идентифицировать наиболее способных членов общества и поощрять их к размножению. Тех, кого ученые выделили как наименее интеллектуально способных, необходимо было лишить возможности к размножению для прекращения распространения их генетических видов. Таким образом, мы видим, что тест на IQ и евгеника родились одновременно. В связи с чем в последующие десятилетия множество женщин по всей Европе и Америке — около 20 тысяч только в Калифорнии — были принудительно стерилизованы после того, как они получили низкие оценки за тест.

◊ ◊ ◊

Оценивание интеллекта привело к оправданию многих ужасных и варварских поступков, которые послужили поводом для критики самой идеи выражения уровня интеллекта в цифрах. Начиная с Дэвида Юма и Фридриха Ницше и заканчивая Зигмундом Фрейдом и постмодернистами, всегда находились философские традиции, которые подвергали сомнению концепцию о том, что человек действительно настолько разумен, как он себя возомнил. Они критиковали идею о том, что интеллект — это высшая ценность человека.

Меритократия была одной из ведущих и очень влиятельных ценностей в обществе. Вход во многие специализированные школы, а затем и профессии, например, такую как гражданская служба в Великобритании, обеспечивал тест на IQ, который игнорировал другие важные способности человека, например, творческие или предпринимательские. Однако, замечает Стивен Кейв, несмотря на надежду на то, что общество во время выборов членов правительства ориентируется в первую очередь на интеллект кандидатов, по факту, не всегда самые умные оказываются на правящих постах.

Часть исследователей вместо критики концепции выстраивания иерархии общества на основе тестов на IQ, критикует систему, которая явным образом способствует формированию элиты общества. Экзамен «11+», с рассказа о котором Стивен Кейв начал свой текст, является примером, подтверждающим несовершенство системы. Тест изначально был нацелен на выявление наиболее способных детей из всех социальных слоев общества. Однако на деле выявилась сильная диспропорция, поскольку с тестом успешнее справлялись дети, родители которых обладали большими ресурсами для обучения и воспитания. Это были дети «белых образованных мужчин». Таким образом, уже состоявшийся и занимающий особое положение в обществе класс лишь утверждался в своих правах и привилегиях, не давая даже шанса детям других сословий изменить свой социальный статус в лучшую сторону.

Итак, после того, как мы проследили за историей  утверждения высокого интеллекта, который становится оправданием для ряда ужасных вещей и ведет к доминированию одних людей над другими на протяжении двух тысяч лет, появился ли у вас ужас при мысли об искусственном интеллекте?

Вспомните такие фильмы, как: «2001: Космическая Одиссея» и «Терминатор», описывающие фантастические сюжеты восстания машин против человечества. Стивен Кейв уверен: теперь у нас есть реальные основания для опасений, но уже в настоящей жизни, в мире, в котором мы живем.

Таким образом, если мы принимаем привычную идею о том, что на вершине общества должны находиться самые умные, то нам, конечно, стоит задуматься о последствиях для человечества создания роботов с искусственным интеллектом. Человечество как вид опустится на самое дно жизни. Если мы принимаем идею о том, что более разумные могут колонизировать менее разумных и использовать их как рабов, тогда для нас будет естественным решением — стать рабами роботов, во многом более рациональных, чем человек. Однако инстинкты и желание выжить не дают нам смириться с подобной мыслью, и мы боимся такой ситуации, при которой более разумные существа смогут править нами. И если мы определяемся со своей точкой зрения и признаем то, к чему нас ведет привычное для нас мышление, мы можем увидеть в создании искусственного интеллекта не только преимущества и выгоды, но и экзистенциальную угрозу.

Эта история о привилегиях может объяснить, почему страх перед искусственным интеллектом наиболее силен среди того самого класса населения — «белых образованных мужчин». Классы, которые привыкли быть угнетенными и находиться в подчинении, точно так же всегда вели борьбу за свои права. В то время как у «белых образованных мужчин», привыкших быть на вершине иерархического порядка, никогда не было реальной оппозиции, которая могла бы нести угрозу их свободе. Такой оппозиции не существовало до момента зарождения идеи об искусственном интеллекте.

При этом Кейв отмечает: несмотря на все риски, связанные с использованием продвинутого искусственного интеллекта, не стоит забывать об основной цели его создания и о том, какую пользу это изобретение принесет человечеству во многих сферах жизни. Страх быть угнетенными роботами, как, например, коренные австралийцы были порабощены европейскими колонистами, не должен выходить на первый план и затмевать разумные основания для создания и использования искусственного интеллекта.

По его мнению, нам больше следует беспокоиться  о тех людях, которые смогут управлять искусственным интеллектом и использовать его мощь в своих корыстных целях. Люди склонны использовать мощные интеллектуальные системы против друг друга, а не во имя всеобщего блага. Именно поэтому нам следует опасаться не столько искусственного интеллекта, сколько природной глупости и негативных склонностей человека, из-за которых он может навредить и себе, и своему ближнему.

Как считает Стивен Кейв, гораздо интереснее поразмышлять о том, какие перемены наступят и как изменится общество в связи с приходом искусственного интеллекта, поскольку мы имеем множество различных понятий и представлений о самом термине «интеллект». Например, Платон считал, что идеальными правителями смогут стать лишь философы, но он также видел в этом проблему, поскольку философа в силу его развитого интеллекта будет привлекать другой образ жизни. По мнению Платона, философы не будут стремиться к власти, но будут желать познать истину через созерцание природы и общества. Другие традиции, особенно восточные, видят умного человека как личность, которая презирает атрибуты власти как признак простого тщеславия и которая сознательно отстраняется от жизненной суеты и удаляется в цитадель.

Только представьте, что такие взгляды были бы распространены более широко. Что, если бы считался наиболее умным тот человек, который не стремится к власти, а который уходит далеко в горы для медитации, самопознания и единения с природой. А затем, возможно, он возвращается к людям, распространяет идеи о мире и просветлении. Так стоит ли нам бояться роботов, которые будут более умны, чем человек?

Источник: Intelligence: a history / Aeon

[ртуть]

«Мыслю, следовательно существую», – постулировал Декарт. Но что такое «Я»? Насколько оно устойчиво и автономно? Способны ли мы существовать и определять себя вне матрицы взаимоотношений? Абиба Бирайн, ученый-когнитивист из Университетского колледжа Дублина, поразмышляла обо всём этом на страницах Aeon, попутно рассказав об африканской философии убунту, брешах в картезианской модели личности, теории диалога Михаила Бахтина, роли Другого в формировании нашего собственного «Я» и бытия, а также о психологических экспериментах, подтвердивших, что в изоляции самосознание человека разрушается. Мы перевели для вас главное.
Согласно африканской философии убунту, новорождённый ребёнок ещё не человек. Люди рождаются без «эна», или личности, и обретают её только через взаимодействие с внешним миром. Если для западной философской мысли различия между Я и Другие очевидны, в философии убунту границы этих понятий размыты и неопределённы. Джон Мбити, кенийский философ, утверждал:

«Я есть, потому что мы есть, и так как  есть мы, существую и я».

Из повседневного опыта мы знаем, что человек в определённой степени формируется обществом, в котором живёт. Отношения с членами сообщества влияют на наше понимание самих себя. Кто «я» относительно других: семьи, друзей, своей культуры, работы и коллег. Мое «я», которое я беру с собой, отправляясь в магазин за продуктами, отличается в своём поведении от того «я», которое, предположим, говорит со своим научным руководителем. Даже самые личные и тайные мысли человека представляют собой переплетение голосов, мнений других людей, в том числе мнений о тебе, неважно, будь это порицание или поощрение.

Пожалуй, идея о неустойчивом, меняющемся и неопределённом «я» может сбить с толку любого. В нашем замешательстве отчасти повинен французский философ Рене Декарт. Он полагал, что человек по природе существо самодостаточное и автономное, рациональное, мыслящее, поэтому он должен подвергать сомнению любое явление внешнего мира, то есть относиться скептически к тому, что находится вне человеческого разума. Несмотря на то, что Декарт не был единственным философом, внесшим вклад в формирование современной теории познания, именно он определил её основные черты.

Декарт поставил перед собой трудную задачу: он хотел найти не связанную с божественной мудростью точку опоры, место, откуда он мог бы увидеть вечные, неизменяющиеся структуры.  Согласно Декарту, единственным, на что человек может полагаться в процессе познания, является его собственное «cogito» – способность мыслить, акт сознания. Всё остальное – непостоянно  и непредсказуемо. Значит, все процессы и явления внешнего мира (в том числе социальные отношения) не имеют ничего общего с процессом познания себя, процессом обособленным, мыслительным, созерцательным.

И хотя лишь небольшое число философов и психологов, строгих картезианских дуалистов, утверждало, что материя и разум никак друг с другом не связаны, идея картезианского «cogito» прочно утвердилась в науке. Куда ни посмотри – обнаруживается влияние идей Декарта. Научные эксперименты, изучающие память, часто исходят из посыла, что понятия «я» и «мир» следует разграничивать: если воспоминание живёт только в нашей голове, тогда допустимо переместить человека из его повседневного окружения и вызвать воспоминания в лабораторных условиях, используя флеш-карты и специальные экраны. Человек в этом случае рассматривается как автономное существо, безотносительное к окружению. Память – это то, что имманентно присуще человеку, а не его действие в определённых обстоятельствах.

Помимо философии, изучением личности занимается и психология, в частности социальная психология. Но даже в этом случае исследованию подвергается скорее коллектив картезианских субъектов, а не отдельная личность, развивающаяся и эволюционирующая во времени вместе с другими. В 1960-х гг. американские психологи Джон Дарли и Биб Латане заинтересовались обстоятельствами убийства Китти Дженовезе, молодой белой женщины. Преступление было совершено на глазах нескольких человек, по большей части ими были жители окрестных домов, но ни один из них не попытался помешать нападавшему. Учёные провели ряд экспериментов. Так, один из экспериментов заключался в симулировании состояния кризиса, как при эпилептическом припадке, другой —  имитировании пожара. В это время Дарли и Латане наблюдали за очевидцами. Результатом стало появление в психологии нового понятия – так называемого «эффекта свидетеля», или «эффекта постороннего». Он характеризуется тем, что неизбежная реакция организма на опасность возникает значительно позднее, если вас окружают другие люди. Психологи предположили, что причиной такого поведения может быть диффузия ответственности, когда чувство личной ответственности распределяется между несколькими членами группы.

Психолог Франсис Черрив своей книге The Stubborn Particulars of Social Psychology: Essays on the Research Process (1995) объясняла это другими причинами. По её мнению, такой подход стирает существенную контекстуальную информацию, которая может помочь понять реальные мотивы человека. Так, например, это убийство может быть рассмотрено под другим углом: насилие над женщинами в эти годы не воспринималось всерьёз, и человек отказывался вмешиваться в то, что могло быть обычным бытовым конфликтом. Кроме того, если бы была убита бедная чёрная женщина, то прессу этот случай вообще мог и не заинтересовать.

Но есть ли что-то, что может объединить эти две различные формы проявления собственной личности – коллективную, всеобъемлющую и автономную, внутреннюю? Русский философ ХХ века Михаил Бахтин был убеждён, что ответ лежит в диалоге: мне необходим Другой, чтобы создать согласованный, связный образ собственного Я, «утвердить моё бытие, ценностно завершить его. Без Другого меня в полном смысле слова нет». Вспомните те случаи, когда вы ловили себя на мысли, что, например, поэту удалось отразить что-то, что чувствуете именно вы, но никогда не могли выразить это словами; или когда тщетно пытаетесь собраться с мыслями, а они обретают форму только в разговоре с друзьями. Бахтин уверен, что только через общение с другим человеком ты можешь понять свой уникальный взгляд на жизнь и увидеть себя цельной сущностью.

«Поскольку человек для себя никогда не является целостным и завершённым, то целостно познать его может Другой. Другой может познать меня, а я могу познать Другого».

Смотря на себя через души других, я воплощаю свою внешнюю выраженность. «Истина не рождается и не находится в голове отдельного человека, она рождается между людьми, совместно ищущими истину, в процессе их диалогического общения», – написал Бахтин в своей работе «Проблемы поэтики Достоевского». Ничто не существует вне матрицы взаимоотношений, где это что-то возникло. Напротив, «бытие»- это акт или событие, которое происходит в пространстве между личностью и внешним миром. Согласно этой теории, Другие – решающий фактор в нашем самосознании, что, конечно, дополняет картезианский взгляд на личность.


Теперь обратимся к двум различным моделям детской психологии — когнитивной и диалогической. Основная идея когнитивной теории Жана Пиаже заключается в реорганизации умственной деятельности ребёнка. Французский психолог отстаивал идею о том, что развивающийся ребёнок должен выступать в роли обособленного ученика, изобретательного учёного, изо всех сил пытающегося самостоятельно познать мир. Диалогические теории, реализованные в таких экспериментах, как исследование кукольного дома Лизы Фрейд (1990), напротив, подчёркивают необходимость взаимодействия между ребёнком и взрослым, последний в свою очередь обеспечивает ребёнка базовыми знаниями о мире, которые становятся некими указательными огоньками на пути познания мира.

Рассмотрим ещё один пример – тюремное заключение в одиночных камерах. Изначально такое наказание задумывалась как способ стимуляции самоанализа, побуждения заключённого к размышлению о  совершенном преступлении, как способ обратить его мысли внутрь себя. Итогом всего этого должно было стать его «очищение», признание вины, возвращение в социум. В действительности, экспериментальные данные свидетельствуют, что у людей, содержащихся в одиночном заключении, самосознание распадается. Заключённые переносят физические и психологические трудности, испытывают замешательство, потерянность, беспокойство, искажённое чувство времени, страдают бессонницей. Без внешних контактов, лишённый возможности реализовать свою внутреннюю выраженность, человек рискует потерять себя, исчезнуть в небытии.

Постепенно отношение научного сообщества к диалогическим моделям личности меняется, их начинают воспринимать с большей серьёзностью; тем не менее, научная психология изначально ориентирована на индивидуалистическую картезианскую теорию, которая разрывает связь, соединяющую Я одного человека с Другими. Есть зулусская фраза: «Umuntu ngumuntu ngabantu’», что означает:

«Человек – только тогда человек, когда существуют другие».

Это точнее говорит о нас, чем декартовское:

«Я мыслю, следовательно – существую».

Источник: Descartes was wrong: ‘a person is a person through other persons’ / Aeon.

[ртуть]

Кто такой Другой? Насколько он ограничивает нашу свободу? Чем грозит нам столкновение с Другим? Разбираемся в этих вопросах вместе с философами-экзистенциалистами Жаном-Полем Сартром и Эммануэлем Левинасом.

Экзистенциализм является одним из ярчайших направлений философии XX века. В фокусе внимания этого философского течения находятся вопросы существования (лат. existentia), бытия человека. Бытие толкуется как непосредственно данное переживание конкретным субъектом собственного существования, что дает право считать философский подход экзистенциалистов иррациональным. В противоположность классическому онтологическому подходу с опосредованным восприятием объектов, в экзистенциализме и объектом, и субъектом познания является конкретный, отдельно взятый индивид, понимающий, осознающий и проживающий собственное существование. Однако, несмотря на повышенное внимание экзистенциализма к существованию конкретного индивида, своего рода индивидуализм и «эгоцентричность» данного философского направления, одно из главных мест (а в некоторых случаях – центральное) в нем занимает фигура Другого. Чтобы разобраться в этом кажущемся противоречии, мы решили рассмотреть феномен Другого у философов-экзистенциалистов на примере философских взглядов Жана-Поля Сартра и Эммануэля Левинаса. Начнём, пожалуй, с первого.

 

Проблема Другого у Сартра: Другой как необходимое условие Бытия
Жан Поль Сартр (1905-1980) — один из немногих экзистенциалистов, которых можно однозначно отнести к представителям этого философского течения, о чем сам философ манифестировал в своей лекции «Экзистенциализм – это гуманизм» (1946 г.). Основные концепции философии экзистенциализма популяризированы в его литературных произведениях, а более подробно обоснованы в философских работах. «Бытие и ничто» (1943 г. ) — главная из них. Именно на этот труд Сартра мы и будем опираться в дальнейшем.

Согласно Сартру, бытие тройственно. Оно воплощает себя в трех взаимосвязанных формах: «бытие-в-себе», «бытие-для-себя» и «бытие-для-другого». Это три стороны единой человеческой реальности, разделяемые лишь в абстракции. Первая её форма – «бытие-в-себе». Сартр раскрывает эту форму через три лаконичных данности: «Бытие есть. Бытие есть в себе. Бытие есть то, что оно есть»[1].«Бытие-для-себя» — непосредственная жизнь самосознания, опыт собственного индивидуального сознания, чистое «ничто» по сравнению с миром. Оно может существовать только как отталкивание, отрицание, «отверстие» в бытии как таковом.

Последняя, третья форма существования сознания, – «бытие-для-другого». Именно это его воплощение представляет для нас особый интерес. Эта форма возникает лишь с возникновением феномена «Другого» и претерпевает значительные изменения с эволюцией взаимоотношений Я и Другого. Первая реакция человека на появление Другого – отрицание, отторжение. Понятие Другого у Сартра – «не являющийся мной». Первоначально Другой может быть воспринят сознанием как объект, но вскоре становится понятно, что Другой — это не просто объект, непредмет окружающего мира, а нечто совсем иное.

Появление Другого нарушает привычную окружающую обстановку субъекта, «врывается в его универсум», привносит с собой что-то новое, неизведанное.

После реакции отторжения наступает период борьбы. Прежде всего — борьбы взглядов.«Взгляд» у Сартра обладает особенным значением во взаимодействии с Другим. Именно взгляд является тем самым уникальным инструментом, посредством которого Другой сообщает сознанию, что оно было познано этим Другим в качестве объекта. Борьба взглядов имеет определенный исход – проигравший станет объектом и подчинится Другому, победитель сохранит свой внутренний мир, универсум. Красочный пример такой битвы можно найти на страницах художественных произведений Сартра, например:

Доктор смеется, он бросает на меня призывный взгляд сообщника (…). Я не смеюсь и не отвечаю на его заигрывания – тогда, не переставая смеяться, он испытывает на мне устрашающий огонь своих глаз. Несколько секунд мы неотрывно смотрим друг на друга (…). И все-таки первым отводит глаза он – подумаешь, спасовал перед каким-то одиночкой, никакой общественно значимости не имеющим, стоит ли об этом тужить, это тут же забудется [2].

Бой окончен. Проигравший не смог удержать Другого в качестве объекта, а сам им стал и теперь вынужден искать себе оправдания и восстанавливать гармонию своего внутреннего мира.

«Присутствие Другого для меня и меня для Другого есть объектность». Превратив Я в объект, Другой окончательно убивает «все возможности» сознания на самостоятельное существование.

Это проявление Другого связано с возникшей с его появлением угрозой свободы для «Я». Категория свободы является одной из основополагающих для экзистенциализма. Бытие-для-себя, мыслившее себя самостоятельно, обладая безграничной свободой выбора в позиционировании себя в окружающем мире и пространстве, с появлением Другого вынуждено осознавать ограниченность собственных желаний и свободы проявления себя вовне. «Объективировавшись» под взглядом Другого в конкретном виде, Я больше не обладает исключительной привилегией проявлять и мнить себя любым мыслимым и желаемым образом. Другой «зафиксировал» меня, определил мое место в пространстве, обозначив границы моего физического присутствия, и «оценив» каким-то (непостижимым, одному ему известным способом) мои содержательные характеристики и «то, что я из себя представляю». Тем самым Другой лишил меня части моей свободы.

При таких обстоятельствах взаимодействия с Другими момент потери свободы является драматическим и крайне напряженным для сознания. Присутствие Другого сопряжено с невыносимыми переживаниями и чрезвычайно неприятными ощущениями. У героя одноименного романа Сартра таким непреодолимым ощущением была «Тошнота».

Чувства, вызванные взглядом другого – стыд, смущение и т.д., на самом деле призваны заставить человека почувствовать его существование. «Постигнуть себя в качестве рассматриваемого – значит постигнуть себя пространственным и осуществляющим пространство», почувствовать свою объективность. В этот момент между Я и Другим возникает некоторое отношение. Обнаруживается вся сущность человеческой реальности – одновременно «быть для себя» и «быть для другого». Понимание этого способствует определению собственной самости, способности отличить себя от Другого, поскольку «есть граница между двумя сознаниями».

Упрощенно Сартр формулирует концепцию взаимодействия с Другим через телесность следующим образом:

Я существую своим телом — таково его первое измерение бытия. Мое тело используется и познается Другим — таково его второе измерение. Но поскольку я есть для другого, он раскрывается во мне как субъект, для которого я — объект. Речь идет здесь, собственно, как мы видели, о моем фундаментальном отношении с другим. Следовательно, я существую для себя как познанный другим, в частности, в самой моей фактичности. Я существую для себя как познанный Другим в качестве тела. Таково третье онтологическое измерение моего тела [3].

Нежелание быть всего лишь объектом, вещью для Другого, тем не менее не является основанием для отказа от взаимодействия с Другим. Напротив, только в общении, во взаимодействии, бытие может «отвлечься» от собственного ничтожества «для-себя» и определить себя и свое место в мире. Как герой романа «Тошнота» Антуан Рокантен, можно мучиться приступами тошноты, каждый раз покидая границы привычной свободы пребывания в собственных мыслях и одиночества, но отчетливо понимать, что только пребывание с «тошнотворными» окружающими позволят сохранить чувство реальности и, в конечном итоге, самого себя как полноценного человека. Одиночество губительно, бессмысленно и скучно, оно убивает саму природу человека.

Здесь будет уместно привести цитату, в которой Сартр исчерпывающе объясняет необходимость существования Другого:

В противоположность философии Декарта, в противоположность философии Канта, через «я мыслю» мы постигаем себя перед лицом другого, и другой так же достоверен для нас, как мы сами. Таким образом, человек, постигающий себя через cogito, непосредственно обнаруживает вместе с тем и всех других, и притом — как условие своего собственного существования. Он отдаёт себе отчёт в том, что не может быть каким-нибудь (в том смысле, в каком про человека говорят, что он остроумен, зол или ревнив), если только другие не признают его таковым. Чтобы получить какую-либо истину о себе, я должен пройти через другого. Другой необходим для моего существования — так же, впрочем, как и для моего самопознания. При этих условиях обнаружение моего внутреннего мира открывает мне в то же время и другого, как стоящую передо мной свободу, которая мыслит и желает «за» или «против» меня. Таким образом, открывается целый мир, который мы называем интерсубъективностью. В этом мире человек и решает, чем является он, и чем являются другие [4].

Таким образом, Другой обусловливает существование третьей, завершающей категории – «бытия-для-другого». Единство всех трех категорий составляют теорию бытия Сартра. Присутствие Другого обнаруживает себя и становится необходимым для человеческого существования. Негативная реакция на появление Другого – лишь необходимая реакция перед обнаружением собственного бытия. Сколь невыносимым бы ни было присутствие Другого, лишь оно наполняет смыслом существование человека. В отсутствии Другого человек – «ничто» и его бытие посредством признания целиком и полностью зависит от Другого.

 

Проблема Другого у Левинаса: ответственность и милосердие к Другому как неотъемлемый атрибут существования
Кроме философии Сартра, концепция Другого как необходимый элемент существования получила развитие в работах Эммануэля Левинаса (1906-1995). Фигура Другого является главным действующим лицом целой плеяды его философских работ: «Время и Другой» (1948), «Тотальность и бесконечное» (1961), «Гуманизм другого человека» (1973). У Левинаса Другой является ключевым элементом бытия, но при этом не воспринимается, в отличие от Сартра, как нечто враждебное. Во введении к книге «Тотальность и бесконечное» мы сразу обнаруживаем такую оговорку: «субъективность в этой книге предстанет как приемлющая Другого, как гостеприимство»[5]. Как противопоставление картине войны, в декорациях которой написана указанная работа Левинаса, Другой и его доброе и милосердное приятие является главными действующими лицами в философском сюжете «Тотальности и бесконечного».

Стремление личности к окружающему миру является базовой для метафизики, которая «возникает как движение, ищущее от привычного нам мира» к «чуждому нам «не-себя к «там»[6]. Поиск иного и абсолютно другого – первичное желание индивида. Самым радикальным «иным» для него является Другой.

Другой, поскольку он другой, не просто – «alterego», он есть то, что я не есмь [7] (и в этом понимание Другого у Сартра и Левинаса совпадают. — О. К.).

С другим меня ничто не связывает, над ним я не имею власти. Взаимодействие с Другим является отношением, которое может складываться в «общих условиях экономики бытия, только если оно направлено от Я к Другому». Если у Сартра общение происходит посредством взгляда, то у Левинаса Я и Другой предстают друг перед другом «лицом к лицу», а инструментом их взаимодействия выступает язык. Стремление к Другому, к общению с ним – естественное желание человека. Желание Другого существа (то есть общительность) рождается в существе, у которого все в достатке.

Отношения с Другим проблематизируют меня, изымают и продолжают менять меня самого, раскрывая во мне все новые дарования. Я и не знал, что настолько богат, хотя и не вправе теперь оставить что-то себе [8].

Желание общения – желание выразить доброту и сопереживание Другому. Проявить свое лицо можно, начав общаться с посторонним посредством языка, то есть заговорить, а значит, «выйти из своей кажимости, своего облика»[9]. Другое лицо возбуждает в сознании этическое движение, и отныне быть Я значит невозможность отстраниться от ответственности. Неповторимость Я заключается в том, что никто не может ответить вместо меня. Выявить в Я такую направленность – значит отождествлять Я и нравственность. Перед лицом Другого Я бесконечно ответственно.

У Левинаса появление Другого также, как и у Сартра, угрожает свободе: «принять Другого значит поставить под вопрос мою свободу»[10]. Однако в заключении своего труда «Тотальность и бесконечное», Левинас рассматривает этот вопрос уже в другом ключе, смещая акцент от собственно ограничения к необходимости такового. Насколько вообще плохо ограничение свободы? Ведь иррациональная свобода субъекта не ограничена, не имеет пределов, а значит является бесконечным произволом. В этом смысле появление Другого легитимизирует свободу индивида, не столько ограничивая ее, сколько обосновывая ее необходимые пределы, позволяющие ей не покидать границы справедливости и «спасая» от опасного произвола. В этом смысле, ограничение свободы Другим служит делу истины, а значит, не может являться угрозой, но лишь благом [11].

Опыт общения с Другим, согласноЛевинасу, возникает не из стремления к знанию или обладанию, а из особого состояния близости одной субъективности к другой. Этот опыт возник до субъектно-объектных отношений, тогда, когда в естественном вздохе одного человека другой человек впервые и с удивлением услышал призыв выслушать его, понять и совместно оберегать бытие. Это удивление и было выходом «за-пределы-себя».

Ответственность за Другого у Левинаса, –

Это более строгое название того, что обычно именуют любовью к ближнему, милосердием… Я ответственен за Другого даже тогда, когда он совершает преступление. Это сущность человеческого сознания: все люди ответственны одни за других, и Я – больше всех других. Сознательность человека заключается отнюдь не в его возможностях, а в его ответственности, в сострадательном отношении к Другому, в согласии с ним, в обязательстве перед ним. Хочу я этого или нет, мне есть дело до Другого. Ответственность за Другого – вот призвание человека в бытии; становясь ответственным, я обретаю высшую реальность [12].

Здесь появляется справедливость, которая«рождается при столкновении с лицом Другого, из чувства ответственности за Другого. Справедливость – это беспристрастность.Справедливость рождается из любви»[13].

Таким образом, феномен Другого – это неотъемлемый элемент существования индивида. Появление Другого обозначает границы собственного Я, способствуют установлению границ свободы, формированию принципов справедливости и ответственности. Другой – неотъемлемая часть меня самого, Общество в целом – это братство, каждый член которого добр, милосерден и ответственен за другого.

Подведем итог.

Прежде всего, необходимо отметить, что в трудах обоих философов феномен Другого играет ключевую роль. Только наличие Другого является завершающим элементом для формирования реального сознания субъекта. Я является неполноценным до тех пор, пока не появляется Другой. Лишь вместе с Другим существование Я оправданно, имеет смысл и будущее.

Общение и взаимодействие между Я с Другим – важнейшее условие завершения целостности бытия. Сартр использует в качестве способа общения взгляд, Левинас отдает предпочтение вербальному языку.

Главным предметом изучения экзистенциализма является существование. Но неизменно – со -существование с Другим. Еще раз подтверждая суждение Аристотеля, Сартр и Левинас доказывают, что «человек –животное социальное». Не автономное существование индивида и его внутренние переживания являются основным фокусом внимания экзистенциализма. Именно феномен взаимодействия, сосуществования, сообщества, и в целом — общества — является главным предметом изучения рассматриваемого философского направления. Еще в начале своей работы «Бытие и ничто» Сартр задает рамки своего исследования и подчеркивает, что изучение многообразия действия индивида служит единственной цели — «проникнуть в глубокий смысл отношений «человек-мир»»[14].

Взаимодействие с Другим не только обусловливает его приятие собственным Я, но и накладывает на Я определенную ответственность за Другого. Левинас прямо говорит об ответственности за Другого как проявление милосердия и сострадания. Сартр распространяется на тему ответственности в своей статье «Экзистенциализм – это гуманизм», отвечая на критику эгоцентризма этого философского направления. Философ так кристаллизует тезис об ответственности: «Человек, который на что-то решается и сознает, что выбирает не только своё собственное бытие, но что он ещё и законодатель, выбирающий одновременно с собой и все человечество, не может избежать чувства полной и глубокой ответственности»,«каждый человек должен себе сказать: действительно ли я имею право действовать так, чтобы человечество брало пример с моих поступков?», «наша ответственность гораздо больше, чем мы могли бы предполагать, так как распространяется на все человечество»[15].

Действительно, тема лекции, которую прочитал Сартр в Париже в октябре 1945 года как нельзя лучше отвечала реалиям окружающего мира и высветила эту актуальную для своего времени и емкую сущность экзистенциализма.

Именно гуманизм мог стать альтернативой чудовищной войне, потрясшей мир и перевернувшей сознание всего человечества и каждого отдельного индивида. Вторая мировая война, унесшая миллионы жизней и явившая планете чудовищный по своей жестокости лик фашизма, требовала от общества новых философских взглядов. Кричащее желание противопоставить новое понимание мирового правопорядка и обоснования возможности мирного сосуществования стало стимулом к разработке новых концепций бытия. И Сартр, и Левинас, будучи современниками этих страшных событий, представили свое видение «миру мира». Существование само по себе возможно только при соблюдении ключевых условий – уважении свободы Другого, признания существования, субъектности каждого отдельного человека, общения с Другим, ответственности за свои поступки, поступки Другого и всего человечества, сочувствия, сопереживания.

Философы экзистенциализма выступают в защиту гуманизма, в защиту каждого отдельного человека, и главное — мира как единственно возможной и оправданной формы существования человечества.

Ссылки на источники
[1]Сартр Ж.П. Бытие и ничто, Введение «В поисках бытия», § 6. Бытие-в-себе.
[2]Сартр Ж.П. Тошнота. М.,2008. С. 88.

[3] Сартр Ж.П. Бытие и ничто, Часть 3, Глава II «Тело». § 3. Третье онтологическое измерение тела.

[4]Сартр Ж.П. Экзистенциализм – это гуманизм.

[5]Левинас Э. Тотальность и бесконечное. М.-Санкт-Петербург, 2000. С. 71.

[6]Там же. С. 73.

[7]Левинас Э. Время и другой. Санкт-Петербург, 1998. С. 90.

[8]Левинас Э. Гуманизм другого человека. Санкт-Петербург, 1998. С. 165.

[9]Там же. С. 168.

[10]Левинас Э. Тотальность и бесконечное. М.-Санкт-Петербург, 2000. С. 116.

[11] Там же. С.284.

[12] Философия, справедливость и любовь. Беседа с Э. Левинасом/Избранное. Тотальность и бесконечное. М.-Санкт-Петербург, 2000. С. 357.

[13] Там же. С. 359.

[14]Сартр Ж.П. Бытие и ничто, Часть 1 «Проблема ничто», Глава I «Источник отрицания», § 1. Вопрос.

[15]Сартр Ж.П. Экзистенциализм – это гуманизм.

[Пелюлькин]

ртуть, прекрасные 3 статьи, лёгкий слог, не витиеватая выводная мысль, я бы конечно бы усложнил текст, для вскрытия себя в ней, как мыслительно преобразующего текст---мыслителя, и прядли бы текст стал бы лёгким, но на то оно и доказательство, чтоб ломало мозги к преобразованию индивида мысли. удачи.

[Пиит]

я бы конечно бы усложнил текст

Кто ясно мыслит, тот ясно излагает!
Кто не умеет мыслить - усложняет!

[Пелюлькин]

я бы конечно бы усложнил текст

Кто ясно мыслит, тот ясно излагает!
Кто не умеет мыслить - усложняет!

• Вот кто умеет мыслить, тот и от мыслей ясных тексты сочиняет,
  А кто лишь под руку трындит, тот и от жабы и талант, и гения склоняет.
  Орешек знаний твёрд, лишь острый ум его пытливо раскрывает,
  А вот тупицами  всегда был гений попираем, а бывает---убиваем.

 

[ртуть]

1. «Философия арифметики» и «Логические исследования» Э. Гуссерля
1. «Философия арифметики» и «Логические исследования» Э. Гуссерля

Начальный импульс для своих философских размышлений Гуссерль получил от своего учителя математики Карла Вейерштрасса, с именем которого связано начало попыток свести основания математического анализа в целом к прозрачным фундаментальным арифметическим понятиям. Так сложилась программа арифметизации математики. Аналогичный процесс происходил и в геометрии, где разрешение задач наведения логического порядка ознаменовалось созданием неевклидовых геометрий. Они возникли в ходе попыток довести до совершенства систему Евклида, обосновав (доказав) постулат о параллельных линиях, исходя из аксиом, лежащих в основании этой математической конструкции. По ходу дела математические проблемы все больше «сливались» с логическими, методологическими и общефилософскими, хотя бы уже потому, что при разработке теории множеств, этого общего основания математики, обнаружились логические парадоксы.

В 1897 г. состоялся Первый международный конгресс математиков. Вопросы, которые на этом конгрессе обсуждались, отнюдь не были посвящены исключительно достижениям математической техники. Э. Пикар, один из видных математиков того времени, заявил: «И мы имеем своих математиков-философов, и под конец века, как и в прежние эпохи, мы видим, что математика вовсю флиртует с философией. Это – на благо дела, при условии, чтобы философия была весьма терпимой и не подавляла изобретательского духа».

Математические проблемы, обернувшись логическими, вызвали потребность в философском осмыслении. Через три года после Первого математического конгресса в Париже состоялся Первый международный конгресс, посвященный вопросам философии математики, на котором продолжились острые споры об основаниях математического мышления.

В такой интеллектуальной атмосфере и вызревала проблематика первого цикла работ Гуссерля. Главными из них были «Философия арифметики» (1891) и двухтомник «Логические исследования» (1900—1901). Их теоретические установки настолько разнятся, что можно говорить о двух этапах в развитии взглядов Гуссерля за это десятилетие. Тем не менее имеется и нечто весьма важное, что их друг с другом связывает. Это общее положение сформулировано философом на первых страницах «Логических исследований»: «При таком состоянии науки, когда нельзя отделить индивидуальных убеждений от общеобязательной истины, приходится постоянно снова и снова возвращаться к рассмотрению принципиальных вопросов». Такова была цель уже его первой публикации. В «Философии арифметики» он искал «последние основания», на которых, по его мнению, должно стоять все здание арифметики – если она и в самом деле является строгой наукой.

Поиск таких оснований Гуссерль ведет согласно рецептуре, предложенной Декартом, выдвинувшим методологическую программу обоснования знания посредством погружения его в испепеляющий огонь универсального сомнения. Декарт надеялся получить прочную и незыблемую опору знания в том, что выдерживает любое сомнение. Действительное основание всякого подлинного знания, по Декарту, должно быть самоочевидным.

Способ, применив который Гуссерль в «Философии арифметики» попытался достичь самоочевидных оснований научного знания, был вместе с тем отмечен печатью модного тогда теоретико-познавательного психологизма. Автор пробует свести все понятия арифметики в конечном счете к «простым восприятиям», с которых должно начинаться всякое подлинное знание.

С помощью такой редукции он надеялся не только согласовать друг с другом, но и равным образом обосновать два факта, контрастирующие друг другу: с одной стороны, устойчивость и универсальность понятийных конструкций арифметики, чисел, а с другой – многообразие и переменчивость практики счета. Базисом математического знания он объявляет «первое впечатление», которое возникает в сознании при «столкновении» – нет, не с чувственными предметами, как полагали философствующие эмпирики, а с миром чисел самих по себе! По его мнению, нельзя сказать, что человек сначала начинает считать чувственные объекты, а потом изобретает числа (и вообще математику) в качестве технического средства этих операций. Напротив, человеческое сознание в акте интеллектуального созерцания именно обнаруживает числа – пусть они и предстают чувственному созерцанию в «одеянии» чувственных объектов. Сознание сразу отличает множество из трех предметов от множества из пяти предметов: второе больше, даже в том случае, когда те предметы, которые составляют второе множество, меньше. Правда, такого рода непосредственное впечатление числа сознание получает только тогда, когда имеет дело с «простыми числами». Большие числа сознание непосредственно переживать не в состоянии: здесь оно вынуждено считать, для чего использует «суррогаты», заместители числа в сфере знания, изобретая приемы счета и системы счисления (например, десятичную), которые предстают как методы конструирования суррогатов больших чисел самих по себе. Таким образом, сознание в случае арифметики и в самом деле конструктивно; но конструирует оно не числа, а их «заместителей», представителей мира чисел в сфере знания. Иначе говоря, согласно Гуссерлю, во-первых, есть разница между «самими числами» и понятиями чисел; во-вторых, существует различие и между понятиями разных чисел: понятия малых, простых чисел – это «действительные понятия», а понятия больших чисел – только «символические».

Сознание человека, следовательно, «несовершенно», в том смысле, что непосредственно постигнуть, пережить любое число человек не может: ему приходится конструировать, чтобы быть способным считать; а счет – единственный способ постижения больших чисел человеческим разумом. Совершенное (абсолютное) сознание переживало бы, распознавало «с первого взгляда» не только группы из двух, трех и пяти объектов, но и любые множества: «Бог не считает!»

Арифметика как наука, которая занимается символическими числовыми образованиями и приемами счета, таким образом, компенсирует несовершенство («конечность») человеческого сознания. Но сама задача подобной компенсации может возникнуть только в том случае, если человек сознает собственную ограниченность, – только тогда он начинает создавать искусственные средства выхода за свои «естественные» пределы.

Но это лишь одна сторона гуссерлевской концепции познания. Другая, не менее очевидная и важная, состоит в том, что психологизм «Философии арифметики» был не совсем такой, которого придерживалось большинство его приверженцев, поскольку, согласно Гуссерлю, первоистоком знания, его основой, ощущения (или чувственный опыт) не являются. Гуссерль признавал объективное, «абсолютное бытие» чисел, которое переживается непосредственно (т. е. не посредством ощущений), а «потом» проводил различие между: а) «настоящим» числом («числом-в-себе»), б) понятием числа, которое есть переживание числа (и потому «совпадает» с собственным содержанием), и в) символическим представлением содержания понятия числа. С позиций более или менее последовательного психологизма такое построение выглядит чудовищным, поскольку теория познания, которая тогда хотела опираться на достижения новой положительной науки о духе (каковой выступала экспериментальная психология), была предназначена как раз для того, чтобы помочь избавиться от традиционной метафизики, несомненным признаком каковой выступает признание некоего существующего начала мира, будь оно идеальное или материальное.

Однако такая непоследовательность Гуссерля в отрицании метафизики как раз и оказалась обстоятельством, которое помогло ему найти собственный путь в философии. Формально можно обвинить автора «Философии арифметики» в эклектичности, в попытке «сидеть между двух стульев» в великом споре «позитивной науки» с метафизикой. Гуссерль же не усматривает в подобном философском «соглашательстве» ничего плохого. Он признает различие, которое существует между «вещами» (числами самими по себе) и «представлениями» (понятиями этих чисел в составе знания), однако, по его мнению, «вещи» и «представления» как бы «перетекают» друг в друга в едином содержании сознания. Поэтому, например, Луна и представление о Луне не могут быть строго отделены друг от друга. Постулирование такой связи открывает возможность считать редукцию средством обоснования всего содержания арифметического знания, если только она станет методом исследования, направленного «вспять», к первоначалам, а ее результатом будет строгая, без иррациональных «скачков» и незаметных разрывов, реконструкция всего познавательного процесса, итогом которого явились современные теоретические конструкции.

Даже если признать правомерность такой установки, то все же в рассуждениях Гуссерля об основаниях арифметики можно обнаружить слабое звено. Если символические числовые конструкции суть все же «заместители» чисел самих по себе, то что же тогда «замещают» отрицательные и мнимые числа? Редукция, «по Гуссерлю», должна была бы привести нас к простому, непосредственно переживаемому числу. Но ведь оно, если принять его «реалистическую позицию», никак не может быть ни отрицательным, ни тем более мнимым.

По той же причине труднейшей проблемой для Гуссерля предстает проблема нуля. Другие числа, по его мнению, несомненно существуют. Организовать связь с ними можно посредством простых чисел, создавая с помощью техники математического мышления замещающие их в сознании символические понятия. Но откуда берется «математический» нуль? Что он такое или что он «замещает»? Нуль, видимо, меньше единицы, и потому его следовало бы «переживать», созерцать с непосредственной очевидностью – так же как малое число. Но нуль – не малое число, он по смыслу своему «никакое» число! Если же нуль – искусственное численное понятие, тогда с чем оно связано цепочкой минимальных переходов? С «нулевым множеством», которое есть ничто? Но каков переживаемый признак этого множества? Скорее всего, «несуществование» – это именно то, что должно было бы отличать нуль как число, скажем, от единицы или двойки. Но ведь существование того, признаком чего является несуществование, – это же абсурд!

Однако выяснить, как именно были образованы в математике такие числа, как нуль, а также отрицательные и мнимые, видимо, можно, если обратиться к «эмпирической истории» введения в обиход математиков этих странных объектов. Изучение фактической истории математики (в принципе – если при этом не возникает непреодолимых «технических» трудностей) дает ответ на вопрос «как?»; притом не в метафорическом смысле, когда «как?» означает «почему?» (такая позитивистская транскрипция в сознании большинства ученых в начале XX в. уже произошла), а в первоначальном смысле описания реального процесса, вроде бы без всяких «объясняющих гипотез». Но можно ли это описание истории математической науки счесть тем строгим и безусловным обоснованием, к которому стремился Гуссерль? Многие его современники пропагандировали «конкретно-исторический подход к предмету» в качестве средства решения чуть ли не любых проблем познания, но Гуссерля такой поворот дела удовлетворить не мог, поскольку «фактичная», эмпирическая история есть по сути своей описание случайного по большому счету процесса, всего-навсего «имевшего место быть»; она потому и история, что имеет дело с индивидуальным, а не с всеобщим; с наличным, но отнюдь не с необходимым, которое не признает никаких исключений.

Для того чтобы понять дальнейшее движение мысли Гуссерля, отказавшегося от «психологистского» варианта редукционизма, но не от редукционизма вообще, обратим внимание на то, что исторический подход предстает как частный случай более общего – генетического. При высокой степени обобщения процесса возникновения можно вообще не обращать никакого внимания на эмпирический материал и исследовать развитие объекта «в чистом виде» (примерно так же, как теоретическая механика изучает поведение системы из материальных точек, связанных силами тяготения, в своем, «теоретическом», времени). Правда, у философов, не говоря уж об ученых-профессионалах (чуть ли не единственное исключение составляли математики, хотя и среди них здесь не было единогласия), такая позиция была дискредитирована сходством с гегелевской метафизикой. Ведь Гегель считал не только возможным, но и единственно правильным подходом просто игнорировать факты, если они противоречат требованиям его философских построений. Однако, с другой стороны, и привлекательность «чистой» приверженности фактам, которую пропагандировал позитивизм в начале века, уже стала сомнительной в глазах ученых: теперь они признавали важность теоретического мышления для развития собственной науки.

Гуссерль тоже использовал генетический (не исторический!) подход к предмету, исследуя конструктивную работу мысли в самом общем виде. Даже тот весьма абстрактный материал, на котором этот процесс им изучается вначале, – теоретическая арифметика, как оказывается в дальнейшем, для него вовсе не обязателен. От этого фактического «наполнения» тоже позволительно отвлечься. Ведь и сама арифметика в качестве науки безразлична в отношении конкретных числовых примеров, описывающих те случаи решения конкретных задач, когда «практическому» человеку приходится что-либо считать!

Но что произойдет, если в определении науки вообще перенести центр тяжести с объекта результата познания на метод познания, – что, как известно, уже делали неокантианцы, со многими из которых Гуссерль был лично знаком? Такая смена акцента заметна уже в предложенном Гуссерлем определении науки как «систематического познания» объекта. Отсюда только шаг до того, чтобы вообще рассматривать сущность математики не «содержательно», не в ее результатах, не в том, что она так или иначе открывает нашему взору идеальный «мир чисел», а в конструктивной деятельности математического разума. Этот шаг и был сделан в «Логических исследованиях», ознаменовавших другой подход к решению проблемы оснований знания. Связь этой работы с предыдущей, однако, вовсе не была только отвержением прежних представлений: не стоит забывать, что «другой стороной» метода редукции уже был продуктивный процесс – конструирования (конституирования) математических понятий.

В «Логических исследованиях» Гуссерль отказывается от теоретико-познавательного психологизма и наивного идеализма и продолжает поиски очевидных оснований в ином направлении. Если в «Философии арифметики» он стремился показать, что искусственные (т. е. субъективные) образования сохраняют связь с объективной первоосновой знания – «числами самими по себе», то теперь вектор его научных интересов направлен в противоположную сторону: ведь существование «чисел самих по себе» им отвергнуто, и собственное прежнее представление о мире чисел и природе арифметики он характеризует как «наивный, почти детский» идеализм. Гуссерль считает, что «содержание» понятия не обязано иметь объективного прообраза; «понятие» вообще отличается от «предмета» (конечно же, этот предмет – трансцендентальный) лишь функционально, той ролью, которую то и другое исполняют в сознании: предмет интереса и есть понятие предмета. Все наличное в сознании он трактует как «просто содержание», т. е. нечто нейтральное, безразличное к ответу на вопрос, а что же стоит за этим содержанием «на самом деле». Такая дискриминация основного вопроса философии стала отправным пунктом зрелой феноменологической установки.

Рассуждения сначала идут примерно так же, как прежде при осмыслении проблемы нуля: всякое понятие имеет содержание – поэтому есть содержание и у понятия «несуществование»; оно может стать опредмеченным, если, к примеру, обратить внимание на «отсутствие» того, что только что было. Внимание же всегда связано с «интересом». Последний – не что иное, как «зародыш» еще одного фундаментального понятия феноменологии – интенционаяьности, нацеленности сознания на предмет, и интенционального акта, в котором конституируются предметы. Теперь Гуссерль смог объяснить, – причем совершенно по-другому, чем в «Философии арифметики», – откуда берутся предметы; точнее, как они образуются. В дальнейшем исследование этого процесса образования, конституирования предметов, стало главным делом феноменологов.

По мнению Гуссерля, истоки познавательной активности следует искать в интенциональном акте, в нацеленности сознания на предмет. Это его качество – одновременно и свидетельство активности сознания, и признак его «конечности»: ведь если сознание «нацелено на то, а не на это», то оно ограничивает себя «тем» и не видит «этого». Если бы сознание не было «интересующимся», то любые возможные предметы были бы для него неразличимы; в силу того что все для него безразлично, оно и само существует, как это «всё».

Интересоваться чем-либо – значит выделять его из всего прочего, которое не представляет интереса. Это «все прочее» превращается во что-то вроде серого фона, на котором рельефно выступает предмет интереса. Следовательно, сознание сразу и создает предмет, и ограничивает себя определенной предметной областью; другими словами, оно становится конечным. Но осознать собственную конечность – значит в определенном смысле выйти за границу своего предметного мира. И это – выход в бесконечность, поскольку собственная предметная ограниченность, так сказать, «осталась за спиной». Следует иметь в виду, что осознание собственной конечности, а тем самым контакт с бесконечным (т. е. с «абсолютом»), рефлектирующий субъект получает с помощью того же метода редукции: следуя ее «возвратным» путем, сознание шаг за шагом устраняет предметные границы, одну за другой «заключает в скобки» все особенности любых предметов и тем самым преодолевает свою предметную ограниченность. Но за счет избавления от содержательности. Далее, поскольку предметы появились в результате интенционального акта, который совершает интересующееся сознание, то устранить предметное членение мира опыта возможно только в том случае, если сознание перестает интересоваться, превращает себя в незаинтересованного наблюдателя. Так в общих чертах выглядят предмет и метод феноменологии в «Логических исследованиях».

Как показывает само название данного произведения, в фокусе внимания Гуссерля находится уже не арифметика, а логика. И эта смена предмета свидетельствовала не только о расширении горизонта научных интересов, но и о переменах в его мировоззрении. Теперь гарантом ясности математического мышления становится ясность логическая, и обоснование математики как науки предстает уже не как поиск и демонстрация «онтологической основы» знания, а как логическое обоснование его содержания. Естественно, речь здесь идет не только о математике. Согласно Гуссерлю, неясностью оснований страдает отнюдь не одна только математика. Такая же неясность свойственна в итоге всей сфере деятельности науки. Ведь теперь (это тоже факт!) везде функционирует техника, базирующаяся на естествознании, которое использует математику в роли техники собственных рассуждений. И та и другая техника, будучи весьма эффективной, остается, как считает Гуссерль, до сей поры «непроясненной». Ею пользуются в силу простого факта эффективности, не пытаясь «понять» – выявить такие ее основания, которые могли бы дать уверенность в ее эффективности и впредь (или, напротив, судить о границах этой эффективности, которые можно было бы загодя предвидеть).

Таким образом, критика Гуссерлем психологизма перерастает и в критику современных ему «позитивных» теорий познания, которые опирались на психологию, даже и в том случае, когда предметом их анализа была логика.

Если удастся добраться до самоочевидного, то тем самым, полагает Гусерль, и «позитивные» науки о познании можно будет освободить от «темноты оснований», проистекающей из преходящего характера и хаотичности эмпирического материала, с которым они имеют дело, и избавиться от ненадежности выводов. Вот здесь-то и должен помочь метод редукции. Шаг за шагом освобождая наличное содержание знания от того, что было добавлено к «первоначалу» в ходе исторического развития знания, мы можем прийти к этим истокам в чистом виде. Но теперь это уже не объективные идеальные сущности, как раньше полагал Гуссерль, а прежде всего «механизм» процесса движения самой мысли, т. е. логическая связь оснований и следствий в процессе рассуждений. Это и есть «самоданное» – наличествующее в сознании изначально и непосредственно и потому самоочевидное.

Поскольку в чистом сознании нет «отличия от иного», сознания, как такового, от того, что является его содержанием, то и «субъект вообще» тождественен объекту, а логически объективность оказывается «видом» субъективного. Анализ логического в его чистом виде поэтому представляет собой исследование субъективного, изучение сознания, как такового. Но возможно такое исследование лишь в некотором «эмпирическом материале», в качестве которого предстает «выражение» в его связи с «обозначением».

Среди того, что «обозначает», среди знаков, особенно важна речь (слово). Слова, во-первых, функционируют подобно естественным знакам: тот, кто видит дым, ожидает огня; тот, кто слышит слово, знает, что высказанное было сначала подумано. Во-вторых, слова не только обозначают, но и выражают (чувства, желания говорящего). Это – психологическая сторона речи, связанная с содержанием сознания; и здесь речь связана с ним непосредственно. Знаковая сторона речи, напротив, опосредствована значением – за исключением «монологической речи» («жестикуляция» и «мимика» – только упражнения, они не имеют «значения», поскольку в них нет интенции, если ее нет, разумеется). Граница, однако, и здесь не слишком четкая: есть такие слова, которые выражают свой смысл непосредственно. Слова эти сами по себе многозначны, но они тоже могут стать однозначными, причем на особый, «случайный» (определенный контекстом употребления) манер. Таковы слова «я», «ты», «он», «это», «здесь», «вчера» и др. При их применении содержание всех подобных слов обретает непосредственную очевидность. Самое важное из них, по Гуссерлю, это «я», поскольку значение его всегда дано вместе с предметом: это базовое «онтологическое» понятие.

Так в «корпусе» словаря раскрывается логическая структура сознания, или, что то же самое, чистое сознание воплощается в словесной «материи» и, разумеется, сразу же перестает быть «чистым». Даже «одинокая речь», которая не осуществляет коммуникативной функции, поскольку не обращена к другому, в которой отсутствует интенция и слова которой, собственно, и не слова даже, а «выражения», – вряд ли может трактоваться как «чистое сознание», хотя и «соприкасается» с ним непосредственно. Более того, не являясь интенциональными, «выражения» есть та пограничная область, где сознанию грозит опасность перестать быть сознанием, исчезнуть – поскольку сознание всегда «сознание чего-то». Из этого положения, трагического для построения строгой концепции сознания, Гуссерль пытается найти выход, постулируя слитность выражения с обозначением – каковое, конечно же, интенционально. Тем самым сознание сразу и сохраняет свое отличие от «предметов», и живет: оно «заряжено» интенцией в качестве стремления «вовне», оно «ждет» иного. Но поэтому ему постоянно угрожает «неочевидность» (например, шар, который непосредственно воспринимается как «красный», может оказаться «зеленым» с другой стороны, в настоящий момент невидимой). Отсюда следует вывод, что «впечатление» предмета не тождественно «качеству» предмета. Однако и теперь Гуссерлю трудно сохранить целостность своей концепции – ведь «внутренние» впечатления оказываются только знаками, «внешними» характеристикам объектов.